Жизнь и приключения Заморыша (с илл.)

Я отправился с открытками на привоз. День был субботний, и крестьянских возов съехалось особенно много. Стояли подводы с укутанными соломой глечиками кислого и сладкого молока, с яйцами, с живыми курами и гусями, с пучками бело-розовой редиски и зеленого лука, с ранними свежими огурчиками, с черешней, крыжовником и со всякой всячиной. У возов лежали распряженные волы, тяжело вздыхали и жевали свою бесконечную жвачку. Вдоль рядов бегали босоногие мальчишки и продавали свои изделия: у одного в руках были змеи, склеенные из разноцветной бумаги, у другого – вертящиеся на ветру бумажные звезды, у третьего – выпиленные из фанеры шкатулочки. Мальчишки звонко кричали, расхваливали свой товар: «Вот змей-чародей, дай пятак, не жалей!», «Вот рамка на портрет, на всем свете лучше нет!», «Кому шкатулочку продать, чтобы гроши в ней ховать?» Я сложил открытки веером и тоже стал хвалить свой товар: «Вот генералы – первый сорт! На всем свете нет таких генералов боевых!» Я думал, что на генералов так все и накинутся, и был очень обескуражен тем, что на мои выкрики обращали внимания еще меньше, чем на выкрики других мальчишек. Прошел, наверно, целый час, прежде чем один крестьянин, малость подвыпивший, поманил меня пальцем и, лукаво щуря глаза, сказал:

– А ну, хлопчик, покажи, яки таки генералы у тебе.

Я с готовностью вручил ему все тридцать открыток. Он стал их перебирать черными от земли пальцами и, все так же щуря глаза, объяснять окружившим его крестьянам:

– Стессель. Бачите, скильки звезд да крестив? Це ж той самый, що Порт-Артур… – И он сказал такое слово, что все вокруг загоготали. – А це хто же? Це сам Куропаткин, тот самый, що усих увещивае: «Терпения, терпения!» А японцы его все бьють та бьють. Булы у нас разни генералы та адмиралы – и Суворовы, и Кутузовы, и Нахимовы, и Корниловы. А такого зроду не було. Одно слово: куропатка. – И тут опять все загоготали. Сколько в руке у него было генералов, он всех их осмеял. А потом вернул мне открытки и сказал: – Знаешь, хлопчик, що: побросай их всих в нужник. Нехай там и воюють, и ворують. Не генералы це, а обиралы.

Так ни одного генерала я и не продал. Все открытки я вернул Алехе.

– Что ты мне всучил Стесселя, когда он Порт-Артур… – Тут я повторил то слово, каким выразился подвыпивший мужичок. – Никто твоих генералов не покупает.

Алеха укоризненно покачал головой.

– Знаешь нашу поговорку: не обманешь – не продашь? Какой же из тебя купец, ежели ты не можешь гнилой товар сбыть! – Он помолчал и примирительно сказал: – Ладно, дам тебе другие открытки. Эти пойдут, только надо знать, кому их поднести. Рабочим или там мастеровым даже не показывай, а вот барыням в шляпах, или, к примеру, духовным особам, или господам коммерсантам – тем подноси смело. Да и мужикам, которые побогаче, предложить можно. Одним словом, кумекай сам, крутись.

И он отсчитал мне дюжину других открыток. Все они были одинаковые: на них изображался курносый младенец в коляске и стояла надпись: Его Императорское Высочество Наследник – Цесаревич Алексей Николаевич.

Куда ж с ними идти? На базар? Так там барынь в шляпках не так уж много. Я решил идти на главную улицу: там всегда много гуляющих господ. И правда, только я свернул на Петропавловскую, как сейчас же увидел толстую барыню в шляпе с вуалеткой.

– Мадам, купите наследника! – подбежал я к ней.

– Кого купить? – не поняла барыня.

– Наследника-цесаревича Алексея Николаевича, его императорское высочество.

Барыня взяла из моих рук открытку, посмотрела и заулыбалась:

– Ах, какая прелесть! Сколько тебе?

Как и подобало купцу, я сразу же решил использовать восторг покупательницы и храбро сказал:

– Гривенник.

– Ну, гривенник! Довольно тебе и пятачка. – Барыня вынула из серебряной плетеной сумочки крошечную серебряную монетку и сунула мне в руку. – Получи.

Осмелев, я стал громко выкрикивать:

– Кому наследника-цесаревича! Навались! Отдаю по дешевке наследника-цесаревича!

За несколько минут я продал половину открыток. Брали барыни, господа в соломенных шляпах «панама», чиновники. А соборный дьякон – тот сразу взял две. Я уже мысленно подсчитывал свои барыши, как случилось неожиданное. Трое мужчин в перепачканных краской блузах, с ведрами и кистями в руках, остановили меня и принялись рассматривать открытки.

– Вот и еще кровосос родился, – сказал один из них и щелкнул наследника пальцем по носу.

– У него и в соске, наверно, кровь, – сказал другой.

А третий сунул открытку в ведро с краской и, мокрую, зеленую, вернул мне. От нее в зеленое вымазались и остальные открытки.

– Продавай теперь его императорское высочество, – сказал он, – да смотри не продешеви.

Около меня собралась толпа. Слышались выкрики:

– Что тут продают? – Не видите, что ли! Царя продают! – Не царя, а наследника. – Это все равно. – Продают всю Россию. – Кто продает Россию? Кто? – Известно, кто: студенты, рабочие, евреи! – Не говорите глупостей! Мой сын тоже студент, а Россию он любит, как мать родную. – Я извиняюсь, господин, а сами вы не из евреев будете? – Дурак! Я православный! – От дурака слышу. Только, скажу вам, напрасно вы кипятитесь; у меня глаз на вашего брата наметанный. – Р-разойдись, господа! – Господин околоточный, куда ж вы смотрите! У вас под самым носом царя продают! – Не царя, господин колбасник, а наследника. – Это все равно. Всю ему, извините, фисгармонию в зеленую краску вымазали. – На то он и божий помазанник, чтоб его мазали. – Не мазать его надо, а смазать. Довольно народ терпел. – Р-разойдитесь! Р-разойдитесь! – Ну, ты, полегче, не толкайся! А то сдачи дам! Привыкли, фараоново племя, над народом издеваться! – Задержите мальчишку! Задержите мальчишку! Пусть скажет, кто его научил царя мазать! – Мальчишка тут ни при чем. – Нет, при чем! Я сама видела, как он мазал! – Петренко, взять мальчишку!

Рыжеусый городовой схватил меня за руку и поволок. Толпа двинулась за нами и все росла и росла. С главной улицы она свернула в переулок, из переулка выкатилась на соборную площадь. Время от времени околоточный останавливался и кричал:

– Р-р-разойдитесь, господа! Р-р-разойдитесь!

Толпа чуть отставала, но потом опять нагоняла нас. Из толпы неслись выкрики, свист, улюлюканье:

– С мальчишками воюете! Японцев не одолели, так за мальчишек взялись! Фараоны! Крючки царские!

Вдруг из толпы взвился ком земли и упал, рассыпавшись, у ног околоточного. Городовой бросил мою руку и потянул из кобуры наган.

Но мою руку схватил кто-то другой и втащил меня в толпу.

– Тикай, хлопчик!..

Это был тот самый маляр, который сунул цесаревича в ведро с краской.

Я задал такого стрекача, что и не заметил, как оказался в чайной, на чердаке.

На меня налагают эпитимию

– Ты почему не сказал мне, что у тебя появился голос?

Я стоял в коридоре училища и со страхом смотрел на Артема Павловича. Брови у него сошлись, оловянные глаза не моргая смотрели поверх очков прямо мне в лицо.

– Артем Павлович, у меня… всегда голос был… – пролепетал я.

– Врешь, голоса у тебя не было! Ни голоса, ни слуха!

– Что вы, Артем Павлович!.. Вы меня с кем-то спутали… Я никогда не был глухонемым… Я всегда слышал и говорил… Спросите кого хотите… Весь класс подтвердит…

– А, да я не об этом! Кто сейчас пел во дворе «Повiй, вiтре, на Вкраiну»? Ты?

– Я…

– То-то вот!.. Сегодня же явись на спевку!

Артем Павлович был учителем не только математики, но и пения. Математику он, наверно, не любил: на уроках зевал, тетради проверял редко, на доску смотрел с отвращением. Зато на спевках он чуть не приплясывал. И вообще делался совсем другим человеком. Ученикам, которые с усердием посещали уроки пения, он даже по математике натягивал лучшую отметку. А я на пение ходить не хотел. Поэтому, когда он пробовал голоса и заставил меня под свою скрипку тянуть «до-ре-ми», я такое затянул, что он весь сморщился и сказал: «Петух!»

А сегодня, на большой перемене, я сидел с ребятами во дворе училища и рассказывал об одном босяке. Босяк этот любил петь украинскую песню «Повiй, вiтре, на Вкраiну», и, когда пел, у него слезы лились из глаз. Ребята сказали: «А ну, спой! Интересно, что это за песня такая». И я, на свою беду, спел. Вот Артем Павлович и услышал.

После всех уроков я, волей-неволей, пошел в актовый зал, где по понедельникам бывали спевки. Артем Павлович тотчас же приказал мне спеть опять «Повiй, вiтре, на Вкраiну». Стараясь подражать босяку, от которого слышал эту песню, я запел: