Жизнь Ленина. Том 1

Затем Троцкий выступил с докладом «О войне и мире». После дискуссии съезд вынес резолюцию, одобряющую политику Совнаркома и предоставляющую ему «самые широкие полномочия в вопросе о мире»³¹¹.

С этими полномочиями в ночь на 26 января 1918 года Троцкий выехал из Петрограда в Брест-Литовск. Судя по результатам голосований, он, несомненно, получил инструкции затягивать переговоры. Ни один комитет или съезд, ни одна конференция не проголосовала за подписание мирного договора. Формулу Троцкого «ни мира, ни войны» поддержало болынин-ство ЦК партии, решения которого имеют силу закона между партийными съездами. Таким образом, он был уполномочен заявить Центральным державам, что Россия не подписывает мира, но выходит из войны.

Троцкий оставил позади грустную столицу. Продовольствия было так мало, спекуляция в Петрограде была так «чудовищна», что Ленин приказал вооруженным отрядам рабочих и солдат «произвести массовые обыски в Петрограде и на товарных станциях». «К обыскам,— требовал Ленин, — надо привлечь не желающих, а обязать каждого, под угрозой лишения хлебной карточки. Пока мы не применим террора — расстрел на месте — к спекулянтам, ничего не выйдет». Если участвующие в обысках сами начнут грабить припасы спекулянтов, к ним должна была быть применена та же ленинская панацея: «расстрел на месте»

В других местах условия были еще хуже. Большая часть России была охвачена гражданской войной. Чтобы победить белых, нужны были подвиги Геркулеса. Россия все еще была в военном отношении нулем. По дороге в Брест Троцкий снова увидел опустевшие русские окопы. В январе правительство официально демобилизовало всех солдат старше 35-ти лет»^{312 313}, но остальная часть армии тоже имела ноги, и ногами, как выразился Ленин, она проголосовала против войны. Солдаты уходили домой.

Во время перерыва в переговорах австро-венгерский партнер Троцкого, министр иностранных дел граф Чернин, побывал в Вене. Там, обращаясь 24 января к парламенту, он сказал: «Я не требую от России ни одного квадратного метра земли и ни гроша денег». В трещащей по всем швам монархии Габсбургов участились голодные бунты. За спиною у Чернина император Карл вступил в контакт с французским правительством. Австро-Венгрия, нуждавшаяся в мире не менее Советской России, угрожала Германии сепаратным миром с большевиками.

Барон фон Кюльман понимал Чернина, но ничем не мог ему помочь — он и сам заслужил сильное неодобрение со стороны германской военщины. В начале января фельдмаршал фон Гинденбург в длинном письме к кайзеру жаловался на медлительность тактики Кюльмана в переговорах, а также на генерала Гофмана. «Генерал Гофман — мой подчиненный,— писал Гинденбург,— и не несет ответственности в вопросе о Польше». Несмотря на это, «в польском вопросе Ваше Величество отдали предпочтение мнению генерала Гофмана, а не мнению моему и генерала Люден-дорфа». Он и Людендорф, продолжает фельдмаршал, убеждены, что их политика послужит к укреплению монархии, «а противоположная может только свести Пруссию и Германию с той вершины, на которую ее подняли Ваши славные предки». Кайзер не может ожидать, заявил Гинденбург, «чтобы честные люди, верно служившие Вашему Величеству и Германии, со своим авторитетом и репутацией участвовали в делах, в которых они участвовать не могут, будучи внутренне убеждены, что дела эти вредны для Короны и Империи». Решающее слово, конечно, принадлежало кайзеру. «Моя личность и личность генерала Людендорфа могут не играть роли там, где речь идет об интересах нации»¹. Это был прямой намек на то, что они оба подадут в отставку,— в тот момент, когда, под их руководством, уже подготовлялось гигантское германское наступление на Западном фронте,— если кайзер решит предпочесть взгляды Гофмана их взглядам.

Кайзер остался над схваткой: письмо фельдмаршала, отвечал он, снова показало, что фельдмаршал и генерал-квартирмейстер — «люди, чья верность и способности необходимы Мне для дальнейшего ведения войны. Мое доверие к вам обоим не можег быть подорвано тем обстоятельством, что Я и Мой политический советник, имперский канцлер, по некоторым пунктам расходимся с мнением, которое вы высказали о создавшемся положении».

Кайзер дал канцлеру копию этих писем. Канцлер передал ее Кюльману. 12 января Гертлинг встретился в Берлине с Людендорфом и Гинденбургом. «Там Людендорф решительно заявил, что будет просить отставки, если я (Кюльман) останусь министром»^{314 315}.

Кюльман остался министром иностранных дел, и Людендорф не подал в отставку. Но напряженность их отношений отразилась на Брест-Литовских переговорах. В своих мемуарах Людендорф писал: «23 января» — за неделю до возобновления переговоров — «по моей просьбе фельдмаршал заявил на совещании в Берлине, что ситуация на Востоке требует выяснения. До тех пор надо оставить там хорошие дивизии, которые пригодны для употребления на Западе. Если русские будут и в дальнейшем оттягивать, нам надо возобновить военные действия. Это приведет к падению большевистского правительства, а те, которые придут к власти после него, вынуждены будут заключить мир». (На следующий день Ленин сказал то же самое.)

«Что подумают государственные деятели Антанты о том, как нам нужен мир,— жаловался Людендорф,— если мы безропотно подчинимся такому отношению со стороны Троцкого и его большевистского правительства?.. Как необходим должен быть мир Германии, если она буквально бегает за такими людьми и терпит, чтобы они вели открытую пропаганду против нее и против ее армии?» Что подумает мир, если «мы позволим так себя третировать безоружным русским анархистам»? По возобновлении переговоров «все было организовано в соответствии с его (Троцкого) идеями».

«Однако сами дипломаты начали теперь понимать, что дискуссия с Троцким не ведет ни к каким результатам. Государственный секретарь фон Кюльман и граф Чернин прервали переговоры и 4-го февраля вернулись в Берлин... В начале февраля я приехал в Берлин, чтобы обсудить положение с г-ном фон Кюльма-ном и графом Чернином. Во время наших встреч 4-го и 5-го я получил от Кюльмана обещание, что он порвет с Троцким через 24 часа после подписания мира с Украиной»¹.

Дело было в Украине.

Нервы графа Чернина «совершенно расстроились», писал Гофман в своих воспоминаниях о Брест-Литовской конференции^{316 317}. Пока конференция затягивалась, ухудшилось и состояние Австро-Венгрии и состояние нервов ее представителя. «Чтобы предотвратить голод, пришлось обратиться к Берлину за помощью. Берлин ее оказал, несмотря на свои собственные затруднения, но Чернин, естественно, не мог более угрожать заключением сепаратного договора с Троцким или пытаться его заключить»¹.

Но Германия, будучи сама на голодном пайке, состоявшем в основном из репы, не могла удовлетворить нужд Австро-Венгрии. Это могла сделать только Украина, житница России, и, как говорил Гофман, если Центральным державам требовалось украинское зерно, «им надо было самим взять его»^{318 319}. А это зависело от сепаратного договора с «независимой» Украиной. Мир с Украиной был тайным козырем Гофмана в его игре с Троцким.

В декабре 1917 года, когда Советы предложили всем народам мира послать в Брест-Литовбк представителей для мирных переговоров, никто, кроме Украины, этого предложения не принял, а Ленин, бесчисленное множество раз говоривший об Украине как о порабощенной нации в царской России — «тюрьме народов», возразить против этого не мог.