Жизнь и времена Горацио Хорнблауэра, знаменитого героя морских романов С.С. Форестера

Брейд-вымпел коммодора был поднят на старом «Короле Уильяме», трехдечном линейном корабле, построенном в 1719 году, однако сам коммодор в тот день находился на берегу, проводя расследование на верфи. Так что только во второй половине дня старшина дежурной шлюпки, широко ухмыляясь, привез письмо, которое вызывало капитана Финча явиться следующим утром вместе с офицером, который стоял вторую ломаную вахту в ту ночь, которую теперь можно было называть ночью, когда было совершено преступление. К этому времени Хорнблауэр уже достаточно ориентировался в порядках службы, чтобы сообразить, что вся вина в конце концов падет на младшего из мичманов, так что не удивился, когда капитан приказал ему наутро быть готовым в лучшем мундире и наилучшими, какими сможет придумать, оправданиями. Для офицера, карьера которого началась на Спитхедском рейде, а продолжалась в Портсмутском порту, следующим логичным шагом было увольнение со службы. Что особенно угнетало Хорнблауэра, так это чувство, что он не так уж невиновен. Правда, Кук не просил его, чтобы он его заменил, однако говорил, что собирается сходить на берег, из чего следовало, что кто-тодолжен занять его место, а кто же, как не Хорнблауэр должен был сыграть эту роль?

Все расписания на корабле были запутаны и Хорнблауэр (в чем он отдавал себе отчет) не мог не последовать дурному примеру. Мог, конечно, оправдываться тем, что еще никогда не служил под командой офицера, подающего ему положительный пример, однако для его собственной совести этого было недостаточно. Так что Горацио должен был понести свою часть ответственности за общее падение дисциплины, и постановил для себя в душе, что никогда больше ничего подобного не повторит. Пока же он находился в сложной ситуации и должен был срочно что-то придумать. Раз уж он решил отправиться в море, то должен считаться с тем, что еще не раз попадет в трудную ситуацию и, как хороший офицер, должен показать, что всегда найдет из нее выход. Это испытание застало его в самом начале карьеры и если он не преодолеет препятствия, то может вообще никогда не стать офицером. Первые проблески тактического инстинкта сказали ему, что все попытки оправдаться перед коммодором — если ему вообще удастся сказать хоть что-либо в свое оправдание — ни к чему не приведут. Можно было рассчитывать только на некий Поступок, который ему еще предстояло совершить. Если бы ему удалось спасти корабль от катастрофы или хотя бы спасти утопающего!

Можем быть уверены, что Хорнблауэр размышлял о десятках подобных возможностей, прежде чем, наконец, задал себе вопрос: «Что же, собственно, должно быть сутью этого Поступка?» А если уже вопрос был правильно поставлен, то появился и очевидный ответ на него. Невозможно было доказать, что командование «Модестом» осуществлялось соответствующим образом. Приходилось надеяться лишь на то, что докажет — не вступая в дискуссию — что и на других кораблях дело обстояло так же или даже хуже. Прежде, чем наступила ночь, у Хорнблауэра созрел план выхода из отчаянной ситуации. Потом про него станут говорить, что он поступил как сумасшедший, зато никто не упрекнет его в бездействии.

Для реализации плана требовался помощник и маленькая шлюпка. Со шлюпкой проблем не было, так как у мистера Уоттертона была лодка, которую он использовал при рыбной ловле. Он без труда согласился одолжить ее Хорнблауэру, который объяснил, что хочет вместе с Блэккетом проведать приятеля. В качестве же сообщника Горацио решил взять мальчишку по имени Дик Чарльзворт, который работал в лазарете. Тот охотно принял взятку и объяснение, что Хорнблауэр просто хочет выиграть пари. Будучи на борту во время первой ломаной вахты, но не неся дежурства, Хорнблауэр взобрался на марс грот-мачты с подзорной трубой и хорошенько осмотрел порт. Затем поговорил с боцманом о расписании рейсов дежурной шлюпки. В котором часу можно было забрать колокол? Смидли сказал, что шлюпка патрулирует акваторию до- и после полуночи, один раз во время второй ломаной вахты и второй — во время собачьей вахты. Если колокол был снят (скажем) в десятом часу вечера, следующий объезд патрульной шлюпки был уже после смены вахты. Хорнблауэр поблагодарил боцмана и провел наверху еще час — на сей раз, на марсе фок-мачты. За ним рассеянно наблюдал Бэйли, который как раз нес вахту на палубе и которому Хорнблауэр объяснил свое странное местопребывания тем, что он изучает обтяжку такелажа. Сам он стоял вторую ломаную вахту, внимательно следя за сигналами и заметил дежурную шлюпку сразу после того, как часы на башне собора пробили одиннадцатый час. В полночь Уолкер сменил Бэйли, а Кук — его самого. Хорнблауэр спустился в мичманскую каюту и переоделся там в рабочее платье, перевезенное с «Юстиниана». Когда в первом часу ночи Хорнблауэр босиком вышел на палубу, вытащив перед этим Чарльзворта из подвесной койки, то увидел, что ночь безлунная (о чем он знал заранее) и облачная (на что рассчитывал). Никем не видимые и не слышимые, Хорнблауэр с помощником достигли входного порта, тихо соскользнули по шторм-трапу и отдали фалинь гички Уоттертона. Минутой позже шлюпка уже удалялась с течением прилива, с недвижными веслами, до тех пор, пока не отплыла настолько, что их плеска уже невозможно было услышать. Чарльзворт осторожно греб с замотанными уключинами, а Хорнблауэр правил прямо на «Короля Уильяма», как будто хотел столкнуться с ним прямо нос к носу. Теоретически, на баке корабля должен был находиться вахтенный, но Хорнблауэр предполагал, что тот отошел, чтобы поболтать со вторым вахтенным, к входному порту. Так или иначе, их никто не окликнул и Хорнблауэр отыскал конец, который, в нарушение всех предписаний, свисал с левой катбалки. Приказав Чарльзворту, чтобы тот удерживал конец и ждал, Хорнблауэр выбрался на бак и, не теряя ни минуты, добрался до фор-штага и начал взбираться вверх, так же, как во время своей вечерней тренировки. Запыхавшись, он вылез на фор-марс и несколько минут отдохнул. Не видя под собой палубы, что облегчало подъем, Хорнблауэр пришел к утешительному выводу, что и его с палубы не видать и, найдя штаг грот-марселя, взбирался уже по нему шаг за шагом. Где-то высоко над ним поднимался топ стеньги, место, которого он решил достичь.

Для Дика Чарльзворта ожидание тянулось бесконечно долго. Он боялся, что может чихнуть, а последствия этого могли бы быть столь страшными, что лучше было об этом не думать. Однако он не страдал насморком, а к тому же, для дополнительной страховки, зажал себе нос. Часы на башне собора пробили два часа и Дик понял, что этот сумасшедший мичман — его ровесник — отсутствует уже целую четверть часа. Может, его поймали? Но тогда бы поднялся шум, были бы слышны беготня и крики. Нет, царила абсолютная тишина и только течение прилива плескалось о нос корабля… На что эти мальчишки только не спорят! … Неожиданно Дик услышал над собой легкий шорох и нервный шепот: «Лови!». Какой-то матерчатый сверток упал в лодку, и он постарался смягчить его падение. На ощупь Дик определил, что это нечто, замотанное в сукно, чтобы можно было с ним тихо обращаться. Минутой позже сам Хорнблауэр не слишком ловко соскользнул по тросу и с глухим стуком соскочил на днище шлюпки. Молодому Чарльзворту показалось, что наступил конец света и, затаив дыхание, он выжидал какую реакцию это вызовет на палубе. Но везде царили тишина и покой, а затем он услышал, как Хорнблауэр прошипел: «Отваливай!». Это было не просто сделать при течении, сносящем шлюпку под нос корабля, но Хорнблауэр схватил одно весло и, соединив усилия, они все-таки отошли от борта. Гребя изо всех сил и, по-прежнему, в полном молчании, они возвращались на «Модест». Когда они были уже совсем близко, Чарльзворт пережил еще минуту паники:

— А что будет, если мистер Уолкер нас услышит? — прошептал он.

— Не услышит, — успокоил его Хорнблауэр, — он же глух, как пень!

Чарльзворт повеселел, когда вспомнил об этом, но сердце у него вновь замерло, когда он вдруг услышал оклик с «Графтона».

— Окликают дежурную шлюпку, — вновь успокоил его Хорнблауэр, — она обходит «Графтона» со стороны берега.

Через десять минут гичка была уже привязана на старом месте, а Хорнблауэр со своим свертком молча поднимался по штормтрапу. Через минуту он исчез под палубой, а Чарльзворт на цыпочках возвратился в свою койку. Когда лег, то услышал что со стороны «Уорспайта» донеслись звуки колокола — пробило пять склянок, — и успел удивиться, почему такие же звуки не прозвучали на «Модесте». Чуть позже вспомнил: ведь у них нетколокола! Вот завтра кое-кому за это достанется! Когда Дик завернулся в одеяло, то с радостью подумал, что, по крайней мере, сам он в этом абсолютно не виноват.

Шлюпка командира ожидала в назначенное время, а заместитель командира и Хорнблауэр, одетые соответствующим образом в парадные мундиры, стояли у входного порта. Капитан Финч с горечью взглянул на них, отвечая на приветствие, и сошел в шлюпку, сопровождаемый свистками вахтенных. Двое офицеров также заняли свои места, и через несколько минут они уже были у борта «Короля Уильяма». Снова послышались свистки, и капитан Финч отдал честь капитану Харгривсу, который и проводил его вниз, в помещения коммодора. Заместитель командира и Хорнблауэр ожидали снаружи, прогуливаясь по палубе, а время ожидания для них тянулось бесконечно. Нам уже не суждено узнать, что было сказано командиру и заместителю командира «Модеста», однако беседа с Хорнблауэром стала в Портсмуте легендарной и была подробно — или, во всяком случае, полностью — описана в дневниках Джошуа Хоутона, который в качестве адмирала был в те времена комендантом порта ( См «Воспоминания вице-адмирала сэра Джошуа Хоутона», изданные его племянником, преподобным Марком Хоутоном, из Ариель Колледжа, Оксфорд, Лондон 1843, стр.229). Конечно, он не был ее свидетелем и лишь повторил то, что ему рассказал сам Мак Таггард, однако можем быть уверенными, что его рассказ заслуживает доверия:

«Все плавбазы, госпитальные суда и другие небоевые единицы в порту Портсмут находились под непосредственным началом коммодора Джеймса Мак Таггарда, который прилагал все старания, чтобы все эти старые корабли содержались и охранялись соответствующим образом. Для этого дежурная шлюпка патрулировала акваторию, проверяя бдительность несения вахт. Если же на каком-либо из этих старых кораблей не отвечали на оклик, инструкция, выданная старшине дежурной шлюпки, приказывала ему забрать какой-нибудь предмет с этого корабля, который можно было бы легко использовать в качестве вещественного доказательства небрежного несения вахты. Один из таких кораблей охранялся столь плохо, что команде дежурной шлюпки действительно удалось забрать с него даже корабельный колокол. Довольный получением столь явного и несомненного доказательства вины, старина Мак Таггард вызвал командира, офицера, вахта которого приходилась на то время и его помощника-мичмана. Если бы их вызвали сразу же, всех виноватых могло бы ожидать серьезное наказание, однако некоторые другие дела привели к тому, что Мак Таггард начал действовать только спустя сутки, а очередной ночью мичман соответственным образом воспользовался. Так случилось, что этим мичманом был никто иной, как Горацио Хорнблауэр, которому в то время было семнадцать или восемнадцать лет и который в морском деле был совсем новичком. Когда пришла его очередь предстать перед лицом коммодора, стало ясно, что заместитель командира «Модеста» постарался свалить всю вину на своего молодого помощника. После добрых пяти минут, в течение которых ему был сделан суровый выговор, мичману предложили объясниться. На столе в каюте стоял корабельный колокол, проклятое доказательство пренебрежения службой, беспрецедентного в истории Королевского военно-морского флота того времени. Что мичман может сказать в свою защиту? Наверняка, коммодор ожидал каких-то оправданий, ссылок на молодость и недостаток опыта, но мичман не оправдывался. Он ответил всего лишь одной фразой:

— Будьте добры удостовериться, сэр, что исчез также и ваш коммодорский брейд-вымпел!

Повисла страшная тишина, а коммодор пристально посмотрел на командира своего собственного флагманского корабля.

— Брейд-вымпел действительно исчез сегодня утром, сэр — вынужден был признать тот, — полагаю, ночью ветер унес его за борт. Я уже обратился в интендантскую службу порта за новым. Прошу прощения, что не доложил об этом, сэр!

Коммодор вновь взглянул на мичмана, его брови поднялись еще выше. С минуту он молча смотрел на молодого офицера, а затем рявкнул:

— Прошу его принести сюда!

— Есть, сэр! — откликнулся Хорнблауэр и исчез.

Еще до захода солнца эта история стала известна всему Портсмуту, а корабельный колокол уже без дальнейших пояснений вернулся на свое штатное место.»

Наверняка все это так и было, но Хоутон не рассказал всей истории до конца, возможно потому, что просто не знал, чем она закончилась. Несколькими днями позже в Портсмут прибыла «Аретьюза» (38 пушек), известный фрегат, под командой уже известного моряка, сэра Эдварда Пеллью. Вообще-то, «Аретьюза» базировалась на Фальмут, но Пеллью хотел осмотреть «Неустанный», поскольку намеревался просить о назначении на этот корабль, как только он будет готов к выходу в море. Мак Таггард, с которым Пеллью некогда вместе служил во время последней войны, пригласил капитана на обед и за вином рассказал ему историю о колоколе и о вымпеле, историю, которая некоторым образом компрометировала и его самого. Пеллью заинтересовался ею и спросил, кто такой этот мичман. Имя Хорнблауэр ничего ему не говорило, зато многое сказало название «Модест». Что же делал этот энергичный молодой человек на старой плавбазе, замершей на вечном якоре? Мак Таггард, вспомнил, возможно, с некоторым усилием, что Хорнблауэр дрался на дуэли с другим мичманом, в результате чего их пришлось разделить. Еще более заинтригованный, сэр Эдвард попросил капитана Финча прислать Хорнблауэра к нему на «Аретьюзу». Разговор, который произошел между ними, стал поворотным пунктом в карьере Хорнблауэра и спустя много лет, он так описывал его своему другу:

Пеллью:

— Мне рассказывал о вас коммодор из Портсмута. Меня интересует, что вы делаете на «Модесте». Это же строевая служба, на которой молодой человек не может познать морскую практику. Вы теряете время!

Хорнблауэр:

— Да, сэр. Но мне удалось использовать это время для того, чтобы изучить кораблестроительное дело, большей частью, на палубе «Неустанного».

Пеллью:

— На самом деле? И что вы думаете об этом корабле?