Жизнь и приключения Заморыша (с илл.)

Повiй, вiтре, на Вкраiну,Де покинув я дiвчiну,Де покинув карi очi,Повiй, вiтре, опiвночi.

Я пел и сам удивлялся, как плавно, легко и звонко несся мой голос в этом большом зале. Мне и в самом деле стало казаться, что на свете есть кто-то, с кем меня разлучила злая судьба и по ком я день и ночь тоскую. Но ясно я этого существа не представлял. Мне только очень хотелось, чтобы каким-нибудь чудом мое пение услышала Дэзи и чтоб голова ее опускалась все ниже и ниже, как все ниже и ниже опускалась сейчас голова Артема Павловича. И я, горюя уже по-настоящему, пропел:

Вiтер вiе, вiтер вiе,А козаче серце млiе,Вiтре вiе, не вертае,Серце з жалю замирае.

Артем Павлович поднял голову и опять посмотрел на меня. Его щетинистый подбородок вздрагивал.

– Да-да… – пробормотал он. – Да-да… Жизнь – корявая штука. – И вдруг рассердился: – Ты притворялся, каналья! Ты просто меня обманул!.. Но теперь я тебя не выпущу! Не-ет, шалишь! Я из тебя солиста сделаю в моем хоре. Солиста! Пой!

Он сунул мне листок с нотами и заиграл на скрипке. Нот я не знал, но под скрипку запел правильно:

Буря мглою небо кроет,Вихри снежные крутя,То, как зверь, она завоет,То заплачет, как дитя.

– Хорошо! – сказал Артем Павлович, и глаза его, всегда мутные, засветились. Он махнул рукой.

Ребята хором повторили:

То, как зверь, она завоет,То заплачет, как дитя.

Мы пели и пели разные песни, печальные и веселые, пока Артем Павлович не спохватился:

– Что ж это! На носу конец учебного года! Не «Польку» ж нам петь на молебне. Ну-ка, «Богородицу».

Так с «Польки» хор перешел на молитвы. Нам уже давно хотелось есть, и церковные песнопения звучали теперь особенно уныло.

Неожиданно в зал вошли два священника – наш рыжий законоучитель отец Евстафий и другой, в черном клобуке, в черной монашеской рясе, с черной бородой и черными глазами – весь черный. Наш батюшка сказал:

– Это ученический хор, патер [17] Анастасэ. Вот послушайте, как умилительно поют дети и юноши церковные песнопения.

Черный наклонил голову. Оба священника приготовились слушать. Наверно, Артем Павлович подумал, что они пришли проверять, правильно ли нас обучают церковному пению; он хмыкнул, покривился и повернулся к ним спиной. Мы пропели еще одну молитву. Наш батюшка погладил рукой бороду и сказал:

17

Отец (лат.).

– Душа исполняется священным восторгом. Чудно? Вот только «тя величаем» получилось без душевного подъема. Следовало бы протянуть. «Тя велича-а-аем!» – пропел он козлиным голосом.

– Оставьте, отец Евстафий! – еще более кривясь, сказал Артем Павлович. – Я не регент, а учитель пения. – И явно назло батюшкам приказал мне пропеть «Повiй, вiтре».

Наш батюшка сначала хмурился: ему, видно, не нравилось, что все перемешалось – и дивчина с карими очами, и отче наш, иже еси на небесах. Но, по мере того как я пел, лицо его прояснялось, а под конец песни он даже улыбнулся:

– Как, патер Анастасэ, хорош голос у нашего отрока? Не правда ли, ангельский?

– Эма!.. Орео! [18] – ответил черный и так покачал головой, будто в рот ему положили вкусную конфетку.

– Знаете, патер Анастасэ, мне пришла в голову одна мысль, – продолжал наш батюшка. – Дерзаю думать, сам господь внушил ее. Отойдемте-ка в сторонку, поговорим. Вы всегда были моим лучшим другом и мудрым советчиком.

Оба священника пошли к окну и стали шептаться.

18

О!.. Превосходно! (греч.).

– Связался рыжий с черным, – пробормотал Артем Павлович. Мальчишки захихикали. – Ну, вы! Цыц! – прикрикнул на нас учитель. – Споем опять «Богородицу».

Мы еще немного попели и отправились наконец по домам.

Вечером я сидел в чайной. Вдруг замечаю, что все босяки и нищие, которые тут были, сразу встали со своих мест. Что такое? Глянул в сторону двери, а там стоят оба батюшки. Не знаю почему, но у меня душа сжалась. Зачем они пришли сюда?

Батюшки направились к стойке, за которой сидел отец. При виде их он так удивился, что даже забыл пошаркать ногой, что делал всегда, когда к нам приходили важные особы.

– Здравствуйте, – медовым голосом сказал наш батюшка. – Не вы ли будете Мимоходенко?

– Так точно, – ошеломленно ответил отец. – Чем могу служить?

– Мы с патером Анастасэ ходили по требам в Алчевский переулок. Решили заглянуть попутно и к вам. Желательно поговорить о вашем младшем сынке, об отроке Димитрии.

– К вашим услугам, – поклонился отец и шаркнул наконец ногой.

– Да, но келейно, келейно.

– В таком случае разрешите вас проводить в мое личное помещение. Вот сюда пожалуйте-с, вот сюда.

И отец повел священников через кухню в наши комнаты.

Услышав, что батюшки будут говорить с отцом обо мне, я еще больше встревожился.

Босяки опять сели и задымили махоркой. Тряпичник Подберионуча сказал:

– Этот вот рыжий, что из церкви Михаила архангела, ох и скупердяй! Намедни зашел я до него во двор. «Батюшка, – говорю, – нет ли какой тряпицы негодной али там бутылок пустопорожних? Пожертвуйте бедному человеку». Вынес он мне портки дырявые и говорит: «Вот бери, плати полтину». – «Что вы, говорю, батюшка! Да за них мне самому и гривенника не дадут. Пятак им красная цена». Стали мы торговаться: он копейку скинет, я копейку накину. Торгуется и все словом божьим припечатывает: «Не собирай себе сокровищ на земле, а собирай их на небе». Терпел я, терпел, потом и сказал: «Мои сокровища всему городу ведомы, они вроде вот этих ваших портков: дырка на дырке сидит и дыркой погоняет. А вот вы, батюшка, уже два дома построили и на третий кирпич завозите. Неужто норовите в рай с тремя домами въехать?» Ох и озлился ж он! «Вон, – кричит, – со двора! Я думал, ты православный, а ты, наверно, татарин. Чтоб духу твоего мусульманского тут не было!» Так мы и не сторговались.

Босяки слушали и смеялись. Один из них спросил:

– А черный – это кто же будет?

– Черный – это из греческой церкви царя Константина. Он монах не простой, он поп. По-ихнему, по-греческому, перевс [19] называется. Только так его здесь мало кто величает: больше все патером зовут, как и попа католического, хоть это и неправильно. Служит в церкви, а живет в монастыре, что в Куркумелиевском переулке. Они, монахи эти, все там черные. Уж такая у них масть.

19

Священник (греч.).

Действительно, в Куркумелиевском переулке стояло двухэтажное длинное здание с окнами, забранными железными решетками. Мимо я проходил всегда с жутким чувством, особенно если к решетке, бывало, прильнет бледное лицо монаха с черной бородой и черными неподвижными глазами.

– Не житье там, а малина, – продолжал рассказывать тряпичник. – Кто видел хоть одного из ихнего брата, чтоб он худой был? Все откормлены, как гуси к Рождеству. Им мало того, что русская земля родит, им подавай еще разные маслины да апельсины. Каждую субботу пароход привозит подарочки из греческого государства.