Жизнь и судьба: Воспоминания

Пришлось в июне сдавать экзамены в аспирантуру. Как помогли мне мои домашние занятия латинским языком и греческим, сначала с М. Н. Петерсоном на I курсе, а потом самостоятельно. Кончилось все благополучно. Сдала, едва живая от страха. Как же не испугаешься, если отвечаешь человеку по виду, ну совсем как папский кардинал со старинного портрета — и черная шапочка на голове, а пальцы тонкие, и постукивает ими по книге — лежит перед ним раскрытый Ксенофонт, но он на страничку и не смотрит — наизусть знает и еще мне подсказывает, и видно, надоело ему нас, нескольких дураков, экзаменовать по тексту, всем гимназистам давно известному, поэтому нетерпеливо постукивает еще и ногой по полу — стук, стук, стук… Человек этот, который задает вопросы и, почти не ожидая ответа, от нетерпения сам себе отвечает, и есть грозный профессор Лосев Алексей Федорович; фамилию, адрес и телефон его я старательно и спешно кривыми буквами записываю потом в свою книжечку, когда его назначили мною руководить в изучении и чтении греческих писателей и поэтов. Осенью следовало приступить к занятиям.

Страшным сном прошел греческий экзамен. Чтобы проснуться, надо немедленно ехать к маме. Собралась быстро, но без пропуска — никуда, ведь все еще война, хотя тучи ее уходят на Запад. Иду в милицию, вблизи нашей Усачевки, там нас, студентов, своих соседей, знают хорошо. Висит огромная карта, и начальник, изучая меня, говорит: «А Орджоникидзе — это не на границе с Турцией? Иначе не пустим». Мы с ним вдвоем проводим географическое исследование, и хлоп, печать на пропуске и закорючка — гуляй целых два месяца.

Думаете, что теперь можно нормально сесть в пассажирский поезд? Ошибаетесь. Во-первых, это не пассажирский, а теплушки с нарами, а во-вторых, чтобы билет добыть, надо одному человеку (он промышляет у нас в общежитии, но он верный, не подведет) хлебную карточку на месяц. Вот так. Делать нечего, поступаю как вся наша бездомная и полуголодная студенческая братия, стремящаяся домой, якобы на хлеба родительские. Едем долго, но не очень, не месяц, а всего лишь неделю, и в теплушке действительно тепло, лето ведь в разгаре, народ студенческий веселый. Мимо, мимо разбитых станций и вокзалов, городов — и всюду брошенная военная техника — танки, орудия, какие-то скелеты обгорелые вокруг, горы железа, груды кирпичей. Неужели это все будет жить? Восстановят, и даже довольно быстро, хотя бы фасады вокзалов. Я в этом удостоверюсь на будущий год, на новое лето. А пока бездумно болтаем друг с другом, и только сердце как-то особо схватывает, когда вдалеке вижу какие-то холмы, предгорья, южные тополя, и встают из далекого прошлого близкие слова: «Минеральные Воды», «Прохладная», и ветерок веет тоже прохладный, ароматный. Наконец, Беслан, а там пересадка на местный, набитый не столько людьми, сколько мешками. И как это один человек может увезти с собой, дотащить, поднять? У меня же никаких вещей, я достаточно натерпелась с чемоданом, рюкзаками. Нет, спасибо, еду налегке с маленьким узелком, да и везти-то нечего. Еду, не предупреждая, хочется нечаянной радости (потом узнала я, что есть икона Богоматери, именуемая «Нечаянная радость», 22 декабря), стоит только стукнуть в окно. Утро раннее, сумеречное, еще и четырех утра нет, и Казбек еще не проснулся, окутан туманным сном, а что говорить о людях — задень небось намучились, спят еще. А я быстрым шагом по знакомой дороге мимо сонных домов, подъездов, окон — настоящее мертвое царство, но прохладно, приятно, и счастье охватывает, вот-вот еще один поворот, и наш старый дом, приют и убежище для гонимых временем и судьбой. Поднялась на цыпочки и в окно, почти задыхаюсь — услышат? Изнутри старинные ставни на болтах закрывают оконные стекла.

Да разве мама не услышит, она у меня чуткая и, наверное, уже встала печь топить. Проскрипел ставень, приоткрылось окошко: «Азочка, ты?» И сразу тоже из прошлого века, ключ проскрежетал (запираются на ночь основательно, не думая, что через двор, через хлипкую дверцу на веранде вполне можно пробраться злоумышленнику, но таковых нет), и я дома. А младшая моя сестренка, Миночка, в рубашонке вылезает из-под одеяла, и мамины карие глаза, те самые, что под серым платком узнала в снежную ночь в снежном далеком городке. Действительно — не ждали (помнится, есть с таким названием картина Репина). Нежданная радость, да еще два месяца с мамой, сестренкой, дядюшкой. Уж как он интересуется моей аспирантурой! Подумать только — классическая филология, наука старейшая, и вдруг кому-то нужна, целое отделение открыли. Но и двух месяцев мне мало. Моя закадычная подружка Нина продлила мне пропуск (у нее всюду связи), и я прихватила даже сентябрь месяц. Каково же мне было услышать в телефонную трубку по приезде в Москву голос насмешливый, но, как показалось мне, добрый профессора Лосева: «Что же это Вы, сударыня, так запаздываете, что-то Вы загуляли».

Сумрачным осенним октябрьским днем пришла я на Арбат, 33, на второй этаж. На двери дощечка, под плотным стеклом. Читаю: «Профессор А. Ф. Лосев». Почему-то многие будут принимать эту скромную надпись старинными славянскими буквами за якобы бронзовую. Нет, не до бронзы было, война, разорение полное, надпись тушью под стеклом (кто-то из знакомых ребят выписывал аккуратно) от бедности и нищенства [212] . Нажала кнопку звонка и стою, затаив дыхание, сердце колотится. Дверь открывает высокая дама, тонкая, стройная, повадка строго-непреклонная. Это — Валентина Михайловна, супруга профессора. Глаза ее серые вдруг взглянули на меня, девочку, устало и ласково, что-то близкое и совсем свое почудилось мне в этом взгляде, и я доверчиво и уже без страха пошла за ней к двери в кабинет, где ожидала меня встреча с моей судьбой.

212

Эта дощечка так прижилась на двери, что сохранилась, несмотря на ремонты в квартире и реставрацию дома и квартиры (1996–1999).

Судьба привела меня еще в один дом, к профессору Марии Евгеньевне Грабарь-Пассек, с которой я по решению зав кафедрой классической филологии должна изучать латинских авторов для сдачи кандидатского минимума. Дом этот известный, стоит на Зубовской площади. Узнала я потом от Алексея Федоровича, что именно в этом доме, переехав в Москву, жил одно время поэт Вячеслав Иванов и именно туда приходил Алексей Лосев со своей дипломной работой «О мироощущении Эсхила». Разве это случайность? Мы оба в этом доме начинали новый жизненный этап. Я — как аспирантка-первокурсница, он — завершая университет.

А дом важный, устойчивый, удобный (это в революцию там все оледенело). На каждой площадке — скамеечка и цветы (все сохранилось при советской власти — вот чудеса). Поднялась я, по-моему, на третий (а может быть, на четвертый) этаж как-то незаметно. Для меня пустяки. К машинистке Анне Ивановне по поручению Алексея Федоровича бегала на десятый этаж, чтобы не ждать лифта.

Встретили приветливо и Мария Евгеньевна, и ее супруг Владимир Эммануилович (старше ее лет на тридцать, но разница незаметная, оба седые), некогда известный правовед, давно не у дел. Он сразу назвал меня «девочкой», а она «татарской царевной». Так мы подружились.

Любили почему-то в сумерках читать подряд всего Горация — обе не хотели при электричестве читать давние и такие свои, близкие стихи. А потом пили чай (днем кофе), и почему-то разливал его дрожащей рукой Владимир Эммануилович. А то Мария Евгеньевна вела меня в заманчивую каморку, сверху донизу все четыре стены в книгах, и мы с ней выбираем, что бы такое нам почитать «просто так», все равно на каком языке, и мне дарили симпатичные книжечки (обычно из дублетов). Так я стала обладательницей знаменитой в мире средневековых мистиков книги Фомы Кемпийского на французском языке «Imitation de Jesus-Christ» [213] . А то Мария Евгеньевна садилась за пианино, да не простое, а концертное. И мы, наслаждаясь музыкой, вдруг вспоминали, что сегодня вечером играет Генрих Нейгауз в консерватории, и быстрым шагом — туда.

213

Сочинение «De imitatione Christi» Фомы Кемпийского (Thomas а Campis, или Thornes von Kempen, 1380–1471; подлинная фамилия Hemerken) впервые издано в Аугсбурге в 1472 году и выдержало к началу XX века более двух тысяч изданий на разных языках.

Мария Евгеньевна — добрый и участливый человек, давняя, по 1920-м годам, знакомая Лосевых, а сейчас они вместе с Алексеем Федоровичем на одной кафедре. Алексей Федорович бывало удивлялся: «Как защищена со всех сторон Мария Евгеньевна». А ведь ее дед по матери знаменитый московский батюшка, отец Валентин Амфитеатров (его почитают будто святого), отец — Пассек — известная фамилия в русской истории, ректор Юрьевского (Тартуского) университета, муж — брат Игоря Грабаря — тут вам и духовенство, и ученые, и художники [214] . Но сама Мария Евгеньевна очень скромна, никакой гордости — забот много, Владимир Эммануилович требует большого внимания (хотя сам ходит в Ленинку, и я там с ним встречаюсь), да еще она помогает кое-кому из родни. Как-то раз прихожу, а Мария Евгеньевна раскладывает на диване кучки денежных купюр, распределяет (меня она не стесняется), кому что предназначено. Да еще большая забота — громадный кот Сюня, в честь которого издается забавная газета с помощью соседа по квартире, тоже ученого. Сюня настоящий идол, выступает важно, а больше благодушествует лежа. О забавной встрече с Сюней рассказывал нам с Алексеем Федоровичем профессор Борис Васильевич Казанский из Ленинграда, ученейший филолог-классик, с которым мы в дружеских отношениях [215] . Борис Васильевич останавливается в Москве у Марии Евгеньевны и спит на раскладушке. В первый же свой приезд он проснулся среди ночи от каких-то шорохов, сопенья и чего-то тяжелого и мягкого у своего изголовья. Борис Васильевич вскакивает в недоумении. А это доброжелательный Сюня решил ночью познакомиться с гостем и признал его своим.

214

Заметьте, что А. Ф. не упоминает Владимира Эммануиловича (1865–1956), мужа М. Е. самого по себе, а только как брата художника и искусствоведа Игоря Грабаря, нашедшего общий язык с советской властью. Большой ученый в области международного права, В. Э. Советам был не нужен. Его карьера закончилась в 1917 году, это видно из его некрологов.

215

Б. В. — дед нынешнего академика РАН Н. Н. Казанского, тоже филолога-классика, лингвиста.

Мария Евгеньевна любит что-то рассказать `a propos.Читаем с ней об Островах блаженных и Элизиуме, так называемых Елисейских полях. И тут же весело: «А вот моя маленькая ученица, Танечка Миллер, приехавшая из Парижа, сразу поняла, что это за поля. Это знаменитые les champs Elys'eesв столице Франции». Или вдруг вспоминает (читая Горация), как в Вене ее угощали редкостным блюдом из слегка поджаренных в масле лепестков роз (die gebrannten Rosen).

Хвалит Мария Евгеньевна большой талант Миши Гаспарова и жалеет умницу Сесиль Топштейн (нигде не берут на работу, пятый пункт мешает).

Памятуя о моем увлечении Горацием, Мария Евгеньевна дарит мне тейбнеровскую книжку 1890 года и сопровождает ее обращенными к Горацию стихами Вольтера и дарственной надписью «Милой молодой поклоннице милого старого Горация, Азе Тахо-Годи, на память о М. Грабарь-Пассек». Мария Евгеньевна всегда все делала аккуратно. Она вырезала по размеру и цвету подходящую к титульному листу страничку, четким своим почерком переписала стихи Вольтера и приклеила к обороту переплета: