Жизнь и судьба Федора Соймонова

Федор поглядел на дверь. Понимал, что доверяет ему Прасковья Ивановна такую страшную тайну, за которую в застенок попасть — легче легкого. Наверху, над покоями отца — Алексея Григорьевича Долгорукого, жила княжна Екатерина. Значит, ее прочили на престол...

Прасковья Ивановна говорила торопливо, дышала в самое ухо Федора словами:

— Фельдмаршал князь Василий Владимирович, ты ведь знаешь его, он человек честный, сказал на то — неслыханное, мол, дело затеваете, чтоб обрученная невеста российского престола наследницей была. Кто, мол, ей подданным быть похочет? Не токмо посторонние, но и я, и протчие из нашей же фамилии не похотят. Княжна Катерина с государем не венчана. Смута пойдет...

А Алешка знай свое талдычит: «Хоть и не венчана, да обручена». Князь Василий Владимирович противился. Говорил — венчание, мол, иное, а обручение — иное. Да ежели б она за государем и в супружестве была, и тогда учинение ее наследницею было бы не без сумнения... Но тут Алешку-то Сергейка-князь поддержал. Братья ить, куды денесси. Ежели, говорит, энергически за сие дело взяться, в успехе сомневаться не можно. А Алешка подсказывает: графа, говорит, Головкина и князя Голицына уговорим. А ежели заспорят, станем их бить. Ты, мол, Василий, в Преображенском полку подполковник, князь Иван — майор. В Семеновском полку тоже особо спорить некому...

Фельдмаршал инда закипел весь. «Вы чо, ребячье, врете? — вскричал. — Как я о том в полку объявлю? Да они убьют меня, не токмо что бранить станут, и правы будут! Нет, сие дело не по мне!» А далее он позвал брата Михаила с собою и прочь пошел, домой поехал... Более я ничего не знаю. Но надо бы Ивану Ильичу об том весть передать, как бы чего Долгорукие худого не учинили...

Федора так и подмывало спросить: откуда у нее такие-то сведения, сидючи в Замоскворечье? Но он понимал, что, во-первых, Прасковья не ответит, а во-вторых, и вопрос таковой был бы неприличен. «Господи, — думал про себя Федор с тоскою, — и почему это на мою долю таки конфиденции валятся?» Он уже решил про себя, что поедет, конечно, во дворец к Ивану Ильичу и отыщет его. То, что он узнал, было слишком важно, чтобы отказаться от такого поручения. Со вздохом поднялся он со скамьи.

— Съезди, батюшко, съезди, милостивец. Господь тебя не оставит за благое дело. Я бы и сама полетела, да ведь знаешь, чай, нельзя мне во дворец...

Прасковья мелко, мелко крестила Федора и себя и кланялась то ему, то иконам в красном углу залы.

— Некому мне более, Федя, дело то доверить. А ты человек надежной.... Да еще вот чего: человека-то мово, ворожея, возьми с собою. Он смирной, не обеспокоит...

Федор только рукой махнул: «Семь бед — один ответ!»

3

Горели костры на перекрестках московских улиц. Стояли возле огня сумрачные солдаты в епанчах, отогнув поля треуголок и натянув их на уши. Холод был лютый. Пламя костров тревожно прыгало на примкнутых байонетах. Темные фигуры редких прохожих стремительно перебегали от забора к забору, пригибаясь за сугробами. Тревожно было в Москве. «Кто станет править царством по смерти «второго императора» всероссийского? Как и посредством кого устроится наряд и земское строение земли русской?» Все эти непростые вопросы смущали в эти дни многих. Слишком хорошо помнили люди смуты московские: грозный голос набата, и рев озверевшей от свободы, от крови, от вседозволенности толпы, и красное зарево пожаров...

Чем ближе к лефортовскому дворцу, что стоял в Немецкой слободе, тем больше саней и кибиток попадалось Соймонову по дороге. Ехали министры Верховного тайного совета, ехали сенаторы, генералитет. Поспешали члены Синода. Никому ничего не сообщали, но, как всегда, все всё знали... Федор еле продрался. У замерзшего пруда бросил санки с испуганным, продрогшим знахарем, которого все же подсадила к нему Прасковья Ивановна.

Комнаты дворца были полны народом. Внизу в сенях возле дверей навалом лежали шубы. Пахло кислым — овчиной и ладаном. Умирающего причастили и соборовали.

— Запрягайте сани — я еду к сестре! — воскликнул в беспамятстве Петр Второй Алексеевич и испустил дух...

«Преставися Петр вторый 1730 года Генваря 18 дня, во втором часу по полуночи, по учиненном ему (как в Греческой Церкви обычно) от трех Архиереев елеосвящении, — пишет Феофан Прокопович. — Менее часа пробыли Архиереи в палатах до кончины Его; были тамже Верховнаго совета члены, також и из Сената и генералитета немалое число...»

Раньше других пришли в себя духовные, к смертям люди привычные. Феофан Прокопович, Георгий Дашков и Феофилакт Лопатинский — три архиерея, совершавшие елеосвящение над умиравшим, три лютых врага: епископ Новгородский, архиепископ Ростовский и архиепископ Тверской, объединенные в Синоде, отошли в отдельный покой и медлили, снимая облачение. У каждого были свои интересы. Феофан — человек осторожный и последовательный, при Петре Великом главный поборник нововведений в церкви, верный соратник царя-преобразователя, при Екатерине оставался под ее покровительством, но уже столь сильной поддержки не имел. Уступая всякой силе по слабости и собственного характера, и от непрочности положения, императрица, вынужденная заискивать у всех и угождать сильным, уступала поднявшим головы поборникам старины, выдвигавшим в Синод Ростовского архиепископа Георгия Дашкова.

Георгий был человеком совершенно противоположного Феофану направления. Был неучен, жаден до наживы, но энергичен, честолюбив и очень ловок. Своими природными дарованиями он умело скрывал недостаток образования и, как всякий ограниченный человек, делал ставку на природное великорусское духовенство, которое в эпоху преобразований было отстранено от высших степеней «ляшенками» — малороссийскими монахами, получившими основательное образование и призванными Петром Великим к управлению русской церковью.

В минувшие ныне годы короткого царствования Петра Второго Феофан — автор «Правды воли монаршьей», направленной против прав великого князя Петра Алексеевича, оказался втянутым в опасное дело с бывшим своим приближенным архимандритом Маркелом Родышевским, подозреваемым в неправославии и в непочитании святых икон. Взятый в Преображенскую канцелярию, Маркел наговорил на Феофана множество обвинений, и, если бы не своевременное падение Меншикова, архимандриту пришлось бы туго.

Сейчас, по смерти Петра Второго, у него должны были вновь возродиться надежды на усиление. Но для этого следовало правильно оценить обстановку.

Тверской архиепископ Феофилакт Лопатинский склонялся более к дружбе с Феофаном, хотя в душе был убежден в его неправославии. В то время западноевропейская церковь, особенно католическая, предпринимала немало усилий к объединению с русской православной церковью. Мы помним, что в 1728 году в Россию вернулась княгиня Ирина Петровна Долгорукая, урожденная Голицына, которая, будучи с мужем своим князем Сергеем в Голландии, приняла католичество. С нею вместе, под видом наставника ее детей, прибыл и некий католический аббат Жюбе. Пользуясь покровительством Голицыных и Долгоруких, а также испанского посланника герцога де Лирия, Жюбе в одной из подмосковных деревень Голицына встретился с Феофилактом и другими духовными лицами из высших и толковал о соединении церквей.

Время было выбрано не очень удачно. После смерти Петра Великого среди духовных лиц началось сильное движение против протестантов, и на заседании Верховного тайного совета приняли решение издать книгу рязанского митрополита Стефана Яворского «Камень веры», написанную еще при царе-преобразователе против лютеранства. Тогда, обличая Феофана Прокоповича в еретичестве, Стефан писал об опасности, исходящей от иноверных наставников, которые «приходят к нам в овечих кожах, а внутри волки хищныя, отворяющи под видом благочестия двери всем порокам. Ибо, что проистекает из нечестивого этого учения? Убивай, кради, любодействуй, лжесвидетельствуй, делай, что угодно, будь ровен самому сатане по злобе, но только веруй во Христа, и одна вера спасет тебя. Так учат эти хищные волки». Чтобы не возбудить религиозной вражды, Петр запретил печатать эту книгу. И вот теперь снова возник вопрос о ее издании. Просмотреть и подготовить ее поручили Феофилакту. Книга вызвала множество споров как на Западе, так и в русских православных кругах. Феофилакт написал «Возражение» против одного из западных богословов... Короче говоря, собравшиеся у смертного ложа пастыри, как и мирские владыки, меньше всего думали о несчастном отроке, покинувшем только-только сию юдоль скорби.