Жизнь и времена Горацио Хорнблауэра, знаменитого героя морских романов С.С. Форестера

Так продолжалось, пока на гроб не упали первые комья земли: «…а посему поверяем ее тело земле, земля к земле, пепел к пеплу, прах ко праху, с твердой и непреклонной надеждой на Воскресение».

Можно предположить, что муж, полный скорби, должен был осознать свою утрату и придал своему трауру соответствующее выражение. Однако же он не установил надгробия на могиле своей жены и лишь из церковных записей нам известно, что к моменту смерти ей исполнился сорок один год. После нее не осталось ни одного письма и до сих пор она остается для нас фигурой таинственной. Невозможно узнать, чем была мать для Хорнблауэра, но из того, что он когда-либо о ней вспоминал, можем предположить лишь чувство вины за то, что он в столь малой степени ощутил ее уход. Немногим больше мы знаем о Якове, мы видим его невезучим и неудовлетворенным мечтателем, обладающим определенными достоинствами, однако лишенным той амбиции, которая характерна для его отца и братьев. Его «Травник» оценивается специалистами как труд незначительной ценности, по большей части заимствованный у других авторов. Что касается граверных работ, то они были всего лишь его хобби, одним из многих, ни одно из которых не приносило ему дохода, зато каждое из них отрывало его от профессиональных занятий. К Горацио он относился рассеянно и истерично, а ранним воспитанием мальчика на практике занималась Жаннет, которая, однако, вышла замуж через год после смерти его матери. Горацио не помнил даже имени той, кто пришла ей на смену.

С последними словами: «Милость Господа нашего, Иисуса Христа, любовь Бога и присутствие Святой Троицы да будет с нами. Аминь», — похороны подошли к концу. Маленькая группа расступилась и направилась к дому, бредя по снегу и стараясь укрыться от ветра. Яков Хорнблауэр привел шуринов обратно в дом, где жил и принимал пациентов, и из которого час назад похоронная процессия тронулась на кладбище. Одно несомненно — там было подано красное французское вино с пряностями, которого гости очень ждали. Теперь мы должны прояснить постоянно возникающий вопрос о точном месте рождения Горацио. Местные предания по этому вопросу высказываются твердо, но неоднозначно. Историки из Сандвича и Дилла исследовали этот вопрос в научных обществах, причем некоторые указывали на Фэррьерс Коттедж, а другие — также уверенно — настаивали, что Яков жил в доме, в котором позднее разместился городской магазин. Теоретически можно было бы закончить эту дискуссию ссылкой на документы на право собственности, но Яков, скорее всего, был просто нанимателем и вообще никакой недвижимостью не владел. Во времена ныне покойного Джона Лэйкера на страницах «Дилльского Меркурия» завязалась нудная переписка между теми, кто придерживался в этом вопросе мнения Притчарда, и теми, кто был на стороне Лэйкера (См. Дж. Лэйкер, «История Дилла». Дилл, 1917 г., приложение VII). Дискуссия эта получила название «Битвы за свиное корыто», поскольку могло показаться, что большинство аргументов касалось того, было ли во дворе дома корыто для свиней, или нет — ибо известно, что маленький Горацио любил играться в этом самом корыте, представляя себя потерпевшим кораблекрушение в открытой шлюпке… существует множество доказательств, что он мог проделывать это в Фэррьерс Коттедж, однако невозможно доказать, что это было невозможным и в другом доме. К сожалению, даже каменное корыто не является столь постоянным предметом пейзажа, как это предполагают некоторые историки — его можно передвинуть, продать или разбить. Если бы мы все основывались исключительно на месте расположении этого предмета, то нам пришлось бы дискутировать о месте рождения адмирала до бесконечности. Однако существует один документ, которым исследователи пренебрегли, который проясняет дело и при этом удовлетворяет обе стороны. В приходской книге существует запись о смерти в 1764 году Сэмюэля Хьюсона, аптекаря. Это свидетельствует о том, что Яков прибыл в Уорс в качестве помощника Хьюсона и унаследовал практику после его смерти. Значит, он жил вместе с Маргарет в Фэррьерс Коттедж (который был построен в 1723-м) с 1759 по 1764 года, а затем переехал в более просторный дом. Таким образом, Горацио родился уже по новому адресу, но и те, кто полагает, что Яков жил в Фэррьерс Коттедж, также правы. Он действительно жил там в течение пяти лет, однако это было еще до рождения его сына, единственного из оставшихся в живых детей. Кстати сказать, приходская книга говорит, что Маргарет родила еще двух дочерей, одну из них — в 1767 году, но обе девочки умерли еще в детстве. Горацио никогда не вспоминал о них и мог вообще не знать об их существовании.

Горацио говорил о себе, как о «сыне доктора», и при этом лишь немного преувеличивал, если говорить про общественное положение отца. В восемнадцатом веке аптекарь был чем-то средним между сегодняшним аптекарем и врачом общей практики. С 1617 года существовало Лондонское Общество аптекарей, членство в котором зависело от результатов сдачи квалификационного экзамена. Однако власть этого Общества не распространялась за пределы Лондона и специалистом, подобным Якову Хорнблауэру, можно было стать и после нескольких лет работы помощником аптекаря в провинции. Положение в обществе у врача было выше, нежели у аптекаря, особенно, если врач обладал университетским дипломом. Более того, тогда, также как и сегодня, врач использовал титул «доктора» (хотя обычно не имел этого ученого звания), что гарантировало ему позицию «джентльмена». Но врачей было немного, а их консультации стоили относительно дорого, так что большинство людей с небольшими недугами предпочитали направляться к аптекарю. Аптекарь, который внимательно относился к больным, мог иногда рассчитывать на обращение «доктор», может и в шутку; он мог быть настолько близок к докторату, насколько ему это было необходимо. Отличие Якова Хорнблауэра от сегодняшнего заключалось в том, что состоятельные пациенты посылали за ним чаще, так что ему приходилось проводить на коне больше времени, нежели за письменным столом. Те, кто победнее, приходили к нему на дом, но чаще всего вынуждены были довольствоваться советами его помощника. Сравнивая положения врача и аптекаря в Англии восемнадцатого века, мы все же должны помнить, что ни того, ни другого землевладелец не приглашал к себе на обед, и обоих можно было накормить в людской.

Что же касается местечка Уорс, то владельцем его во времена похорон матери Горацио числился Карл Мэтсон, личность, как мы уже убедились, не слишком значительная. Знаем, тем не менее, что Горацио, как и иные мальчишки, вынужден был снимать перед ним шапку. В конце концов, он был просто сыном мелкого служащего и был вынужден вести себя соответственно. Если же он уже начинал думать о себе иначе, то благодаря дяде Томасу и дяде Джорджу, потому-то наша история и начинается с похорон миссис Хорнблауэр. Именно при этом событии мальчик смог ознакомиться с основами иерархии общества. С этой минуты он впервые начал считать себя джентльменом. Ведь он же был племянником Джорджа Роусона, эсквайра! В конце концов, он понял бы, что 77-й пехотный полк не был особо привилегированным, что нетрудно было получить офицерский патент во время войны и что не стоило надеяться, что сорокалетний поручик мог рассчитывать на повышение в звании. Пока, возможно, мальчику было вполне достаточно того, что его дядя носит саблю. Второй дядюшка сабли не носил, но его одежда и манеры производили — неким другим образом — еще большее впечатление. Он был, по крайней мере, отражением, если не представителем, мира богатства и утонченности. Хотя сам и не занимал высокого положения в обществе, он, тем не менее, мог небрежно упомянуть о своих знакомых, сэре Лайонеле и сэре Фергюсе. Сомнительно, конечно, чтобы они в равной мере часто вспоминали о нем, однако оба несомненно знали о его существовании — в роли поставщика морского имущества либо в роли помощника судовладельца по снабжению, дядя был широко известен в кругах, в которых вращался.

После похорон оба дяди исчезли, направившись каждый в свою сторону, а маленький Горацио начал жить жизнью местечка. Он мало видел отца днем и ненамного больше — вечером. У Якова Хорнблауэра была мастерская, в которой он и запирался, занимаясь гравированием или таксидермией — набиванием чучел, а также разными механическими изобретениями. Насколько известно, он никогда ничего не запатентовал, однако постоянно находился «буквально в шаге от великого открытия». Раз в неделю он привык играть в вист с викарием (мистером Пеннингтоном) и женой викария. При жизни Маргарет была четвертым партнером, но ее смерть едва не лишила Якова его еженедельного отдыха за картами. Примечательно, что во всем местечке не было больше ни одного взрослого игрока в вист; так что было просто необходимо сделать из Горацио четвертого партнера для игры. Таким образом, он научился играть в вист уже в детстве — и к тому же у игроков, которые относились к этому занятию очень серьезно. Наверняка мальчик также ходил в местечковую школу, так как рано выучился читать и писать. Возможно, дома были какие-то книги, поскольку Яков был человеком образованным, а еще больше книг, скорее всего, можно было взять почитать у викария. О том, какие книги были в распоряжении мальчика, мы можем судить по тем, которые он сохранил. Когда Горацио умер, в его библиотеке было найдено несколько потрепанных томиков, причем некоторые из них носили на титульном листе образцы его ученической еще подписи.

Известно, что первой из книг Горацио Хорнблауэра стал «Синопсис четвероногих», составленный Томасом Пеннантом и опубликованный в Честере в 1771 году. Подпись на титульной странице этой книги является, возможно, самой ранней пробой его пера и относится к 1783 году. Можно предположить, что книга эта, в определенной степени, должна была отражать интересы Якова, который, как нам известно, был немного натуралистом. Другими книгами, составляющими собственность маленького Горацио, были: «Исторический и хронологический театр» Кристофера Гельвикуса, Лондон, 1687; одиночный том «Британии» Камдена, 1701 (с разделом про графство Кент) и «История долгой неволи и приключений Томаса Пеллоу в южной Берберии», второе издание, около 1740 г.; «Театр современной войны в Нидерландах», Дж. Бриндли, Лондон, 1746; «История кораблекрушения и счастливого спасения Захарии Павлина, рассказанная им самим», Бристоль 1759; «Путешествие капитана Томаса Фореста в Новую Гвинею и на Молуккские острова», Дублин 1779; «Дневник последней и важнейшей блокады и осады Гибралтара» Сэмюэля Ансела, Эдинбург 1786. К «Театру современной войны» Бриндли было приложено «Введение в искусство фортификации». Этот фрагмент был заложен листком бумаги, покрытым мальчишеским почерком Хорнблауэра, сбоку на котором была сделана следующая надпись: «Фортификацию определяют как искусство применения Доктрины Чистой Тригонометрии для расчета укреплений, стен и бастионов Форта». Горацио не обратил внимания на Кристофера Гельвикуса и на прекрасное начало его «Хронологии», которая начинается словами: «Сотворение мира, которое должно было завершиться еще прошлой осенью, закончилось в семь дней». Очевидно, мальчик уже тогда предпочитал заниматься тригонометрией в приложении к военному искусству.

Если среди этих книг какая-либо и выделяется, то это, конечно, «История кораблекрушения Захарии Павлина», которая помогает нам понять игру в жертву кораблекрушения, которую Горацио устраивал, используя в качестве шлюпки свиное корыто. От этого же, самого раннего периода его жизни, осталась небольшая картина маслом, представляющая поврежденный корабль и мальчика, ожидающего спасения. Очевидно, он раздобыл эту картину для украшения своей спальни. Сюжет, представленный художником, не вполне ясен, но, очевидно, должен был увлечь мальчика, представлявшего, глядя на него, целый ряд событий, которые могли привести к возникновению этой ситуации. Однако стоит быть осторожнее и не придавать слишком большого значения именно такому набору книжек. Возможно, конечно, что мальчик с детства интересовался морским делом и именно эти книжки решил сохранить. Однако возможно также, что у него было и много других, которые он позже выбросил или кому-нибудь подарил. Не можем закончить исследование литературных вкусов Горацио без того, чтобы не обратить внимания на то, что Томасу Пеннанту, автору первой книги, на которой видна подпись Хорнблауэра, настолько повезло, что его отметил сам д-р Сэмюэл Джонсон. Босуэлл описал сцену, в которой Джонсон прервал оживленную беседу группы своих приятелей неожиданной фразой: «Пеннант рассказывает о медведях!» Те разговаривали дальше о чем-то другом, а он все цеплялся за свой рассказ о медведях и слово «медведь» служило звуковым сопровождением ко всему, о чем шла речь. Главу Пеннанта о медведях можно найти в его «Синопсисе» — книге, которая была собственностью маленького Горацио.

Единственной из перечисленных книг, которую Горацио мог раздобыть в качестве нового экземпляра, прямо из типографии, была «Осада Гибралтара» Ансела, которая в те времена, вероятно, была бестселлером. Другие книги он не столько выбирал в библиотеке, сколько добывал в развалах на рынке Сандвича. Сандвич удален от Уорс приблизительно на две мили и Горацио ходил туда еще мальчиком. Великие дни этого города как морского порта к тому времени уже принадлежали далекому прошлому, и в нем можно было найти немного исторических памяток. Зато в неполных четырех милях в противоположную сторону лежал город Дилл, расположенный прямо напротив Даунс. Здесь, между берегом и отмелью Гудвин, раскинулся обширный хорошо защищенный рейд, с глубинами от восьми до десяти саженей. Именно здесь парусники обычно собирались в конвои или ожидали попутного ветра. Собственно порта здесь не было и нет, а с берега на суда можно было попасть с помощью перевозчиков из Дилла. Они использовали так называемые «дилльские люггеры» или большие открытые лодки с обшивкой внахлест; и те, и другие спускали по деревянным брусьям, уложенным на крутом пляже, и таким образом форсировали прибой. О перевозчиках из Дилла, с одной стороны, поговаривали, что они здорово наживались на пассажирах, в интересах которых было побыстрее добраться на берег или на борт судна, с другой же стороны, они славились отвагой и морской выучкой, когда спасали людей с судов, разбившихся на отмели Гудвин. Об этом, в частности, пишет Уоррингтон Смит: «Нет на свете занятия более опасного, чем спасение людей с судна, которое разбилось на мели, подобной Гудвинской. Сверхъестественную мощь и ужас длинной линии разбивающихся волн прибоя, которые поднимаются пенистыми водопадами на высоту двадцати футов и гонят со скоростью тридцати миль в час, пока песок не остановит их разбег, могут представить себе только те, кто когда-либо побывал среди них и остался живым. Огромные волны, разбивающиеся и воющие среди вихрей, их вершины сдувает ветер и несет на подветренную сторону сплошными потоками воды, а сразу же после этого, когда они встречаются с длинной линией прибоя, выстреливают на сорок футов вверх, еще более увеличивая страшную опасность, в которую попадает лодка спасателей или любая, осмелившаяся вторгнуться сюда. Сплошной клубок приливных течений, бегущих со скоростью четырех-пяти узлов, густая шапка морской пены, докучливый дождь, давящий, предательский ветер и грохот полощущихся парусов — все это усиливает ужасный хаос».

В те времена еще не было специальных спасательных лодок, и именно перевозчики Дилла, Уолмера и Рамсгейта занимались спасением на море. Конечно, они заботились и о вознаграждении за спасение, но что касается их героизма, то тут уж двух мнений быть не может. Когда на море шторм, вполне естественно искать укрытие, но специально выходить в море во время бешеного шторма — это совсем другое дело, а ведь именно этим занимались обычно перевозчики из Дилла. Многое они могли рассказать об этом, когда уже были на берегу и, конечно же, еще больше было выдумок на эту тему, к которым маленький мальчик должен был прислушиваться.

Если говорить точнее, перевозчики и моряки — не одна и та же профессия. Тем не менее, некоторые жители Дилла уходили в море, а некоторые весь век жили в родной местности. Один из них, Том Гэммон (отец одного из лоцманов, указанных в «Кентском проводнике» 1780 года) служил, как сам рассказывал, под командой адмирала Вернона. Поскольку Вернон в последний раз выходил в море в 1745 году, то это было вполне возможным, и Том вполне мог принимать участие во взятии Портобелло. Все ли его истории были правдивыми — это уже другой вопрос, поскольку некоторые из тех, которые он рассказывал о Верноне, уже рассказывали раньше об адмирале Бенбоу. Однако он наверняка был опытным моряком и к тому же любил поболтать — если, конечно, находились желающие его послушать. Приписывал Вернону анекдот про капитана, который хотел навестить Лондон, но адмирал разрешил ему удалиться от корабля только на то расстояние, на которое его могла отвезти корабельная шлюпка. И — по его словам — именно Вернон был тем самым капитаном, который приказал погрузить шлюпку на телегу и отправился в Лондон, сидя в шлюпке, но — по сухопутью. На самом же деле капитаном, который грозился, что так сделает, был Бешеный Монтегю, когда служил под началом сэра Эдварда Хоука. Другая история, которую рассказывал Том Гэммон, на сей раз верно приписывая ее достопочтенному Уильяму Монтегю, касалась голландского судна, затонувшего в порту Портсмут. Вышедший на берег Монтегю увидел двенадцать трупов голландцев, лежавших на песке. Тогда он приказал своим людям, чтобы они засунули руки голландцев в карманы. После того, как это было сделано, Монтегю разыскал в кабачке «Проспект» голландского капитана, которому все выражали свое сочувствие, и возложил всю вину за катастрофу на голландский экипаж: «Черт бы побрал этих неуклюжих бездельников, которым было лень вытащить руки из карманов даже для того, чтобы спасти себе жизнь». И поспорил на дюжину бутылок вина, что каждый из членов экипажа, выброшенный на берег, все еще держит руки в карманах. Когда разъяренный голландец принял заклад, официанта послали проверить, так ли это. Возвратившись, тот подтвердил, что капитан Монтегю говорит правду. «Ну, — изрек достопочтенный Монтегю, — не говорил ли я вам, что им было лень даже спасаться?»

Наверняка рассказывали и другие истории о разбитых кораблях и необитаемых островах, о пиратах и зарытых кладах. И вне зависимости от рассказов происходили еще и драматические события, свидетелем которых мог быть маленький Горацио. Голландское судно из Вест-Индии разбилось под Диллом в июле 1783 года. В сентябре того же самого года транспорт «Свифт», следовавший к берегам Новой Шотландии со ста пятьюдесятью заключенными на борту, зашел в Даунс. Осужденные взбунтовались, обезоружили офицеров и экипаж, а около полусотни из них сбежали на берег в лодках. Однако всех их схватили и доставили обратно на судно. Еще более важными, хотя и более удаленными, были заключительные фазы американской войны за независимость. Приходили известия о битве при островах Сент и о помощи Гибралтару. Наконец пришли известия о заключении мира. Когда позднее распустили экипажи, появилось много анекдотов про адмирала Хоу и адмирала Родни. Французы, хотя и могли себе воображать, что ловко обдумали тактическое маневрирование и стрельбу в тот момент, когда при качке борт корабля поднимался на волне, в конце концов были разбиты.