Жизнь московских закоулков. Очерки и рассказы

II

Теперь мне надо доложить вам, каким образом я дошел до пошлости спорить с первым встречным, бог знает о чем, в грязнейшем трактире. Быть может, вам подумается, что такая материя не займет вас. Уверяю, что займет, и даже очень.

Сказано уже: куда, по какому случаю и зачем именно пошел я. Так вот иду я, а на дворе осенняя ночь, – знаете, такая ночь, которая делается в несказанное количество раз приятнее и усладительнее, когда ее частый и мелкий, как из сита сеющийся, дождь падает не на циммермановскую шляпу {95} и не на бобер {96} рубликов эдак в полтораста с чем-нибудь, а просто на клеенчатую фуражку, оставшуюся, так сказать, от летнего сезона, – когда этот дождь хлещет вас прямо по разгоревшемуся лицу, холодными струйками закатывается за воротник вигоневого мешка, приобретенного за четыре рубля у парикмахера {97} Борисова, который, как энергично свидетельствуют «Полицейские ведомости» {98} , живет на Лубянке, в доме духовной консистории {99} .

95

Циммермановская шляпа – шляпа, купленная в магазине головных уборов владельца шляпной фабрики Циммермана, расположенном в Санкт-Петербурге в доме церкви Св. Петра на Невском проспекте. Герой романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» Родион Раскольников привлек внимание прохожих своим поношенным цилиндром производства этой фирмы: «А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» – и заорал во все горло, указывая на него рукой, – молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже изношенная…» //Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. Махачкала, 1970. С. 4–5.

96

…не бобер… – высокая шапка из сукна и меха бобра, «бобровка». Описание ее встречаем в воспоминаниях М. А. Рыбниковой о Л. Н. Толстом: «…В первый день Рождества иду я по Волхонке… Распахивается дверь, и выходит Толстой. Опять эти глаза, сердитые и взыскательные, но это как будто и не он: бобровая шапка с черным бархатным верхом, великолепная шуба с громадным бобровым воротником. Повернулся и пошел по направлению к Хамовникам» (Рыбникова М. А. Толстой до толстовского музея: воспоминания // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников: в 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 213).

97

…за воротник вигоневого мешка, приобретенного за 4 рубля у парикмахера… – имеется в виду пальто из вигони – ткани из хлопка и отходов шерстяного производства.

98

«Полицейские ведомости» – официальная газета «Ведомости с. – петербургского градоначальника и столичной полиции», издававшаяся в 1839–1917 гг.

99

…на Лубянке в доме духовной консистории. – Церковной жизнью Москвы и епархии руководила Московская духовная консистория (с 1744 г.), находившаяся в ведении Синода. Консистория производила управление и духовный суд под начальством московского митрополита. Духовная консистория имела присутствие и канцелярию. Присутствие состояло из священников, избираемых митрополитом. Каждый член руководил столом (отделом). В функции столов входили назначение и перемещение священников, сооружение и ремонт храмов, бракоразводные дела и т. д. Существовал и консисторский суд. Канцелярией консистории ведал утверждаемый Синодом секретарь. Духовная консистория наблюдала за хозяйственной деятельностью архиерейского дома, монастырей и церквей. На Лубянке в самом начале Мясницкой улицы во времена Екатерины Великой были строения Тайной экспедиции. В 1801 г. эти здания передали Приказу общественного призрения. В 1833 г. в них разместилась Московская духовная консистория с ее ценнейшим архивом. Ряд строений консистория использовала в качестве доходных домов, сдавая помещения под квартиры и торговые заведения.

Не могу не сказать здесь в скобках, как приятно иметь дело с сим чародеем, могущим снабжать смертных пальто за четыре рубля, потому что купленная у него покрышка главным образом и располагает к надлежащей оценке прелестей осенних ночей. Покрышка эта имеет почему-то способность делаться еще более жалкой в такую пору. Она, говорю из собственного опыта, будит уснувшую злость, располагает к подлым и омерзительным помыслам о том, как бы купить сапоги не на толкучке, а у мосье Пироне {100} , приобрести пальто не из мастерской Борисова в доме духовной консистории, а от Боргеза или Айе {101} , – и главное: зазывает в голову грызущую мысль о том, почему еще не сделано тобой ничего такого, что бы стоило дороже того оборванного тряпья, которое в настоящее мгновение почти уже готово сползти с невыносливых плеч…

100

…мосье Пироне… – владелец обувного магазина в Москве…

101

…от Боргеза или Айе… – фирмы, производившие мужскую верхнюю одежду.

И в колеблющихся волнах ночного мрака, как бы какие живые картины, освещенные бенгальским огнем, восстают по этому поводу в задумавшейся голове мучительные думы о невыносливых плечах, о погибших жизнях, об обманутых надеждах. К самой груди пригнет голову эта тяжесть, и идешь, не примечая, как резкий ветер, забравшись к тебе в самую душу, дотерзывает там источенное различными червями существование – идешь, не чувствуя на лице хлестания крупных дождевых капель и не видя того тусклого, унылого света, которым уличные фонари освещают унылый путь.

Таким-то образом шел я и думал по поводу борисовского изделия, висевшего на мне, до тех пор, пока обильно лившиеся из окон «Крыма» огни не осветили мне широкой площади Цветного бульвара.

Мои собственные думы всегда немеют, лишь только я ступлю на эту площадь. И в настоящий раз онемели они при виде несчастья, которое обыкновенно снует по Цветному бульвару, оглашая его и хриплыми воплями разврата, и пугающим хохотом человека, ставшего в уровень с бессловесными животными…

Опьяневши от одного уже взгляда на «Крым», я ерундисто начинаю рассуждать о тех благоприятных обстоятельствах, которые бы могли положить конец несчастью Цветной площади, но обстоятельств этих ничуть не виделось мне во мраке осенней ночи…

Кто имеет право любить выпивку, тот вполне поймет, с каким неописанным наслаждением юркнул я, после помянутого похода, в глубокое «крымское» подземелье, где непременно должна закружиться всякая голова, если она имеет хоть немного желания и причин закружиться.

Пятнадцать или, может быть, десять ступеней, которые ведут в рекомендуемую мной могилу, не великая беда. Мы пройдем их, если не без толчков, за которыми, по пословице, не угоняешься, по крайней мере без особенных приключений.

– Господ уж стал сюда черт носить! – бурлит со злостью какая-то толстая колонна с большой черной бородой, выкатываясь снизу навстречу к нам.

Избави вас бог спрашивать у колонны, что ей за дело до вашего визита в «Крым»: на дворе такая темная ночь…

Извозчик! – кричит молодой парень, видимо мастеровой. – Что возьмешь на Девичье поле? Там ты меня подождешь, примером, пять минут, с Девичьего поля на Покровку, там тоже пять минут, с Покровки к Сухаревой и духом назад.

– Што взять-то? – спрашивает один дядя из целой толпы извозчиков, облепивших «Крым» своими калиберами {102} . – Давай целковый {103} .

102

Калибер – рессорные дрожки.

103

Целковый – серебряный рубль.

В трактире. Худ. В. Перов. Открытка. Вторая половина XIX в. Коллекция ГИМЗ «Горки Ленинские.

– Облопаешься неравно! – с укоризной предполагает молодой парень.

– Сколько же дашь-то?

– Сколько дам-то?..

– Да, сколько от тебя будет?

– Трынку {104} ! – с хохотом отвечает парень, быстро сбегая в подземелье.

– О-ой, батюшки! шлею с лошади в одну минуту сняли! – кричит кто-то за трактирным углом.

– Вот нам и чай! – продолжает хохотать промелькнувший сейчас парень, затворяя за собой визглявую трактирную дверь.

104

Трынка – копейка серебром.

– А-а, чертов сын, попался! Мы тебе дадим таперича, как у своих извозчиков шлеи воровать!

Вслед за этими словами слышатся глухие удары обо что-то, будто кто в пустую бочку для своего удовольствия колотил собственным кулаком. Подумать, впрочем, чтоб это били человека – нельзя было, потому что человек тот, по всем соображениям, непременно должен бы был закричать от этих ударов.

– Што тут такое? – вопрошает басистый начальственный голос, очевидно, принадлежащий городовому.

– А вот шлею украл.

– Кто ж это?

– Хто? Известно хто! Все Евланька Фуфлыга бедокурит.

– А! – строго вскрикивает басистый голос. – Так ты опять у своих воруешь?..

И замолкшие было удары раздались с новой силой.

– Брось его, судырь! – просят ундера уже сами извозчики. – Отойди уж ты лучше: мы его без тебя-то своим судом прокладней отделаем…

– Глядите вы у меня, чертоломы {105} ! Душу штобы не тово…

– Што-о на-ам ду-у-ша? За-а-чем нам ее? – отвечал кто-то, судя по тону голоса, к чему-то напряженно прикладывающий руки.

105

Чертоломы – здесь: драчуны, дебоширы.

– Батюшки, отпустите! Голубчики, дух у меня совсем займется!..

– Завопил, небось! Мы те, ворище, не так разбодрим. Ночью гораздо больнее, нежели днем, действуют на душу такие крики: так зло моргают уличные фонари, слушая их, и к тому же ночное небо такое серое, такое безучастное повисло над ними!

Вы как будто испугались этой маленькой отечественной сценки и уже боязливо ступаете назад. Напрасно! Она в моих глазах заключает в себе тот аромат национальности, который всегда притягивает меня к «Крыму», как пахучая гречиха притягивает к себе работницу-пчелу.