Жизнь и судьба Федора Соймонова

Так уже было, когда казнили стрельцов. Шакловитому и согласникам его головы рубили перед окнами царевны Софьи...

И когда топор палача с хряском вошел в красивую белую шею бывшего камергера, лошади рванули с места, увозя лишившуюся чувств женщину прочь... Но и этого показалось мало. Император велел отдать голову Монса в Кунсткамеру и там положить в спирт для сохранности. Бог знает для чего сие ему понадобилось. Впрочем, и это был уже не первый экспонат подобного рода. В соседней склянице находилась голова бывшей метрессы царя фрейлины Гамильтон, удавившей дите, родившееся у нее от многих приключений. Говорили, что обе головы долгое время сохранялись в подземелье Академии наук, пока Екатерина Вторая не полюбопытствовала — что за экспонаты требуют толико много спирту? Головы принесли во дворец, и все придворные дивились их прекрасной сохранности. Однако после осмотра императрица велела их зарыть...

Сегодня кровавая развязка небольшой любовной интрижки государевой супруги может вызвать у читателя недоумение. Общеизвестно, что сам Петр был крайне неразборчив во временных связях. Для него на фоне тех дел, коими занимался, любодейство являлось временным отвлечением, разрядкой, как и «схватки с Ивашкой Хмельницким», как нелепые карнавалы и дурачества. Царь не делал даже тайны из своих похождений. Относилась к ним с усмешкой и снисходительно, как к шалостям, не имеющим касательства к их отношениям, и Екатерина.

Вот, например, что пишет Петр 18 июня 1717 года жене из Спа, где лечился на водах: «...понеже во время пития вод домашней забавы дохторы употреблять запрещают, того ради я метресу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержатца, ежели б при мне была...»

А вот и ответ Екатерины из Санкт-Петербурга от 3 июля того же года: «...Что же изволите писать, что вы метресишку свою отпустили сюды для своего воздержания, что при водах невозможно с нею веселитца, и тому я верю, однакож болше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она и ныне пребывает и для леченья изволила поехать в Ригу, и не желала б я (от чего Боже сохрани), чтоб и галан той метресишки таков здоров приехал, какова она приехала...»

При таком отношении обоих возможность возникновения на стороне глубокого чувства и усиления «тайной пассии», которая могла бы угрожать семейному благополучию, исключена. И можно только подивиться природному женскому уму Екатерины и ее такту...

Но тогда еще более несправедливым представляется дело Монса? Да, оно несправедливо! Но вы же помните: «что дозволено Юпитеру...» Я понимаю, что своими последующими рассуждениями могу вызвать гнев многих читательниц. И тем не менее...

Думается, что именно здесь кроется то глубокое различие, которое заложено Богом, природой ли между мужчиной и женщиной. Ведь сколько бы мы ни произносили заклинаний о женской эмансипации и о полном равенстве полов, все это справедливо лишь в сфере социальной. А то, о чем говорим мы, — дело вовсе иное. Большинство мужчин, увлекаясь бессчетное число раз и даже вступая во временные связи, вполне могут оставаться верными одной женщине — жене, матери его детей, хозяйке дома, основе семьи. Любить ее и уважать. Мужское легкомыслие мало влияет на семейные отношения.

Совсем иначе изменяет супружескому долгу женщина. Она отдается любовнику полностью — телом, душою, помыслами. В такой ситуации муж более ни на что не должен рассчитывать с уверенностью. Надежного тыла у него не осталось. Все — авторитет, оценки событий, решения, даже сочувствие теперь не на его стороне. Ради новой любви женщина гораздо больше способна на разрыв и на самопожертвование, нежели мужчина.

Это не осуждение. Я не собираюсь даже давать оценку — хорошо это или плохо. Так есть! Так устроены люди и один стереотип соответствует мужской организации, мужскому характеру, другой — женскому. Хотя, наверное, и не в абсолюте. Но исключения, как известно, лишь подтверждают правила.

Петра одолевали сомнения. Все вокруг рушилось, друзья-соратники предавали. Последним оплотом была Екатерина. Жена, супруга, царица! Поднятая из-под телеги полонянка, солдатская женка и столько лет сердечный друг... Пока был молод — не задумывался. В зрелые годы — недоставало времени. А ныне — что же станет с поднятой на дыбы державою после него, без него?..

Год назад, настаивая на коронации лифляндской крестьянки, он рассчитывал, что сей акт не даст вернуться боярщине. А вот не окажется ли судьба великого наследия в руках иноземного прощелыги вроде Монса — такая мысль в голову ему не приходила...

Страшно узнать на исходе дней своих, что все труды, все содеянное зыбко и стоит на грани катастрофы.

Как не вспомнить притчу Господню о доме, построенном на песке: «...И сниде дождь, и приидоша реки, и возвеяша ветри, и опрошася храмине той, и падеся и бе разрушение ея велие».

Трудно сказать, чем окончилась бы вся эта история для Екатерины. Как распорядился бы царь участью Меншикова, балансировавшего на грани опалы, и других принципалов, соратников? Большинство из них — уже старики...

Но у провидения свои пути. «...По воле Всемогущаго Бога всепресветлейший, державнейший Петр Великий, император и самодержец всероссийской, наш всемилостивейший государь сего Генваря 28-го дня от сего временнаго мира в вечное блаженство отъиде...» — так говорилось в манифесте, читанном народу по городам и весям российским. Мир праху усопшего...

Итоги...

При всем восхищении деятельностью царя-преобразователя нельзя не признать, что грандиозные реформы его страну-то разорили. «Время переворотов есть тяжкое время для народов», — говорил историк С. М. Соловьев. И он прав! Достаточно сказать, что в 1724 году из общего бюджета государства в 8 526 560 рублей одни лишь военные расходы составили более шести миллионов, то есть три четверти бюджета. Что же оставалось на строительство Ладожского канала, на содержание центральных административных учреждений, на дорогостоящие маневры внешней политики, на дворцовые расходы, если не самого царя, весьма скромного в личных потребностях, то двора, императрицы?.. Откуда же брать средства?

Поскольку эта сторона государственной деятельности была для меня достаточно чуждой, то сведения, которые мне удалось собрать, буквально поразили воображение, хотя не исключено, что специалистам в области финансов и экономики, а паче того глубокомысленным философам все это, включая и мои «размышления по поводу», может показаться наивным. Но тем не менее:

Прежде всего еще до начала Северной войны для пополнения казны в передел пускается старая серебряная монета. Смена денег оказывается делом всегда выгодным правительству. В петровской России к этой мере прибегали не раз. Повторенная трижды (в 1701, 1702 и 1703 годах) смена монеты дала правительству почти три миллиона рублей прибыли. По сравнению с 1680 годом это более двух бюджетов. Но резерв этот не бесконечный. Достаточно сказать, что цена, к примеру, медной деньги (полушки), чеканившейся и перечеканиваемой с 1700 года, менялась так: в 1700 году из пуда металла чеканили денег на 12 рублей 80 копеек, в 1702-м — на 15 рублей 44 копейки, а в 1703-м — уже на 20 рублей... Стоимость девальвированной монеты упала почти вдвое, увеличив, соответственно, цены продуктов и других предметов торговли. Тем самым финансовое положение государства еще больше запуталось. Вообще во все времена соотношение количества находящихся в обращении денег и товара — едва ли не главный пробный камень экономической грамотности правительства.

Экономику России разрушали военные расходы. Чем дольше продолжались военные действия, тем быстрее расходы росли. Свободных денег в России не было. И потому приходилось каждую копейку раскладывать по дворам. Обложено, казалось, все, что можно. Но подати поступали неисправно. Как сводить концы с концами?.. Пристава да стряпчие с ног сбивались в поисках новых источников. По предложению Алексея Курбатова, дворового человека Бориса Петровича Шереметева, поданному царю в подметном письме, вводится в России гербовая бумага. Прекрасная статья дохода. Не остался внакладе и сам изобретатель, перешел из крепостного сословия в дьяки оружейной палаты, стал «прибыльщиком», а потом и инспектором ратуши, то есть фактически возглавил управление финансами страны.

Далее за двадцать тысяч фунтов стерлингов Петр отдает англичанам на шесть лет право исключительной торговли табаком. Даже такими суммами не брезговал царь. Но этого ничтожно мало. Не помогают и так называемые временные или разовые поборы, которые, тоже как обычно, очень скоро становились постоянными, стоило их раз ввести. Так, например, указом от 22 сентября 1701 года введен был временный налог на формирование первых девяти новых драгунских полков. Рассчитали, все разложили, получилось для вотчинников и помещиков — по 20 копеек со двора, для служителей дворцовых, монастырских, патриарших, епископских и церковных ведомств — по 25 копеек со двора, да десятая деньга с купечества... Ввели, обещали — на раз. Ан спохватились, через десять-то лет тех полков драгунских уже не девять, а двадцать восемь и опять «драгунского сбора» на них не хватает...