Жизнь Ленина. Том 1

Ленин открыл съезд речью, в которой он, не спеша, обозревал горизонт^{366 367}. Он говорил долго, напоминая скорее учителя, нежели политического лидера, стремящегося завоевать большинство. Он мягко обращался к своим «молодым друзьям, которые желали быть левыми», и отечески наставлял их на путь истинный. Попутно он с большой деликатностью разнес на куски позицию Троцкого, «при всем уважении к ней». Он все время владел собой и оставался хозяином положения, спокойно, с повторениями, формулируя некоторые законы революции и политики, остающиеся в силе и сегодня.

Большевистская политика — земля крестьянам, мир для всех, власть советам — дала большевикам возможность «в октябре победить так легко в Петербурге», превратив «последние месяцы русской революции в одно сплошное триумфальное шествие».

Затем начались трудности. «Чем более отсталой является страна, которой пришлось, в силу зигзагов истории, начать социалистическую революцию, тем труднее для нее переход от старых капиталистических отношений к социалистическим».

«Зигзагом истории» была Первая мировая война — мать большевизма. «Только благодаря тому, что наша революция попала в этот счастливый момент, когда ни одна из двух гигантских групп хищников не могла немедленно наброситься одна на другую, ни соединиться против нас», большевистская революция смогла охватить всю Европейскую Россию и «перекинуться в Финляндию, начать завоевывать Кавказ, Румынию».

Увлеченные этим триумфальным шествием, некоторые «интеллигенты-сверхчеловеки» из передовых кругов партии ре иили: «С международным империализмом мы справимся; там тоже будет триумфальное шествие...» Это было ошибкой, «...в Европе неизмеримо труднее начать, а у нас неизмеримо легче начать, но будет труднее продолжать, чем там, революцию». Мечта о триумфальном шествии против европейского капитализма привела, по словам Ленина, к неправильному подходу к брестским переговорам: «Лежал смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждал его, чтобы мир был без аннексий и контрибуций. Тогда как последнее могло быть достигнуто только нападением на тигра». Тем не менее, «интеллигенция и часть рабочих организаций попытались отделаться фразами, отговорками». Они не хотели свернуть знамена триумфального шествия, принять унизительные условия. «Никогда,— перефразирует Ленин их доводы.— Мы слишком гордые революционеры, мы прежде всего заявляем: «Немец не сможет наступать».

Эта точка зрения была основана на том предположении, что революция в Германии должна вот-вот начаться. «Конечно,— соглашался Ленин,— ...не подлежит никакому сомнению та истина, что если бы наша революция осталась одна, если бы не было революционного движения в других странах, то дело наше было бы безнадежным. Если мы взяли все дело в руки одной большевистской партии, то мы брали его на себя, будучи убеждены, что революция зреет во всех странах... Наше спасение от всех этих трудностей — повторяю — во всеевропейской революции. Исходя из этой истины, совершенно абстрактной истины, и руководясь ею, мы должны следить за тем, чтобы она не превратилась со временем в фразу, ибо всякая абстрактная истина, если вы ее будете применять без всякого анализа, превращается в фразу. Если вы скажете, что за каждой стачкой кроется гидра революции, кто этого не понимает, тот не социалист,— то это верно. Да, за каждой стачкой кроется социалистическая революция. Но если вы скажете, что каждая данная стачка — непосредственный шаг к социалистической революции, то вы скажете пустейшую фразу».

Ленин предпочитал однопартийную власть и считал, что ее можно будет удержать с помощью революций за рубежом. Он предпочел забыть, что ранние триумфальные шествия русской революции стали возможны, благодаря быстрому распространению многопартийных советов, народных и демократических. Он приносил эту внутреннюю мощь в жертву мечте о поддержке извне, мечте, которая была вызвана бесконечным повторением той «абстрактной истины», что европейская революция «зреет». Его противники буха-ринцы готовы были пожертвовать советским государством ради революции в Европе. Это привело к расколу, которого Ленин не боялся. «Гарантией того, что мы себе на этом вопросе шеи не сломаем», говорил Ленин, является то, что вместо дореволюционного способа решения фракционных дискуссий, который состоял в «необыкновенном количестве литературы, в достаточном количестве расколов», есть «новый способ учиться». «Этот способ — проверка всего фактами, событиями, уроками всемирной истории. Вы говорите, что немец не сможет наступать. Из вашей тактики вытекало, что можно объявить состояние войны прекращенным. Вас история проучила, она эту иллюзию опровергла. Да, немецкая революция растет, но не так, как нам хотелось бы, не с такой быстротой, как российским интеллигентам приятно, не таким темпом, который наша история выработала в октябре,— когда мы в любой город приходим, провозглашаем советскую власть, и девять десятых рабочих приходят к нам через несколько дней. Немецкая революция имеет несчастье идти не так быстро. А кто с кем должен считаться: мы с ней или она с нами? Вы подделали, чтобы она с вами считалась, а история вас проучила. Это урок, потому что абсолютна истина, что без немецкой революции мы погибли,— может быть, не в Питере, не в Москве, а во Владивостоке, в еще более отдаленных местах... Тем не менее, это ни на каплю не колеблет нашей уверенности в том, что мы самое трудное положение должны уметь вынести без фанфаронства... в России — стране Николая и Распутина... в такой стране начать революцию было легко, это значило — перышко поднять. А начать без подготовки революцию в стране, где развился капитализм, дал демократическую культуру и организованность последнему человеку,— неправильно, нелепо...

Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка,— я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки. Но я спрашиваю: серьезному революционеру свойственно ли верить сказкам?..

То, что я предсказывал, наступило целиком: вместо Брестского мира мы получили мир гораздо более унизительный, по вине тех, кто не брал его». (Выпад по адресу Троцкого.) «Получивши этот урок, мы наш раскол, наш кризис изживем... потому что нам на помощь придет неизмеримо более верный союзник: всемирная революция». Поэтому — ратифицируйте договор. Ленин называет его «Тильзитским миром»: «Тогдашний Гофман — Наполеон — ловил немцев на нарушении мира, и нас поймает Гофман на том же. Только мы постараемся, чтобы он поймал не скоро».

По условиям Брестского договора, подписанного 3 марта, советское правительство должно было вывести свои войска из Финляндии, Румынии и Украины. В этих странах произошли большевистские революции. «Всякий понимает,— сказал Ленин,— что, подписывая мир с немцами, мы не прекращаем военной помощи: мы посылаем финнам оружие, но не отряды, которые оказываются негодными». (Речь Ленина была впервые опубликована в 1923 г., так что в 1918 он не разглашал никаких тайн.) Германская армия подавила все три революции.

Съезду Ленин предложил ратифицировать договор, чтобы получить передышку хотя бы на несколько дней. Подписав договор, когда немцы стояли под Петроградом, большевики спасли город, по крайней мере, на время, как говорит Ленин. На сколько времени, этого не знает никто. «Этот зверь прыгает хорошо. Он это показал. Он прыгнет еще раз. В этом нет ни тени сомнений. Поэтому надо быть готовым, надо уметь не фанфаронить, а брать даже один день передышки, ибо даже одним днем можно воспользоваться для эвакуации Питера...»

Длинная полемика Ленина оканчивалась на короткой пессимистической ноте: «Бросьте иллюзии... Перед нами вырисовывается эпоха тягчайших поражений, она налицо... нужно быть готовыми для упорной работы в условиях нелегальных, в условиях заведомого рабства у немцев... Если мы сумеем так действовать, тогда мы, несмотря на поражения, с абсолютной уверенностью можем сказать, что мы победим».

Левых ужаснули пораженческие уступки, на которые был готов Ленин. Его точка зрения была им известна: 8 марта, на заключительном вечернем заседании съезда, он зашел так далеко, что предложил «не отказываться от использования буржуазного парламентаризма», «если ход борьбы отбросит нас назад». «Думать, что нас не откинут назад,— утопия». Если это случится, говорил Ленин, если «враждебные силы» отбросят большевиков назад и воздвигнут старое парламентарное государство, то они используют парламент, в то же время стараясь восстановить государство нового типа, советское государство. Эта мрачная перспектива придавала новые силы антиленинской непреклонности левых.

Теперь открыли огонь тяжелые орудия оппозиции: ее вождь, 29 летний Бухарин, Радек, Урицкий, Рязанов, Бубнов и другие. Во время прений Ленин делал заметки, готовясь отвечать. «Мы, левые, всегда правы!» — воскликнул Бухарин. «Искусник же этот Бухарин»,— комментирует на клочке бумаги Ленин. (Ленин очень любил остроумного, пламенного, жизнерадостного, образованного и артистичного Бухарина и ласкательно называл его «букашкой».) Передышка продлится «всего несколько дней», спорил Бухарин. «Будет ли он добиваться длинной передышки?» — записал Ленин на четвертушке бумаги, сохранившейся в архиве³⁶⁸. «Колебания нашей партии деморализуют народ и пролетариат и армию»,— продолжал Бухарин. «Верно,— записывает Ленин.— Кто же колебался? ЦК, а в ЦК кто? да вы же «левые» друзья!» Как хороший марксист, Бухарин пытался объяснить раскол в партии классовой структурой России. Сторонники компромисса, во главе с Лениным, отражали настроения «мешочников», мелких буржуа и «усталых крестьян».

Такова была суть доводов, выдвинутых левыми. Они боялись, что политика Ленина будет означать соглашение с крестьянством и мелкой буржуазией, а это было бы равносильно прекращению классовой борьбы внутри России. Они призывали к классовой борьбе за рубежом, к революции.

Троцкому пришлось выступать, как главе советской делегации в Бресте. Но он был расстроен. Россия стояла перед лицом первой из многих дилемм, поставленных преждевременной революцией, «выкидышем», произведенным войною и оставшимся в живых, благодаря войне. Левых больше интересовал характер революции, чем Брестский договор. Если ей суждено было стать буржуазно-демократической с националистическим оттенком, а не пролетарской диктатурой, они готовы были презреть ее, как формальность, и принести ее в жертву на алтарь мировой революции. Троцкий был согласен с Бухариным, но он соглашался в тоже время и с Лениным, не будучи, на самом деле, ни с тем, ни с другим. Не в силах сделать выбор, он произнес плохую речь. Еще в середине февраля Троцкий сказал в Петросовете, что, если бы пришлось воевать, «мы должны были бы отдавать десять своих солдат за одного немецкого»¹. Он добавил, однако, следующее: «Я считаю в высшей степени невероятным наступление германских войск против нас, и если возможность наступления перевести на проценты, то 90 процентов против, а 10 процентов за»^{369 370}. Теперь, перед VII съездом партии, он признал это ошибкой: «Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут... Разумеется, мы сделали рискованный шаг» 10 февраля. «Здесь на карту было поставлено очень многое: поддержит ли нас европейский пролетариат или не поддержит? Во втором случае мы будем раздавлены... Товарищ Ленин считает, что сегодня необходимо подписать мир, после того как немцы взяли Ревель и др. города; другое крыло, к которому я принадлежу, считает, что сейчас единственная возможность для нас, поскольку это зависит от нашей воли,— воздействовать революционизирующим образом на германский пролетариат». Кроме того, Троцкий выступил против заключения мира с марионеточным правительством Украины во главе с Винниченко, хотя понимал, что Ленин готов пойти на такую уступку ради сохранения мира с Германией. Таким образом, у него были разногласия с Лениным. Несмотря на это, он не собирался препятствовать ратификации договора, подписанного в Бресте 3 марта: «Я не буду вам предлагать его не ратифицировать. Я с большим уважением отношусь к той политике, которая нашла свое выражение в подписании мира, в его ратификации, в той или иной передышке, даже хотя бы неопределенного исторического размера. Тут совершенно правильно указывалось, особенно тов. Лениным, что войну нужно вести как следует». Для этого России нужны были военные материалы. «Если их нам даст Америка, которой сегодня по тем или иным соображениям выгодно продать винтовки и пушки, так мы возьмем их для своих целей, не пугаясь того, что это исходит от империалистов. Так мы вместе с тов. Лениным смотрели на дело и рассчитывали, что Америка даст военное снаряжение, исходя, конечно, из своих соображений». От голосования Троцкий решил воздержаться, чтобы Ленин не ушел со своего поста, как он угрожал сделать. Троцкий заявил, что не может и подумать о таком расколе партии, не говоря уже о том, чтобы внести в него свою лепту¹.