Жизнь и судьба: Воспоминания
Шрифт:
Рапсодии Лист№ 2, 12
Сонаты
Бетховен № 9 (Крейцерова), № 23 (Аппассионата), № 8 (Патетическая), № 14 (Лунная), № 29 (опус 106) Лист h-moll фортепьянная
Скрябин. Любые сонаты
Прокофьев. Фортепьянные сонаты
Фортепьянные произведения
Скрябин. Прелюдии и др. произведения
Мусоргский «Мысль» (в исполнении Юдиной)
Дебюсси
Равель
Сезар Франк
Скрипичные произведения
Крейслер
Паганини
Произведения, которые исполняют: Рахманинов, Юдина, Леонид Коган, Хейфец, Цимбалист
Романсы
Чайковский
Песни
Шуберт
Оперы
Мусоргский «Борис Годунов»
Римский-Корсаков «Снегурочка»
Танеев «Орестия»
Вагнер «Тангейзер»
Чайковский «Пиковая дама»
Гуно «Фауст»
Мусоргский из «Хованщины» — «Рассвет на Москва-реке»
Есть
И какое счастье! Мы слушали в Большом зале Консерватории оркестр под управлением знаменитого Вилли к Ферреро (и Мусенька еще была вместе с нами), которым Алексей Федорович перед Первой мировой восхищался. Вундеркинд (родился в 1906 году) Вилли сохранил и приумножил свой дирижерский талант. Наша встреча с молодостью Алексея Федоровича и его музыкальным кумиром стала для нас настоящим праздником. Ферреро вскоре скончался (в 1954-м), себя не жалел, пылкая натура — итальянец иначе не может.
И я, и мои молодые друзья старательно выполняли заказы Алексея Федоровича. Но хочется самому, в натуре, услышать, посмотреть, восхититься, пережить особую театральную — живительную — приподнятость: «Театр уж полон. Ложи блещут…» В годы 1960–1970-е в театр ходили празднично в любые будничные дни. Билеты покупала я сама, никакого труда не составляло, кассы рядом, мы живем на Арбате, напротив заново отстроенного Вахтанговского театра, в войну совсем разбитого. Мы верные посетители всех лучших московских театральных залов. Тут и Чехов, и Островский, и Булгаков, и, конечно, во всех видах Шекспир, и Виктор Гюго, и Диккенс (любили в это время инсценировки его романов), и Гауптман, и незабываемый «Сирано» Ростана, и даже «Грибоедов» по роману Ю. Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара». Да разве все перечислишь! Самый нам близкий — Вахтанговский. Еще при жизни Мусеньки мы туда хаживали по-домашнему и в большом антракте умудрялись в летние дни пить дома чай: никогда не опоздаешь, только дорогу перейти. А почему не вспомнить Лосеву молодость и не послушать «Прекрасную Елену» или «Цыганского барона»? Да и сравнить с давними юношескими впечатлениями, подпевая веселые пассажи по дороге домой (мы всегда пешком, ходоки хорошие).
Но несказанное упоение — опера. Вот здесь приходили на помощь друзья, особенно Елена Николаевна Флерова (у нее в Большом важное знакомство). Сидим в партере, в лучших местах, чтобы Алексею Федоровичу удобно и приятно. Все прослушали и по нескольку раз (конечно, «Бориса Годунова», «Сусанина», «Хованщину», «Садко», «Снегурочку», а в филиале непременного «Севильского» и «Орестию» Танеева в уродливом хрущевском театре в Кремле) [354] . А бессмертный «Фауст»? Однажды «Садко» так восхитил и перевернул душу, что мы с Алексеем Федоровичем в состоянии полного восторга прошли, вернее, пробежали мимо собственного дома и опомнились у следующего переулка.
354
Вспоминаю, как все мы с Юдифью Каган слушали «Орестию» в музыкальном сопровождении Юдиной (постановка в театре Вахтангова — на сцену не пускали до времени). Юдифь и я, оставив Лосевых в зале, пробрались в антракт за кулисы — восхищаться Марией Вениаминовной, благо она не знала, кто я и что ее бывшие друзья слушают ее игру и наслаждаются Танеевым.
А еще напротив нас улица Вахтангова, оперная студия Московской консерватории. Слушать там молодых певцов — великое наслаждение, и особенно хороша «Снегурочка», да еще с комментариями Лосева (он же в давнее время, в 1916 году, посвятил ей одну из своих первых музыкальных статей). Знаменитый хор, провожающий Масленицу: «Масляница вертихвостка, уходи скорей со двора» не удавался исполнителям, и Римский на репетициях обучал хор: «Ну-ка пропойте: „А какой дурак Римский-Корсаков“, и у вас сразу и темп, и все такты станут на место». Представьте себе — действительно получилось. Не знаю, может быть, это театральная легенда, но Алексей Федорович загадочно смеялся, мне эту историю рассказывая.
В учебном театре училища имени Щукина при вахтанговском театре мы с удовольствием смотрим трагедию Еврипида «Ипполит», где поражают всех легкость, мужественность и пластичность группы кабардинских студентов под руководством Катина-Ярцева, с которым мы потом обсуждали с воодушевлением этот примечательный спектакль.
А «Лисистрата» Аристофана с отчаянной дерзостью! Молодцы молодые актеры. Кто сказал, что Аристофан неприличен?
По Платону, комедия и трагедия жизни едины, как и само искусство, ибо «один и тот же человек должен уметь сочинять и комедию, и трагедию» (Платон. «Пир». 223 d). Ведь под комической маской часто скрывается трагедия человека. Аристофан — серьезен.
Когда я написала эти слова, то подумала, что действительно самый подлинный, в духе последних строк из платоновского «Пира», поэт — наш Пушкин. Стала его перечитывать, никак не могла оторваться. Вспоминала, как в годы сознательного детства и отрочества, еще дома, в благополучной Москве, бесконечно изучала роскошное брокгаузовское издание Пушкина, читала всё — детские и юношеские стихи, эпиграммы, записки, прозу историческую, повести, поэмы, фрагменты, знала почти наизусть многое из «Евгения Онегина», бредила «Сном Татьяны», упивалась элегиями, посланиями и даже забавными мелочами. Да, Пушкин — целый универсум — запоздалое мое открытие, всем давным-давно известное и ставшее классическим. Но жизнь, сама
жизнь поэта, годы последние, цепь так называемых роковых случайностей его судьбы — все это снова привело меня к Платону. Великий философ видит в людях игрушки богов, кукол, «сделанных ими либо для забавы, либо с какой-то серьезной целью» (Платон. «Законы». 1644 d). Людьми управляют боги, дергая за прилаженные к куклам нити, из которых только одна — золотая, руководимая разумом, а все остальные, железные, влекомые страстями. Человек — «игрушка бога», а жизнь каждого — «прекраснейшая игра» (VII 803), и все люди «творцы трагедии наипрекраснейшей и наилучшей», да и жизнь их государства (а оно мыслится идеальным) является «наиболее истинной трагедией» (VII 817 Ь).Вот в какие рассуждения Платона, да еще соединивши их с судьбой великого поэта, завели меня наши с Алексеем Федоровичем театральные увлечения. Шекспир далеко не первый признал наш мир театром. Древние поняли это тысячелетия тому назад [355] .
Нам мало было колокольного звона в «Борисе» или «Сусанине» (вот где настоящие колокола — в Большом, нигде ведь и не услышишь в советской Москве ни торжественного, ни праздничного, ни печального перезвона серебряного). Мы мечтали о звоне китежских колоколов, а их Советы особенно чурались — поставили сначала оперу в усеченном виде, в концертном исполнении (там в зале неожиданная встреча — давнее близкое знакомство — изящная, умная, красивая Елена Тагер). Но вот наконец в 1973 году великое событие — «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» в Большом. У нас и клавир давным-давно припасен [356] , пробую на нашем Бехштейне, уже каждое слово, каждый такт знаю наизусть. А попасть на премьеру немыслимо. На помощь приходит наш новый друг, тоже одержимый музыкой, Петя Палиевский.
355
См.: Тахо-Годи А. А.Жизнь как сценическая игра в представлении древних греков // Тахо-Годи А. А., Лосев А. Ф.Греческая культура в мифах, символах и терминах. СПб., 1999.
356
Римский-Корсаков Н.Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии. Либретто В. И. Бельского. Клавираусцуг для пения и фортепьяно. Гос. Муз. издат. М., 1934 (предисловие Ив. Ремезова).
Уж очень необычная фигура, этот Петр Васильевич Палиевский, для Алексея Федоровича совсем молодой, всего 41 год. Какие пустяки! Он литературовед, критик, теоретик искусства, исследователь широкого диапазона, от Пушкина и Л. Толстого, от богословско-философских идей о. П. Флоренского — к парадоксам В. В. Розанова, Замятину, Шолохову и М. Булгакову, от Гёте — к Хаксли, от Фолкнера и Маргарет Митчелл — к А. Камю и Кнуту Гамсуну. Человек независимый, принципиальный, полемичный. Заметил ли мой читатель, что ряд близких лосевских друзей обладают такими редкими качествами? Да, Петр Васильевич близок Алексею Федоровичу не только в своих статьях 1960-х годов о структурализме, но и в понятии трагедийности эпоса (того же «Тихого Дона»), в представлении о мире как некоем целостном организме, в каждой части которого отражается его сущность. Да, мир — организм, а не бездушный механизм, утверждал А. Ф. Лосев.
Глубоко философское мировосприятие сблизило обоих и еще — музыка, а особенно Римский-Корсаков и совсем уж особенно «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Петр Васильевич, наш Петя, преподнес Алексею Федоровичу билеты на премьеру этой сказочной оперы, и мы вместе (с нами и чета Шестаковых, Слава и Лена) слушаем ее, сидя в партере Большого.
В нашей домашней библиотеке сохранились два либретто «Сказания». Одно 1967 года. Его подарила П. В. Палиевскому книжная редакция издательства «Музыка», а он передарил эту книжечку Алексею Федоровичу с надписью: «Дорогому Алексею Федоровичу Лосеву с радостью, что эта книжка нашла через меня к нему дорогу. Лето от сотворения мира 7481. Петя». Значит, это либретто 1967 года попало к Алексею Федоровичу в 1973 году (ведь от даты от Сотворения мира надо отнять 5508). Другое либретто хранится у нас вместе с программой Большого театра от 22 ноября 1973 года, когда мы слушали «Китеж». В него вложена открытка: «Дорогая Аза Алибековна, еще раз благодарю Вас за праздничный пирог к окончанию „Китежа“». Значит, мы отметили наш торжественный вечер. Петр Васильевич — человек православный, и у меня сохраняются его пасхальные подношения — яички, им самим расписанные. Сохраняются и пластинки с записью церковных распевов и колокольных Ростовских звонов. Петя любит одаривать. Только уже без Алексея Федоровича я их не слушаю. Но зато в Светлый праздник по телефону до меня явственно доносится перезвон колоколов, подвешенных на балконе дома Петра Васильевича в Крылатском, который мы с Леночкой посетили. Да и книги, подаренные Петей, напоминают постоянно о нашей дружбе. Особенно хороша последняя «Из выводов XX века» (СПб., 2004) — юбилейная с прекрасным портретом Петра Васильевича, совсем не изменившегося (именно так я его воспринимаю) с тех пор, как он в 1983 году произносил на 90-летие Алексея Федоровича вдохновенное приветственное слово.
К девяностолетнему юбилею Алексея Федоровича наградили орденом Трудового Красного Знамени (по ходатайству Института философии АН СССР и МГПИ им. Ленина) с удивительной формулировкой — за многолетнюю подготовку философских кадров, в которой явно не хватало логики — доктор филологических наук, оказывается, готовил философские кадры. А впрочем, может быть, здесь невольно звучала какая-то скрытая правда — своими книгами всеми, и запретными и десятками новых, А. Ф. Лосев обучал как старый опытный педагог новое поколение, вступающее на философский путь.