Жизнь и судьба Федора Соймонова

С воцарением Анны Иоанновны он стал быстро возвышаться и в 1738 году в чине генерал-лейтенанта занимал должность генерала-кригс-комиссара, на которой его сменил Соймонов. После чего оба старались встречаться как можно реже. Трубецкой был одним из наиболее жестоких членов всех судных комиссий над «государственными злодеями», находя тайное удовольствие в кратковременной власти.

Были в церкви и люди, ничьих сторон не державшие, — «третьяки». Эти — хуже всего, как трясина, чуть обопрешься, тут и провалишься. Одним из таковых мог считаться князь Алексей Михайлович Черкасский, кабинет-министр и сенатор, богатейший помещик России. Только за дочерью Варварой, считавшейся некогда невестой князя Антиоха Кантемира и вышедшей замуж за графа Петра Борисовича Шереметева, он дал приданого семьдесят тысяч душ... Черкасские вели свой род от кабардинского владетеля Инала. После завоевания Астрахани царем Иоанном Васильевичем Грозным потомки Инала переехали в Москву, где и получили фамилию Черкасских... Первый брак Алексея Михайловича не был счастливым. Жена его — двоюродная сестра царя Петра Аграфена Львовна Нарышкина оказалась бездетна. От второго брака на княжне Марье Юрьевне Трубецкой он имел одну дочь. Сведения о нем противоречивые, но князь Щербатов так описал его: «Сей человек весьма посредственный разумом своим, ленив, не знающий в делах, и одним словом — таскающий, а не носящий свое имя и гордящийся единым своим богатством». Еще отличался он жадностью превеликой. Федор Иванович не мог забыть, как был свидетелем слез князя Черкасского по причине того, что императрица, подарив ему часть китайского обоза, забрала из оного товаров тысяч на тридцать...

Нейтральное положение при дворе занимал и князь Василий Аникитич Репнин, только-только вернувшийся из похода против Порты. Репнины считали свое происхождение от святого Михаила князя Черниговского, принявшего мученическую смерть в Орде. В юные годы Василий Репнин служил по воле покойного государя Петра Великого в армии принца Евгения Савойского «для науки» волонтером. Не лишенный ума, он говорил на нескольких языках, хорошо разбирался в артиллерии и инженерном деле. Несмотря на горячность характера, Репнина любили за доброту. Но Волынского он не терпел, хотя и не показывал своего отношения.

Интереснее был Иван Иванович Неплюев, дипломат, устроитель Оренбургского края. Назначенный членом Иностранной коллегии с чином тайного советника, он скоро стал правой рукою Андрея Ивановича Остермана, переняв не только стиль выражений последнего, но и все его замашки. Родословие Неплюевых уходило к боярину Андрею Кобыле, давшему начало и Колычевым, и Шереметевым, и самим Романовым. Однако ветвь Неплюевых захудала, и Иван Иванович делал все, чтобы, возвышаясь, удерживаться на занятых ступеньках. Женившись во второй раз, он вошел в родство с князем Куракиным, но был так хитер и скрытен, что не навлек на себя и тени подозрения Волынского. Федор же Ивановин по прямоте душевной не любил изворотливых хитрецов. И потому при встречах с Иваном Ивановичем Неплюевым ограничивался лишь общим поклоном и дружбою тайному советнику не навязывался.

Главной же персоной среди собравшихся во дворец придворных значился, конечно, Андрей Иванович Остерман. Но его в церкви не было. Прожив почти всю жизнь в России, женившись на русской и сменив имя, Остерман умудрился остаться лютеранином, и при этом никому даже в голову не приходило спросить у него, как и почему это случилось... Но он занимает в нашем расследовании слишком большое место, и лучше, пожалуй, характеристику его и биографию вынести отдельно... Пока же Федор Иванович вздохнул и невпопад перекрестился, подумав о том, что врагов, даже явных, он насчитал среди присутствующих куда больше. А сколько еще тайных недоброжелателей или «третьяков»... Он попытался утешить себя мыслью о том, что служба прокурорская друзей не плодит. И тут же подумал, что при начале его простой карьеры честного российского зеймана было их, однако, поболее...

5

«Обыденная жизнь императрицы была очень правильна, — писал в своих записках И. Х. Манштейн, — она всегда была на ногах еще до восьми часов. В девять начинала заниматься с секретарем и с министрами; обедала в полдень у себя в комнатах с семейством Бирона. Только в большие торжественные дни кушала в публике... Летом императрица любила гулять пешком; зимою же упражнялась на биллиарде. Слегка поужинав, она постоянно ложилась спать в двенадцатом часу...

При дворе играли в большую игру, которая многих обогатила, но в то же время многих и разорила. Я видел, как проигрывали до 20 тысяч рублей в один присест, за квинтичем или за банком. Императрица не была охотница до игры...»

Случай же, о котором пойдет речь, произошел как раз за карточным столом. Играли в «банк», и, как всегда, крупно. Анна действительно не очень любила карты. Она не была азартна. Но игра была второй страстью фаворита. Он бледнел, держа банк, глаза его останавливались. Выигрышу всегда радовался алчно, покрываясь красными пятнами. За проигрыш мог человека возненавидеть. Этим пользовались, и, чтобы добиться минутного расположения, придворные проигрывали ему огромные суммы.

В тот вечер игра шла на убыль. Банк держала императрица. В таких случаях понтировать могли лишь те, на кого она указывала. Играла она плохо, но при проигрыше платила немедленно, а редких выигрышей не брала вовсе. Таким образом, быть приглашенным к игре императрицы оказывалось не только лестным, но и оборачивалось немалой выгодой.

Вообще же в России «азардныя игры» были запрещены. При Алексее Михайловиче игроков в карты, в зернь бивали кнутом на площади. Петр Первый запретил играть на деньги под угрозой тройного штрафа «обретающихся в игре денег». Это действовало лучше кнута. Вообще следует признать, что штрафы, пожалуй, самый действенный инструмент если не воспитания, то, по крайней мере, хотя бы временного наведения порядка, пока нет привычки или деньги не подешевели настолько, что сумма штрафа перестает производить впечатление.

Двадцать третьего января 1733 года Анна подтвердила петровский указ, добавив: «чтобы никто, съезжаясь в партикулярных и вольных домах, как в деньги, так и на пожитки, дворы и деревни, и на людей ни в какую игру отнюдь не играли...» Доносителю о нарушении запрета полагалась треть взыскиваемого штрафа. Но тем слаще была игра за столом у императрицы.

Анна устала и чувствовала себя неважно. Разговор не клеился. Всем было скучно, и ни у кого не возникало никакой новой идеи, чтобы развеселить, развеять скучающую государыню, хотя все знали, что не было при дворе вернее и лучше способа пробиться к милости, чем придумать новое развлечение. Придворные с ног сбивались. А императрица скучала. Она упорно желала праздничной суеты, шума по пустякам. Непременно сама появлялась на каждом балу. Внимательно следила за тем, чтобы все сверкало роскошью и великолепием, чтобы в блеске сотен свечей гремела музыка, вертелись танцующие и все веселились. Веселились! Как положено!.. Оставалась она обычно недолго. Рано ложилась. Часов около девяти вечера, в сопровождении Бирона и постоянной свиты приживальцев, удалялась во внутренние покои, наказывая, чтобы без нее веселье не ослабевало.

Случалось, герцог возвращался. Он внимательно осматривал танцующих, словно запоминал, кто с кем стоит да кто с кем беседует и нет ли недовольных...

Ежились придворные под холодным взглядом светлых глаз герцога Курляндского, хотя понимали, что нечего господину Эрнсту Ягану Бирону запоминать. Дворец был полон его шпионов. Донесут что надо и что потребуется, а что не надо — тоже доложат. Главное в их профессии — не молчать...

Но, как на грех, именно в этот день даже записным острякам в голову не приходило ни одной более или менее подходящей шутки. Молчал сморившийся князь Александр Борисович Куракин, перебравший к вечеру более обычной нормы. Сомлели и другие. С тревогой смотрели придворные, как опускаются углы рта императрицы и ее мясистое лицо приобретает сначала капризное, а потом брезгливое и плаксивое выражение. Каждый лихорадочно рылся в памяти, возможно кое-кто и помаливался про себя: «Господи, всеблагий, помоги придумать шутку для государыни, а коли не можешь, то пронеси...» Все чаще глаза присутствующих обращались к двери. Но уйти раньше императрицы нечего было и думать. Один лишь шут Педрилло, постоянный партнер Анны по картам, набив карманы червонцами, как обычно, готовился улизнуть с выигрышем. И вот когда молчание стало уже совсем нестерпимым и тяжкой тучей повисло в зале, вдруг Алексей Данилович Татищев, действительный камергер из петровских денщиков, произнес, как бы раздумывая:

— А не построить ли нынче к святкам ледяны палаты на Неве?

Предложение такого рода особой новостью не было. Несколько лет тому назад перед Зимним домом государыни уже возводили ледяную крепость и даже устраивали потешную баталию между двумя баталионами. Анна тогда сама, надевши кирасу и кожаный кафтан, палила из пушки, скакала верхом...

Но то было несколько лет назад. Тогда она не просыпалась по утрам с тяжелой головой после ночных кошмаров, не вставала раздраженной и злой. Не уставала так быстро, как сейчас... На всякий случай она вяло спросила:

— Каки таки ледяны палаты?

Татищев лихорадочно соображал. Все смотрели на него, ожидая продолжения.

— Бо-льшия... — протянул камергер, желая выиграть время, — и чтобы все изо льда... И кровля, и стены, и окна...

Кто-то хихикнул:

— И баня...

Татищев откликнулся охотно:

— И баня ледяна, и все убранство в покоях... Ледян стол и стулья...

И снова кто-то подсказал:

— Ледяна постель с периною...

И тут Татищева осенило. Вот что надо предложить императрице. И если она не ухватится за эту идею, то, значит, он, Алешка, вовсе не знает бабской натуры. Он помолчал, будто собираясь с мыслями, и выпалил: