Жизнь и судьба: Воспоминания

Это Миша вместе с нами на научной конференции в память Алексея Федоровича в Ростовском университете (опять осень, но уже 1989 год). Именно он, преданный друг, в дни именин Алексея Федоровича заказал у архимандрита Модеста в Вознесенском соборе Новочеркасска заупокойную службу по русскому философу, и мы вместе молились о вечном упокоении в мире, где нет ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.

И вскоре, в канун Введения Богородицы во храм, 3 декабря, мы опять вместе, но уже в Троице-Сергиевой Лавре на священном Маковце. Там, в Московской Духовной академии, в память А. Ф. Лосева собралось ученое сообщество. Как всегда, Миша непредсказуем и даже дерзок. Мы благоговейно шествуем по музею со всеми его святынями, а потом и в музейные покои, где когда-то останавливалась императрица Елизавета и куда редко кого пускают. И тут тишину покоев неожиданно нарушают торжественные звуки — Миша играет. Едва удалось оторвать его от клавиатуры (неприятностей не оберешься). Вот так всегда — неожиданность, смелость, все вопреки любым запретам.

А с каким энтузиазмом снимался он в трехчасовом и трехчастном фильме О. В. Козновой «Лосевские беседы» (1991)! Сохранились фотографии, на которые смотрю с печалью. Мы втроем: Миша Гамаюнов, Александр Викторович Михайлов (увы, оба ушли в мир иной) и я — беседуем, улыбаемся: ведь пока еще все мы вместе — и в этом радость.

А кто как не Миша представлял на Донской земле «Лосевские беседы»? Кто как не он увез из Москвы замечательный барельеф в память Лосева работы знаменитого Вячеслава Клыкова, чтобы водрузить на гимназии в Новочеркасске, которую так любил и которую закончил Алексей Федорович? Миша не только увез в Ростов, но позаботился, чтобы барельеф отлили в бронзе. Гимназия теперь отреставрирована (спасибо юбилею генерала графа Платова), но кто позаботится о барельефе? Миши нет, завистливая смерть помешала. Надежды, однако, не теряем. Есть еще кому вспомнить о Лосеве.

Бедный Миша, бедный дорогой друг! Он слышал музыку сфер, он жаждал полной свободы мысли и духа. Потому и не вынес житейской унылой суеты.

В 1980 году вышел VI том «Истории античной эстетики», в основном посвященный позднему платонизму и Плотину. Этот том прочитал молодой человек из Нижнего Тагила, с Урала, и прислал огромное письмо, написанное таким трудным почерком, что я его едва-едва прочитала. Молодой человек удивительным образом разобрался в философии неоплатоника, труднейшего Плотина (в изложении Лосева трудное обычно становится ясным), и выразил свои сердечные чувства. Я, конечно, прочитав письмо, показала его Алексею Федоровичу и по его просьбе ответила, как всегда, на открытке с цветами.

Молодой человек, ободренный нашими с Алексеем Федоровичем словами, взял да и приехал в Москву. Это был молодой студент Свердловского университета, да к тому же музыкант, художник и поэт, да к тому же православный (мечтал одно время, совсем юным, стать монахом), Михаил Нисенбаум. Его-то в отличие от Михаила «Ростовского» Алексей Федорович и звал Михаилом «Московским». Или попросту для Алексея Федоровича он — Мишутка.

Вот что значит судьба — у молодого человека в арбатских переулках жила бабушка, а раз так, значит, — ехать в Москву, быть неподалеку от Лосева, начать новую жизнь, пусть и трудную, но достойную. Так Миша стал нашим другом. Зарабатывал, чем мог, — и дворником был, и маляром, где только ни работал. А ведь Москву действительно завоевал. Это ведь он привез с Урала сосланную в дальние края книжечку Алексея Федоровича «Вл. Соловьев», он же помогал больному Алексею Федоровичу, дежуря в больнице, он же написал небольшой портрет Алексея Федоровича, дарил ему свои живописные миниатюры. Миша старательно учился греческому и латинскому вместе с аспирантами Алексея Федоровича за большим столом и чертил таблицы, необходимые для работы по сравнительной грамматике индоевропейских языков (они у меня сохранились). Он же играл Алексею Федоровичу на гитаре и пел на свою музыку прекрасные стихи русских поэтов. И он же с другими близкими молодыми друзьями выносил гроб Алексея Федоровича из нашего дома в последний путь.

Теперь Михаил Ефимович важный человек, и квартира у него своя в Москве, и учебник латинского языка для юристов «Via Latina ad Ius», а помог-то всего-навсего латинский язык, то есть Лосев помог. И поныне Миша навещает мой дом, и к могиле Алексея Федоровича приходит, и моим аспирантам иной раз играет на гитаре и поет, и книжку стихов своих мне подарил [369] . А я 21 ноября, в день Михаила Архангела, всегда поздравляю того, кто для Лосева был Мишуткой.

Среди юбилейных статей в 1983 году (А. Ф. — 90 лет) появилась в Нью-Йорке, в «Новом журнале», главном эмигрантском издании, статья некоего Д. Скалона. Принес нам всегда следящий за печатными изданиями, касающимися Алексея Федоровича, наш друг, А. В. Гулыга. Статья серьезная, но и сердитая, и саркастическая в отношении Сергея Аверинцева, ученика в кавычках, как его назвал автор. Кто же он такой, всезнающий? А оказалось, что под псевдонимом скрывается наш друг Юрий Кашкаров (1940–1994), тот самый Данилыч, что был редактором в издательстве «Искусство», дружил с Галиной Даниловной Беловой, родственник выдающегося искусствоведа Георгия Карловича Вагнера и еще многих родовитых дворянских семей, из Советской России бежавших и поселившихся кто в Соединенных Штатах, на Западе и Востоке, а кто и в Австралии.

369

Михаил Аум.След зрения. М., 2004 (Нисенбаум = Аум, псевдоним).

Мы с Юрой земляки. Он родился во Владикавказе, а по отцу тем более корни казачьи у нас одни — терские. Юра живет прошлым, образован, историк (закончил Московский университет), участник семинара Н. К. Гудзия, тоже лосевского и моего давнего друга. У Юры интерес к миру ушедшему, той Атлантиде, что ушла на дно, но живет своей жизнью и еще покажет себя даже очень действенно в новой, постсоветской России. Юра нас познакомил с семьей Бобринских, с Софьей Владимировной и Антониной Владимировной Комаровскими (обе урожденные Комаровские, внучки Антонины Николаевны Трубецкой, сестры знаменитых братьев князей Сергея и Евгения Трубецких). Антонина вышла замуж за Федора Самарина, ее дочь Маша стала женой Мансурова, другая, Тоня, — графа Владимира Комаровского, брата странного поэта символиста Василия, что был «не в себе» и кончил самоубийством. Я нарочно привела здесь кратчайшие родственные связи ставших нам близкими Софьи и Антонины (как помогали во время болезни Алексея Федоровича и в Москве, и на даче!), чтобы показать любовь Юры к родословным. Он знал наизусть генеалогические связи Марии Алексеевны Бобринской, матери Николая Николаевича (урожденной Челищевой), и ее супруга покойного графа Николая Алексеевича Бобринского, профессора-биолога МГУ, доводя его родословную до императрицы, матушки Екатерины. И особенно его умиляло, что нынешний Алеша Бобринский по прямой линии идет от Алексея Степановича Хомякова. Вот уж как радовался бы Юра, узнав, что мы дружим и с Алешей (теперь почтенный ученый, по наследству специалист по лесам, как и его отец и дед), и с его детьми Колей и Машей, студентами МГИМО, и уж как бы Юра обрадовался вдвойне, когда узнал бы о нашей встрече и с Алешей Бобринским, и с Михаилом Андреевичем Трубецким, которого граф Бобринский почтительно-иронично именует не иначе как «князь». И как Алеша подарил книгу своего отца о старинном митрополите Макарии, а князь Михаил — книгу своего отца, Андрея Трубецкого, известного профессора-кардиолога, пережившего плен, заграницу, партизанский отряд, концлагерь, никогда не терявшего силы духа и любви к родине.

Это ведь Юра впервые рассказал нам о несчастной возлюбленной адмирала Колчака (недавно прочла книгу о нем правдивую в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия») Анне Васильевне Тимиревой, дочери, как оказалось, выдающегося дирижера, директора Московской консерватории профессора Сафонова (тоже родом казак).

И вот Юра однажды вечером пришел к нам, скинул вязаный колпак с головы и объявил, что уедет, как только выйдет VI том «Истории античной эстетики». VI том не заставил себя ждать — вышел в 1980 году, а Юра не дождался и исчез в 1978 году (под предлогом Израиля, тогда это было обычным делом, и власти разрешили). После многих страданий нравственных и тоски по родине все-таки обосновался в Нью-Йорке, современном вавилонском столпотворении народов, сблизился со старым уже главой «Нового журнала» Романом Гулем (первая волна эмиграции), стал его заместителем, а потом и главой журнала.

Юра обладал незаурядным писательским талантом, и книгу его «Словеса царей и дней» я читаю не раз, и каждый раз восхищаюсь талантом скромнейшего Юрия Кашкарова и его видением древней Руси, ее святых, князей и служивых, казаков.

Да, настоящий, крепкий писатель ушел совсем не узнанным, хотел жизнь свою окончить на Афоне (посещал его), а последний покой нашел на кладбище в Сходне, под Москвой, где живал с бабушкой, где ее могила. И камень надгробный даже заранее поставил с датой рождения. Оставалось только последнюю цифру вывести. Так предчувствовал конец, умирая, мечтал о родине и скончался при вылете из Нью-Йорка. Кто думал, что такой ожидает его конец? А успел в своем журнале напечатать и лосевскую знаменитую «Диалектику мифа», и повесть «Метеор», и статьи к 100-летию Алексея Федоровича, и даже его стихи. Сделал все, что мог.

У меня сохранились фотографии, которые Юра сделал при отъезде, на даче в «Отдыхе», у Саши Спиркина. Теперь уже не только Юры, но и Саши Спиркина нет, и веранды, где Юра снимал, нет, и собак нет, и аллеи вырубили, и столика под кленами нет, и сами клены исчезли, и вообще ничего нет.

Пустота. Жива только моя память. Да и то, пока я сама живу на белом свете.

Стали появляться у нас еще молодые люди, сыновья давних, еще по 1930-м годам близких людей А. Ф. Это когда не стало Валентины Михайловны и покинули нашу квартиру оказавшиеся совсем чужими людьми Сергей и Валентина Яснопольские. Это Саша Салтыков и Валентин Асмус. Саша — сын Александра Борисовича Салтыкова, проходившего с Алексеем Федоровичем по одному делу, и Татьяны Павловны, сыгравшей важную роль в тайном общении Алексея Федоровича с игуменом Иоанном Селецким. Саша стал в дальнейшем священником, он давно уже почтенный протоиерей. Валентин же Асмус — сын близкого к Алексею Федоровичу в прежние времена философа Валентина Фердинандовича Асмуса. С Алексеем Федоровичем у них были общие идеи, и еще в конце 1920-х годов он собирался стать священником, но обстоятельства, как всегда, помешали, а потом пошли аресты, и Лосев исчез на Беломорстрое, а потом Асмуса прорабатывали многократно, и чудо, что он уцелел, да еще на философском факультете МГУ, откуда выгнали Алексея Федоровича. Но был момент, когда у Валентина Фердинандовича умерла жена, а вторично он еще не успел жениться, и вот в этот промежуток он неожиданно стал появляться у Алексея Федоровича, и не просто, а всегда для интимных бесед — закрывалась дверь в кабинет, и меня не допускали, только чай пили вместе, да еще дарил интересные книги. Но общение вскоре прервалось, так как Валентин Фердинандович женился на своей аспирантке Ариадне, а потом пошли дети. Вот из этой новой семьи Валентина Фердинандовича и появился у меня на отделении классической филологии мальчик Валя. За него просили родители. Оба, и почтенный Валентин Фердинандович, и его жена Ариадна Борисовна, посетили мой кабинет в университете (уже на Ленинских горах) и беседовали как с близким, понимающим человеком.

Валя написал сочинение на четверку. Русский язык устный принимал строжайший Николай Алексеевич Федоров с моей кафедры, но, увидев сына Валентина Фердинандовича, сам смутился и поставил пятерку. У меня по литературе Валя тоже получил пять. Так он стал студентом кафедры классической филологии. Валя блестяще учил древние языки. Как выяснилось — для чтения Отцов Церкви. По-русски и на других европейских языках он многое перечитал в библиотеке отца. Заканчивал Валя молодцом, писал у меня и курсовую, и дипломную, как и его юная жена Инночка, а там стал и у нас дома гостем, книги Алексею Федоровичу приносил, беседы само собой разумеется. И в похоронах участвовали оба, священник отец Александр Салтыков и диакон Валентин Асмус. 24 мая на Ваганьковском кладбище служат оба панихиду у могилы Лосева. В торжественных событиях в «Доме А. Ф. Лосева» служат оба, теперь уже сами в летах, известные в Москве, ученые важные протоиереи отец Александр Салтыков и отец Валентин Асмус. Батюшка отец Валентин даже разыскал молитву на греческом языке при освящении «Дома», а на открытии памятника А. Ф. Лосеву произнес молитву собственного сочинения. И сын у отца Валентина достойный — Михаил, тоже диакон, а детей у батюшки большое гнездо — девять душ, и всеми руководит строгая Инна Викторовна, та самая, которая для меня всегда просто Инночка [370] .

370

22 ноября 2007 года отец Валентин напомнил мне одну давнюю историю. В университетском коридоре подошла ко мне Инночка со словами: «Аза Алибековна, я Вас люблю» (она человек восторженный). А я посмотрела на Инночку грустно и сказала: «Как хорошо, что в этом мире кто-то кого-то любит». «Мы, — резюмировал отец Валентин, — запомнили Ваш ответ на всю жизнь». Вот почему в трудных жизненных обстоятельствах отец Валентин помогает немедленно — он любит. А бедная Инночка скончалась 22 июля 2008 года.

А вот Александр Львович Доброхотов (род. 1950) — философ, профессор, почтенный человек, доктор наук, зав кафедрой мировой культуры на философском факультете МГУ — все такой же благожелательный, скромный, скрывающий знания глубочайшие, еще когда аспирантом приходил ко мне на кафедру классической филологии (где подружился с нашими аспирантами Олей Савельевой и Валей Завьяловой), а потом пришел к нам домой. Его кандидатская диссертация «Учение Парменида о бытии» (защитил в 1978 году) всегда лежала на овальном столе в кабинете Алексея Федоровича, как бы под рукой. И сейчас, когда кабинет Алексея Федоровича превратился в кабинет Елены Тахо-Годи, моей племянницы, книги с его стола собраны мною в отдельные стопки и нашли свое место в большом философском шкафу. Редкостной скромности Саша Доброхотов, к 90-летнему юбилею Алексея Федоровича опустил он в наш почтовый ящик философские стихи, акростих под названием «Девяносто слов» (ведь Алексею Федоровичу исполнилось 90 лет), да еще с эпиграфом из платоновского знаменитого пещерного символа («Государство». VII 515 а): «Странный ты рисуешь образ и странных узников — подобных нам». Акростих читался примечательно: «Лосев инок и воин»: