«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Я никому не позволю унижать или оскорблять нижестоящих подчиненных или неуважительно отзываться о начальниках в присутствии подчиненных. Я не позволю ни старшинам, ни сержантам позаимствовать хотя бы грамм из положенного бойцам пайка, как не потерплю и никакого притеснения местных жителей личным составом роты. И пусть у меня маловато опыта, но в записной книжке было записано несколько десятков мудрых, полезнейших советов и афоризмов — именно на них я возлагал наибольшие надежды в завоевании и утверждении авторитета.

На ходу я все время припоминал, перебирал в памяти и повторял многие наставления и советы капитана Арнаутова. Пусть я был молодым офицером, «молокососом и губошлепом» по его выражению, но, прожив с ним три недели в одной землянке, волею судеб прикоснулся к вековому опыту и традициям русского офицерства — в этом была моя тайна, никому не известная.

Я достал из вещмешка самодельную записную книжку и наиболее важные изречения прочел вслух, как клятву:

«Война разденет тебя, обнажит до костей, до кишок. И когда тебе станет страшно, помни, что нас миллионы, а Россия одна!»

«Для русского офицера в бою возможны только два исхода — победа или смерть!»

«Ничего нет труднее, как бескорыстно служить Родине, и в случае необходимости — отдать свою жизнь, в чем именно и заключается долг всякого русского офицера и его подчиненных солдат».

«Офицер должен жить исключительно по законам мужества и чести. А честь офицера — это, прежде всего, готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество».

«Ты служишь Родине, делу, а не отдельным лицам. Никогда не заискивай и не угодничай!»

«Каждый офицер должен исполнять свои обязанности, не разбирая, важны они или маловажны, будет сделанное тобой замечено начальством или останется неизвестным. К этому должны побуждать не боязнь наказания, а совесть, сознание долга и чести».

«Военный люд чуток к первым поступкам и словам командира. Каков ротный (взводный) — такова и рота (взвод)».

«Обращение офицера с нижними чинами должно быть правдивое, человеческое. Никогда не унижай и не обижай подчиненного, и другим не давай».

«Никогда не позволяй подчиненным называть тебя запросто по фамилии, говорить тебе «ты» или стоять вольно развалясь, когда они с тобой разговаривают».

«Надо видеть в части семью, в начальнике — отца, в товарище — родного брата, в подчиненных — младшую родню…»

«Без толку не спеши, но и с толком не копайся, нужна толковая быстрота».

Воодушевившись прочитанным, я подумал, что же касается моего возраста и более чем короткого боевого опыта, то я отнюдь не обязан сообщать подчиненным год своего рождения или рассказывать биографию.

Старшего лейтенанта Гуськова я нашел в маленькой, плохонькой, полутемной землянке на опушке леса, где располагался штаб полка.

— Вольно! — даже не взглянув на меня, скомандовал он, когда я представился, и лишь после небольшой паузы поднял голову от бумаг, посмотрел на меня ничего не выражавшими усталыми глазами и проговорил: — Я послал за Ежовым. Подожди там, на пеньке…

Лицо у него было курносое, со шрамом на верхней губе, и очень бледное. Ожидавший, что он уделит мне больше времени и внимания, я ощутил некоторую неудовлетворенность.

На опушке, в тени деревьев, было нежарко, легкий ветерок тянул прохладу из глубины леса, пахло осенью, прелью. Между деревьями в радиусе двадцати-тридцати метров возвышались присыпанные пожелтелыми листьями бугорки штабных землянок. У самой большой из них, с двумя окошками, мерно расхаживал взад и вперед коротышка боец с автоматом на груди. Потом оттуда вышел сержант в очках и, читая на ходу какую-то бумагу, проследовал с ней в другую землянку. Спустя еще минуты метрах в пятнадцати от меня собрались трое офицеров, они курили стоя, негромко разговаривали; я расслышал не раз произнесенную ими фамилию «Шляпников»; в тот же день я узнал, что это был капитан, командир стрелкового батальона, ветеран дивизии, убитый утром при артиллерийском обстреле.

Положив шинель и тощий вещмешок у ног, я сидел на пеньке между кустами, ожидая Ежова, в полной уверенности, что это — офицер, которому поручено представить меня командованию полка и ввести в курс дела или, как сказал капитан Морозов, начальник строевого отделения штаба дивизии, «в должность». Я был убежден, что при назначении на роту автоматчиков меня должен представить личному составу командир полка или его заместитель, в случае же назначения на стрелковую роту — соответственно командир батальона.

Прошло, наверно, не менее часа, а может, и полтора. Я был так занят своими мыслями и своим поведением в столь ответственный для меня день и столько раз проигрывал мысленно свои ответы начальству и обращение с подчиненными, что не заметил прихода Ежова.

— Федотов! — послышалось вдруг из землянки, и, вскочив как встрепанный, я поспешил туда, на ходу одергивая гимнастерку.

Перед Гуськовым стоял выше среднего роста, широкоплечий, темноволосый старший сержант с хорошим, умным, загорелым лицом, в аккуратном летнем обмундировании, с медалью «За боевые заслуги» и гвардейским значком на груди. При моем появлении он, легко поворотясь, вскинул руку к пилотке, выдохнул четко: «Здравия желаю!» и быстро, внимательно посмотрел на меня, его взгляд — цепкий, пытливый, настороженный — запомнился мне на всю жизнь.

— Федотов! — сказал мне старший лейтенант Гуськов, — вот Ежов тебе все расскажет и объяснит. Советуйся с ним — он все знает назубок! Формы «два бэпэ» и «девять бэпэ» с точными схемами представлять мне ежедневно, без опозданий! С завтрашнего дня вся ответственность на тебе! Можете идти! — И он снова склонился над бумагами, показывая, что разговор окончен.

Я вышел из землянки, напряженно осмысливая сказанное Гуськовым и ничего не понимая. Я никогда не слышал о формах «два» и «девять», еще не знал, что «бэпэ» означает «безвозвратные потери», и представить себе не мог, что это такое и почему им, этим формам, уделяется такое внимание, как представить себе не мог, почему я, офицер, назначенный на капитанскую должность и вступающий в командование целым подразделением, должен советоваться со старшим сержантом.

Ежов следовал за мной, у кустов, обогнав, предупредительно подобрал лежавшие у пенька мои шинель и вещмешок, взял их на руку и, сказав мне через плечо «Нам направо», двинулся тропкой к опушке.

Какое-то время мы в полном молчании шли краем леса. Стояла естественная природная тишина: ни звука выстрелов или разрывов. Я давно не был на передовой и в бою, а от войны легко отвыкаешь, ведь где-то в километре или двух была передовая и находилась моя рота, и я не мог об этом не думать.

Ежов шагал впереди меня, широко и твердо ступая сильными, чуть кривоватыми ногами в хороших коротких яловых сапогах. Он не лез ко мне с разговорами и, очевидно, был не любопытен. В нем чувствовались уверенность, сила и деловитость.