Жизнь и реформы

С учетом особой «привязанности» Рейгана к СОИ с нашей стороны было внесено предложение разрешить исследования и испытания в рамках лабораторий по этой программе. Но президент до конца настаивал на том, чтобы США имели право испытывать все, что относится к СОИ, по сути, без ограничений.

Тогда в далеком Рейкьявике разыгрались поистине шекспировские страсти. Мы делали перерывы, собирались для продолжения дискуссии и снова расходились по делегациям. Всего один шаг отделял от триумфального конца, но камнем преткновения стала СОИ.

Читаю записи дискуссии на конференции в феврале 1993-го в Принстоне с участием многих американцев, с кем в конечном счете удалось открыть путь к окончанию «холодной войны»: Дж. Шульца, П.Нитце, Дж. Мэтлока, Р.Риджуэя, Ф.Карлуччи. Мэтлок, в частности, рассказал о своем разговоре с Макфарлейном по поводу встречи в Рейкьявике. Бывший помощник президента по национальной безопасности был поражен тем, что Рейган отверг наше предложение: «Предложение Горбачева в Рейкьявике — это как раз то, к чему я стремился. Договорившись (о сокращении МБР), мы вполне могли пойти на десятилетнюю отсрочку (испытаний СОИ). Было бы безумием отвергнуть это». Для меня важно другое — признание логичности наших действий со стороны ближайшего сотрудника президента.

Кстати, с Макфарлейном мы познакомились еще в Женеве. Это «крутой парень» из морских пехотинцев, участник войны во Вьетнаме. Он мне показался человеком независимым и содержательным. Не осталось без внимания и то, как он пристально всматривался в нас, стараясь многое прояснить для себя. А на одном из обедов свою беседу с Раисой Максимовной закончил словами: «Неужели вы на самом деле такая, какой я вас узнал?» Раиса Максимовна ответила: «Давайте больше доверять друг другу».

Встреча подходила к концу, а возникшие разногласия так и не удавалось преодолеть. Переговоры зашли в тупик и стали приобретать странный характер. Рейган попросту начал торговаться: пойдите мне навстречу, и вы почувствуете, сколько может сделать Америка в сотрудничестве с вашей страной. А я продолжал доводить до его сознания, что нужен всего один шаг, чтобы войти в историю президентом-миротворцем. И еще довод, рассчитанный на американский менталитет: если бы вы просили закупить в США дополнительно 5 или 8 миллионов тонн зерна, чтобы поддержать фермеров, мы постарались бы удовлетворить это пожелание — тем более Советскому Союзу пока не обойтись без импорта зерна. Но когда речь идет о безопасности, я не вправе от вас требовать согласия на планы, которые означали бы меньшую безопасность для Соединенных Штатов, а вы не вправе требовать от меня подобного в отношении моей страны.

Участники переговоров с обеих сторон понимали, что приближается поражение — политическое и моральное. Но все попытки ничего не давали, так крепко Рейган связал себя с СОИ.

Встреча в Рейкьявике закончилась. Вышли из дома. Наступили сумерки. Стоим у автомобиля, настроение скверное. Рейган бросил мне упрек: «Вы с самого начала задумали приехать сюда и поставить меня в такое положение!» «Нет, господин президент, — возразил я, — готов сейчас же вернуться в дом и подписать документ по всем вопросам, которые мы уже согласовали, если вы откажетесь от планов милитаризации космоса».

«Весьма сожалею», — последовал ответ. Попрощались, он сел в автомобиль.

Знаменитая пресс- конференция

Через сорок минут — пресс-конференция. Рейган уехал на военную базу, чтобы лететь домой.

Первое желание, которое меня обуревало, — разнести американскую позицию в пух и прах, то есть реализовать задуманный еще в Москве план: не пойдут на соглашение, на компромисс во имя мира — разоблачить администрацию США, ее позицию, несущую угрозу всем.

Пока шел от дома, где велись переговоры, — метров четыреста — лихорадочно все обдумывал. И не отступала мысль: ведь мы же договорились и по стратегическим, и по средним ракетам, это уже новая ситуация, неужто принести все в жертву ради сиюминутного пропагандистского выигрыша? Внутреннее чувство подсказывало — не следует горячиться, надо все осмыслить. Я еще не определился до конца, как оказался в огромном зале пресс-центра, где делегацию ждали около тысячи журналистов. При моем появлении журналисты встали с мест и молча стоят. Этот беспощадный, нередко циничный, даже нахальный мир прессы смотрел на меня молча, из зала исходила тревога. Меня охватило глубокое волнение, может быть, больше… я был потрясен. В лицах этих людей передо мной как бы предстал весь человеческий род, который ждал решения своей судьбы.

В это мгновение ко мне пришло истинное понимание того, что произошло в Рейкьявике и как нам надлежит действовать дальше.

Выступление мое опубликовано в газетах, откомментировано тысячами журналистов, политологов и политиков. Не буду воспроизводить его в подробностях. Ключевое в нем значение имела фраза: «При всем драматизме Рейкьявик — это не поражение, это прорыв, мы впервые заглянули за горизонт». Раздались бурные аплодисменты, зал как бы вышел из оцепенения. Один из журналистов, характеризуя эту пресс-конференцию, написал: «Когда генеральный секретарь представил провал рейкьявикской встречи как победу, сидящая в зале Раиса Горбачева с восторгом смотрела на мужа и по ее лицу катились слезы».

Тогда мы точно уловили господствовавшее в мире настроение и тем самым спасли процесс перемен, дали перспективу, что за Рейкьявиком последуют новые его вехи.

Вскоре мне сообщили, что Шульц, выступая перед журналистами на военной базе, объявил Рейкьявик провалом. Однако, вернувшись в США и ознакомившись с моей оценкой, с реакцией на нее в мире, быстро «перестроился», стал говорить о «прорыве», о предстоящей работе. Я по достоинству это оценил. С этим человеком можно работать.

Рейкьявик показал, что договориться можно, что новый Советский Союз намерен не заниматься пропагандой, а по-настоящему решать проблему разоружения. Руководители государств получили возможность оценить, с кем они имеют дело в лице Горбачева. Одних это вдохновило, породило надежду, другие заволновались. Маргарет Тэтчер, о которой рассказ впереди, сгоряча заявила: «Мы не должны допустить второго Рейкьявика».

Рейкьявик укрепил у нас убеждение в правоте избранного курса. Об этом я сказал, выступая по телевидению 22 октября 1986 года: «Итоги встречи с Президентом США взбудоражили весь мир. Мы еще не осознали всей важности того, что произошло. Но обязательно поймем, не сейчас, так завтра. Поймем все значение Рейкьявика и воздадим должное как приобретениям, так и упущенным там возможностям и потерям. При всем драматизме исхода переговоров Рейкьявик, может быть, впервые за многие десятилетия так далеко продвинул поиск путей к ядерному разоружению».

Саммит в исландской столице дал мощный импульс всей нашей внешнеполитической деятельности. Благодаря ему началась переоценка задач международной политики, никто уже не мог действовать так, будто ничего не произошло. Американцы, увидев, как отреагировал мир на Рейкьявик, быстро и дружно перешли от проклятий в его адрес к признанию и похвале. Началась суетливая кампания. Администрации понадобился «успех в Рейкьявике», иначе ее политика выглядела непредсказуемой, а надвигались выборы. Главные силы пропаганды были брошены на защиту посрамленной СОИ.

Наступило время и нам думать, что делать дальше, мы попытались спрогнозировать вероятные шаги США. На встрече я понял, что Рейган не свободен в своих решениях. Но ему и конгрессу придется тем не менее по-новому взглянуть на многие аспекты своей политики. Может быть, понадобится еще одна попытка перешагнуть через то, что нас еще разделяет. Мы можем подождать.

Спустя две недели я встретился с участниками Иссык-Кульского форума, проведенного по инициативе Чингиза Айтматова. В Москву съехались выдающиеся представители мировой культуры, общественные деятели, ученые, озабоченные нависшими над цивилизацией угрозами. Эту встречу считаю для себя этапной. Сейчас многие высказанные на ней мысли могут показаться банальными, но тогда они свидетельствовали об эволюции нашего мышления.