Жизнь и судьба: Воспоминания

Ничего не помню, как ехали дальше, где останавливались. В памяти остался грузовик открытый, и мы там, нахохлившись, прижавшись друг к другу. Дорога, хорошее расчищенное шоссе — это так называемый Чуйский тракт, ведет прямо за границу, в Монголию [175] . Едем через Барнаул, через Бийск на грузовике газогенераторном. Думаю, что давно все позабыли, что это за грузовик, но на нем установлено нечто вроде печки железной, куда подбрасывают деревянные чурки (их здесь целый запас). В печурке происходит некая химическая реакция и получается газ, на котором работает наша машина. В этих местах мы потом не раз видели такие грузовики.

175

Официально это Монгольская Народная Республика, дружественная Советскому Союзу.

Мы держим путь в город Ойрот-Тура, трижды переименованный (совсем как Владикавказ), поскольку все эти смены названий связаны с изменением разных обстоятельств, часто национально-политических. Город, вернее городок, стоит на реке. Все называют ее Улалашка, хотя официально (это я узнала через десятки лет по БСЭ) река называется Майма. Недаром маленький городок назывался Улала. Мы застали его как Ойрот-Тура [176] . Расположен он среди гор, в котловине при слиянии реки Маймы и мощной Катуни. Живут здесь, судя по названию этого замечательного административного центра, ойроты, родственные монголам. Чтобы избежать разных непредвиденных осложнений, нашли простой выход — географический. Быть городку Горно-Алтайском. Какие могут быть претензии к Алтаю, горы они и есть горы, но и здесь, если вдуматься, тоже есть некоторые тонкости.

176

До 1932 года Улала, с 1932 по 1948 год — Ойрот-Тура. В 1971 году — 35 тысяч жителей. Сколько же их было в 1941-м? В Большой Советской энциклопедии (Т. 7, 1972) замечательное объяснение переименования. Название «Ойротская» автономная область, оказывается, «не соответствовало историческому наименованию и этническому самоназванию народа» в 1948 году (а с 1922 по 1948 год — соответствовало?), когда Президиум Верховного Совета РСФСР утвердил переименование на Горно-Алтайский край и его центр. И далее совсем замечательно: «В результате социалистических преобразований трудящиеся, минуя стадию капиталистического развития, перешли от патриархально-феодальных отношений к социализму». Область эта, и это главное, на юге граничит с Монгольской Народной Республикой и Китаем, а в XIII веке входила в состав Монгольской империи Чингисхана. Мне кажется, что переименование связано с народностью под названием ойроты, которые есть не что иное, как западные монголы, но часть их входит в состав Китайской Народной Республики. Было даже Ойротское ханство, сложившееся в 30-х годах XVII века, являвшееся частью северо-западного Китая. Оно называлось также Джунгария. В эту Джунгарию, или Ойротское ханство, входил одно время и Горный Алтай. Но так как в XVII веке между Маньчжурией и Джунгарией шла война, то в 1756 году по просьбе ойротов (Джунгарии) Россия приняла их в свое подданство. В общем, надо разбираться в советской национальной политике.

Память сохранила картину незабываемую. Замерзшие, голодные, совсем без сил, вваливаемся мы гурьбой в свет, тепло, какой-то домашний уют вестибюля белого здания. В темноте среди белейших снегов огоньки окон — нас ждут. И сверху откуда-то громкий и тоже радостный голос: «Мальчишки, девчонки, идите скорее греться». Мы бросаемся по лестнице вверх. Нас буквально обволакивают доброта и отеческая заботливая приветливость этого пожилого высокого, интересного — сразу видно, ученого — человека. Со всех сторон шепот — «профессор Зильберман». Узнаем, что это физик, и очень известный, Александр Наумович Зильберман. В то время мне и в голову не могло прийти, что в давние времена, в 1919–1920 годах, молодые люди Алексей Лосев и Александр Зильберман вместе ездили на заработки в Нижегородский университет. Так началось наше знакомство с профессурой пединститута им. К. Либкнехта en exit,в изгнании, в Горном Алтае.

Неутомимый и грозный директор института — Пильщиков. Никто не знал сначала, как его зовут, — это некий символ деспотической власти. Потом символ обрел имя — Михаил Дмитриевич. Он являлся, как метеор, как молния или ракета, и всегда в черной коже с головы до ног. Сегодня он в Москве, завтра здесь, за тысячи верст, и снова исчезает надолго вроде небесного тела, может быть, и кометы — от которой можно ждать чего угодно, зла или блага. Надо честно признать, что Пильщиков привез с институтом не только своих преподавателей и профессоров, но принимал в штат ученых из других вузов и исследовательских институтов, заброшенных эвакуацией в места отдаленные и без всякой надежды на работу. Сколько известного народа мы, студенты, не просто перевидали. Мы учились у выдающихся специалистов и многих запомнили на всю жизнь. Более того, по условиям нашего бытия мы со многими близко знакомились, даже дружили, помогали друг другу, чем могли. Они опытом, наукой, знаниями, мы сноровкой в делах хозяйственных, требующих усилий физических.

Городок маленький, даже скорее это городок мал-мала меньше. Одна улица с деревянными тротуарами (они появились из-под растаявшего снега). Однако есть почта, и на опыте узнаем — письма хоть и долго идут — война, но доходят и без всяких там конвертов, а простые треугольники — главное, чтобы штампы стояли. И телеграф есть — связь с миром налажена. Бывало, с волнением подходишь к окошечку (служащие всюду — русские, местные) и ждешь треугольничек или в конверте (роскошь!) весточку до востребования. В окошечке внимательно копаются, ищут и, представьте себе, письмо находят. Можно отправить заказное — я на Кавказ, вечно со своими жалкими (а тогда казались серьезными) стишками своей младшенькой сестрице. Там воюют вовсю, но письма ходят не в пример нынешней отсталой почте. Местного населения из числа ойротов не видно. В основном они в горных местностях и за городом. Иной раз встречаются старики или старухи, похожие на стариков, в каких-то жалких одеяниях и обязательно с трубкой во рту — прикрыв глаза, дремлют. Курят все и всегда. Молодежь появится у нас в институте позже, и даже организуют ойротское отделение — заслуга тюрколога Н. А. Баскакова. В центре, то есть на этой главной улице, есть несколько пятиэтажных домов. В одних живет начальство многих уровней, в других мастерские разные. В одной из них мне сшили за какие-то гроши коричневую из тонкой шерсти юбку. Кусок материи привезла из родительского дома уже скроенный, так что шитье пустячное, но все, как надо, — мастерица, примерка, булавки, зеркало. В городе есть, и это крайне важно, пивной завод. Его благодетельное присутствие оценим позже. Городок укрыт снежным покровом, мороз под сорок градусов — дело обычное, только дымки поднимаются над крышами.

Мы все обуты, как уже я писала, в громадные кожаные ботинки на толстой подошве. Откуда их добыли для студентов, никто не знает. Говорят, что износить их нельзя и что они американские. Может быть, помощь союзников? Здесь, среди снегов и мороза, нам бы валенки, с ботинками не очень-то походишь. Все как один мы решили — ботинки продаем, цену установили общую и распродали — от покупателей отбоя нет. Городок облагодетельствован нами — весной, очень поздней, грязи будет вволю, но мы об этом не думаем, живем одним днем. Зато начальство наше заботливое привезло целую гору валенок, прелесть какая — валенки. Примеряем (порядок установлен твердый), надеваем и чувствуем себя превосходно: тепло, удобно, так и хочется побегать, в снежки поиграть, бабу снежную слепить — и этим забавляемся.

Станет потеплее, приблизятся весенние дни, тогда нам их подошьют, а то и калоши выдадут — нет, не напрасно мы снабдили городок заграничной обувью.

Живем мы, можно сказать, в самом культурном месте Ойрот-Туры, в большой, обширной, огражденной заборами, воротами усадьбе педагогического техникума. Уж не знаю, как наш грозный директор Пильщиков выселил весь педтехникум из хорошего кирпичного белого здания, служащих из удобных двухэтажных деревянных домиков, студентов из общежитий. Но Пильщиков всемогущ, и наш институт с его многочисленным, шумным, требовательным населением — как же, из столицы прибыли — не выносят аборигены. Куда делось училище, нам знать неинтересно, переехало, наверное. Усадьба обширная с хозяйственными постройками, совсем отдельный мирок и, главное, отдельный приветливый деревянный домик — библиотека, прямо скажу, замечательная. Те, кто педтехникум устраивали, заботились о просвещении, книги (издавали ведь до войны, да и после, в советское время, стотысячными тиражами) выписывали со знанием дела. Недаром Николай Александрович Баскаков [177] , известный тюрколог, сотрудник нашего института, приезжал ежегодно в Ойрот-Туру до войны и восхищался не только природой (занят был изучением местных языков и наречий), но очень хвалил этот маленький культурный оазис и вкуснейшее мороженое. Помню, как мы, увлеченные рассказами профессора Баскакова, решили обязательно приехать сюда после войны и в мирное время насладиться здешними красотами и вкуснейшим мороженым. Увы, мечты так и остались мечтами.

177

Н. А. Баскаков, когда встретились, был еще молодым человеком (1905–1996). Он работал в институте у моего отца, которого глубоко уважал, и я сблизилась и с ним, и с его женой Ниной Александровной. Мы продолжали наше знакомство, вернувшись в Москву.

Занятия идут своим чередом, есть расписание, есть деканат и декан, общий для филологов и историков, профессор Борис Александрович Грифцов (приехал с женой и дочерью — она географ) [178] . Все, конечно, в размерах очень умеренных, не сравнишь с московским размахом. Мы — рядом.

У меня сохранилась фотография (март 1942 года). Казалось, что все имена запомнятся навеки, поэтому фамилии полностью, а вместо имен инициалы. Пытаюсь вспомнить и, кажется, вспоминаю. Главная — Лида Булгакова, твердый непреклонный староста, с Орловщины, и всегда вспоминает станцию Поныри — самые лучшие яблоки в мире. Рядом с ней скромная, мягкая Люся Суздальцева — в центре. Крайняя слева — Лена Просвирова — бойкая рассказчица, курит, песни поет, около нее тихонькая Таня Николаева. Справа от Суздальцевой Галя Коган — смотрит вдумчиво (будет долгие годы директором музея Достоевского в Москве, и мы с ней, единственной, видимся иной раз или говорим по телефону); около нее разумная и всегда справедливая Аня Коссова — все они стоят [179] . Сидят — Аза Тахо-Годи (косы уже подобраны, уложены короной), Юля Языкова — мечтательно смотрит куда-то юная дама (уедет в Среднюю Азию к эвакуированному мужу), за ней Ковальницкая (Вера как будто?), задумчиво мрачная, и, наконец, Шарапова (как будто Женя?), особа решительная. Все разбредемся, разъедемся и даже в Москве, в том же самом институте, не встретимся — такая судьба.

178

Б. А. Грифцов(1885–1950), известный ученый, специалист в области французской и итальянской культур. Начинал свою деятельность в период русского Серебряного века, испытал влияние символистов. Начал печататься в 1906 году, окончив историко-филологический факультет Московского университета. К этому времени относится его работа «Три мыслителя. В. Розанов. Д. Мережковский. Л. Шестов» (М., 1911). Б. А. был близок к Борису Зайцеву. Именно у него дома он познакомился со своей женой Екатериной (урожд. Урениус), подругой Веры Николаевны Муромцевой-Буниной. См.: Литературное наследство. 1973. Кн. 2. С. 161. Тонкий знаток искусства, в том числе и римского и греческого (см. его «Рим» 1916 года и книгу «Искусство Греции» 1923-го). Организатор поездок в Италию для учителей начальных классов земских школ. Б. А. был одним из основателей «Лавки писателей» на Кузнецком (1918), был членом Совета «Вольной Академии духовной культуры» Н. А. Бердяева и даже и. о. председателя (1929). В 1920-е годы Б. А. действительный член Государственной Академии художественных наук (ГАХН), членом которой был А. Ф. Лосев. Б. А. и А. Ф., несомненно, знали друг друга. Сохранилась повестка с докладом А. Ф. (заседание у Н. А. Бердяева), где среди выступающих по докладу — Б. А. Грифцов. Долгие годы Б. А. занимался творчеством Бальзака, положив много сил на комментирование 20-томного собрания сочинений этого писателя. Блестящий переводчик, которому принадлежат переводы с итальянского (Дж. Вазари) и французского (Бальзак, Флобер, Роллан, Пруст). Участник «Русско-итальянского словаря» (1934). У него были очень тяжелые отношения с Л. В. Крестовой и В. Д. Кузьминой, коллегами по институту. Вернувшись в Москву, он защищал докторскую диссертацию, но обе ученые дамы сделали все, чтобы повредить Грифцову. Диссертацию провалили. Б. А. впал в тяжелое психологическое состояние и вскоре скончался. Трагическая история. Я всегда почитала и Б. А., и его труды. Человек был интересный, сложный.

179

Галя Коган недавно скончалась (см.: Литературная газета. 2009. № 2. 21–27 января).

В симпатичных домиках — наши профессора и преподаватели (всем по комнате, но многие живут и в городе). В библиотечном доме заведующая тоже своя, старая образованная дама (прежние у нее в услужении). Хозяйством ведают наши же служащие, а также аспиранты и старшекурсники, у кого есть особая жилка, даже скорее хватка, деловая. И над всеми возвышается профессор Александр Зиновьевич Ионисиани, мой извечный благодетель в память Алибека Тахо-Годи. Часто вижу в нашей усадьбе прогуливающуюся молодую, скромную женщину с ребенком — это семья профессора, заместителя Пильщикова по всем делам сразу, отнюдь не только по науке. Профессор Ионисиани — высший авторитет в жизни института, уступает только Самому, то есть Пильщикову.

И всюду слышна интересная интонация вопросительная, да еще постоянно употребляют слова «однако» — интонация эта присуща всем местным, особенность алтайско-сибирских краев. Вскоре и мы начинаем подражать, недоумевающе вопрошаем, сами не замечая нового нашего говора. Привыкаем к новой обстановке.

Встречаем мы новый, 1942 год весело, в нашей институтской столовой, которую обслуживают аккуратные официантки. Повар — чудодей (откуда он взялся, тоже небось из эвакуированных?). Пировали на славу: город полон продуктов, рынок богатый, мы от нечего делать даже покупаем по дешевке круги замороженного молока и поедаем их на третье. Новый год, пьем шампанское, запиваем вином жаркое; посуда, бокалы — все, как следует. Однако, по русской пословице, «не все коту масленица, придет и великий пост». Он как-то неожиданно и пришел.

Городок наводнили беженцы с запада, хаотические толпы людей, не знающих, где найти пристанище, большей частью народ из Прибалтики. Никто из нас не понимает, почему? То ли их выселили в Сибирь — и живите, как хотите, хоть умирайте, то ли сами бежали. Почему-то эти вновь прибывшие, достаточно богатые, наводнили рынок своими красивыми заграничными вещами, цены поднялись сразу и невероятно. Вот тут-то мы и стали вспоминать наше благодатное житье-бытье и серьезно думать о пропитании. Весной спасаются диким чесноком, который здесь называют колба (аналог кавказской черемши, только еще более острый). Весной и летом весь городишко погружен в густой, едкий запах колбы. Чего только с ней не делают, можно сказать, всё. Аборигены из ойротов, те курят флегматично табак, жуют его и заодно жуют так называемую серу (какие-то наросты на деревьях), жуют колбу и вполне безразличны к нашим проблемам. Русские жители имеют свои хозяйства, держат коров, коз, всякую живность и тоже нас не понимают. Мы, студенты, пытаемся приспособиться; ребята вовсю поедают дикую колбу, но я не выношу ни ее, ни ее запах, мне отвратительный. Зато в городе работает пивзавод, а там и дрожжи пивные продают, и прекрасное пиво. Вот наши мальчишки таскают в чайниках это столь жизненно важное питие, и мы дружно на него налегаем. Я больше никогда его не пила, вернувшись в Москву, но в голодном для нас алтайском городке мы остались живы, не покрылись фурункулами и язвами (от бескормицы, как говорится) только благодаря благодетельному действию этого пенистого, темно-коричневого, горьковатого напитка. Иначе — просто конец.