Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Кончался март. Операция княгини прошла успешно, весна неиствовала буйным цветением в садах и наконец-то пришла ко мне.

Покровители мои нашли способ обо мне позаботиться. Какой-то очень богатый дядюшка княгини умер как раз в Петербурге, оставив ей, среди прочего, немалое состояние. Поскольку она дала обет бедности, то намеревалась вручить его через епископа церкви. Однако епископ решил, что треть состояния должна достаться мне. Этой суммы, предназначенной для реализации наших планов, должно было хватить на мои необходимые поездки и на мое безбедное существование, по крайней мере, в течение года. Пока будут улажены все формальности, пройдут — при неспешности наших казенных учреждений — может быть, месяцы, но благодаря поручительству епископа, я смогу распоряжаться частью этой суммы уже теперь.

Эльзи со всеми своими пожитками уже находилась в Граце, где ее самым радушным образом приняла фрау Райхер. «Incipit vita nuova» [26] — телеграфировал я туда, и это могло означать, что я нахожусь уже в пути. Но на самом деле я мог выехать только не раньше конца апреля.

Итак, обозначилась победа Запада над Востоком. Петербургская партия заканчивалась вничью. Нью-Йорк внушал мне ужас, но, видимо, чему быть, того не миновать.

Добрые разговоры княгини со мной помогали мне справиться с хаосом мыслей. Стоило ее послушать, как возникало ощущение, что она знает гораздо больше, чем говорит, и вполне вероятно, что так оно и было, что в ней сидело какое-то потустороннее знание, вызванное и питаемое ее верой. Мне следует, говорила она, приучать себя к мысли о том, что придется сказать России «до свидания», не говоря ей «прощай». Но прежде чем покинуть Россию надолго, мне, конечно, нужно съездить в Петербург. Если бы я там действовал энергичнее, господа из академии были бы, возможно, активнее. Ибо русского человека нужно все время подгонять, чтобы он что-нибудь сделал. На мое возражение, что я, вероятно, не тот человек, который умеет побуждать к действию других людей, она со вздохом заметила, что все хоть и происходит по воле Божьей, но и человек должен все необходимое делать со своей стороны, а не зарывать свой талант в землю. И пусть мой путь поведет меня в итоге на Запад, одной ногой я должен всегда оставаться в Петербурге. Я рассмеялся:

26

Начал новую жизнь (лат.).

— Ну, для этого надо быть канатоходцем!

Бессознательно я нашел подходящее слово. Разве не походил я и в самом деле на канатоходца? Разве почва под моими ногами не была зыбкой, как канат? Всякое дуновение ветра раскачивает его, заставляя меня балансировать ради жизни. Благочестивый канатоходец — это еще можно было себе представить, но был ли я действительно благочестив? Был ли я вообще по-настоящему верующим? Я восхищался княгиней, потому что она черпала силы в своей чистой вере.

Труднее было с мамой. В доброте своей она все понимала и со всем соглашалась, но, по-моему, не до конца верила в то, что путь мой определился. Слишком уж много всего в моей жизни она повидала с тех пор, как десять лет назад я окончил гимназию. И не могла избавиться от тревоги за своего ребенка, пусть он и добился некоторого признания.

Беседуя с ней, я испытывал чувство, будто еще раз прощаюсь со своей юностью — с легкой грустью и некоторой похвальбой. При всех успехах я каждый раз прозревал капризное вмешательство каких-то духов, игравших моей судьбой. На земле ведь нужно не только за все платить, но нужно научиться платить умно и верной монетой, чтобы вообще устоять. Ибо в духовной жизни существует множество валют и различных их курсов. Курс высокомерия всегда в цене. Курс мужества способен на многое. Курс мелкой фальши с разменными монетками лжи (и перед самим собой) особенно всеми любим. Но ценнее всех курс мудрого смирения, хотя он и встречается особенно редко. Не играй с собой в прятки, оценивай себя всегда йерно. Терпение в море житейском — вот что нам нужнее всего; слишком легкие победы лишь выбивают нас из седла.

В Петербург мама не хотела переезжать, Нью-Йорка она боялась — может быть, и не верила в него. Но она верила в то, что все образуется как надо, когда я женюсь. Она верила, что моя будущая жена превратит меня в такого человека, каким она сама всегда представляла меня в своих самых смелых мечтах. Как всякая добрая и честная женщина, она верила в то, что жена является помощницей ангела-хранителя своего мужа, что муж и жена составляют вместе некое единство, более совершенное, чем каждый из них в отдельности. И поэтому она молилась о том, чтобы я, ее непутевый ребенок, обрел в жене путеводительницу к праведной цели. Но внешне она всегда со мной во всем соглашалась и во всем поддерживала меня.

Итак, я снова отправился в Петербург. Однако на сей раз Петербург, казалось, стремился убедить меня в том, что восточный ветер больше не веет. И хотя Мейерхольд со своей оравой явился ко мне в гостиницу «Астория», чтобы представить мне окончательный вариант «Любви к трем апельсинам» и чтобы с утра пораньше осушить за будущий успех две бутылки шампанского; хотя Кузмин со слезами на глазах посвятил мне на прощание свое прекрасное стихотворение; хотя Гумилев расцеловал меня в обе щеки, заверяя, что на свете нет человека, который был бы ему ближе и дороже меня, как и нет человека мудрее; хотя Маковский клялся, что и за границей я останусь одним из ближайших сотрудников «Аполлона» и он всегда будет меня охотно печатать; хотя Аркадий Руманов уверял, что в моем лице Россия, погружаясь во тьму, теряет миссионера всего прекрасного; но Сергей Прущенко, ныне куратор Петербургского учебного округа, не обнаружил ни малейшего интереса к нашим старым планам, с некоторой небрежностью отозвался о великом князе и, казалось, весь был поглощен испепеляющей ненавистью к своему министру, румыну Кассо, которого хотел свергнуть. Забегая вперед, могу сообщить, что вскоре он отправился в Царское Село к царю, к которому, как камергер, всегда имел доступ, чтобы пожаловаться ему на министра. Царь, как рассказывали, внимательно выслушал его, но прежде чем Прущенко завершил свою часовую поездку назад в Петербург, на столе его лежала депеша, извещающая о его немедленном увольнении.

У профессора Шахматова и на этот раз не нашлось ничего сказать мне, кроме обычного: нужно просить о помощи великого князя. Но и этого я не мог, потому что князь был в отъезде. А если бы он и был в Петербурге, я бы не стал это делать, потому что решил показаться ему на глаза только с версткой его стихотворного тома. Расчет был, конечно, верный, вот только время распорядилось по-своему.

Прощание с Петербургом не оказалось тяжелым. Я был уверен, что еще вернусь, ибо мы были неразлучны — Петербург и я. Но я больше никогда не был в городе, который очень любил. И как же мне было догадаться, когда я садился в поезд, что Россию я тоже больше никогда не увижу?

Меня часто спрашивали, а не остался бы я в России, если б знал, что прощаюсь с ней навсегда. Праздный вопрос. Кто в двадцать восемь лет верит в то, что на свете есть невозвратимые вещи? Каждый думает, что он кузнец своего счастья, что он сам кует, — в то время как куют-то его самого.

Я отправился из России в свою новую жизнь. В Варшаве, на первой после Петербурга станции, я пообедал в отеле «Бристоль», где за пять лет до того мы были вместе с Верой Комиссаржевской. Как чудесно накладывались друг на друга кольца жизни! Ведь и это было прощанием! Вечером я отправился дальше — в Вену. В веселом, ничем не омраченном настроении прокатился на следующий день на дрожках по Пратеру, а после обеда сел в поезд на Грац. И только тут стал осознавать свой путь.

Я был один в купе и всю дорогу посвятил страстному диалогу с Богом. Я неотступно молил его взять мою жизнь в свои руки и направить меня по истинному пути.

Только здесь мне вдруг открылось, что моя жизнь подошла к великой цезуре, которая рано или поздно бывает в жизни каждого человека и которая ставится по собственной воле. Только теперь наступило прощание с юностью.

Через несколько недель мне исполнится двадцать восемь. Стал ли я взрослым? Могу ли двигаться без посторонней помощи?

За окном мелькали красивые пейзажи, горы, долины, цветущие сады, но я ничего этого не замечал.

Был ли то диалог с Ним? Скорее предварительный монолог, приуготовляющий к диалогу. Вероятно, я бы еще не выдержал диалога и бессознательно избегал его. Вероятно, в этом смиренном монологе я перечислял все чудесные перспективы, которые открывала передо мной завидная будущность: директор нового нью-йоркского театрального центра; издатель сенсационного альманаха европейской поэзии; переводчик русских классиков; переводчик великого князя Константина; сотрудник редакции «Аполлона». Поэт. Автор издательств Эрнста Ровольта и Георга Мюллера.

А вскоре и супруг молодой и очень красивой женщины.

Уже стемнело, когда я приехал в Грац. На длинном, пустынном перроне стояли Отто Райхер и Эльзи. Прошло какое-то время, пока выгрузили мой багаж, ибо я все взял с собой в новую жизнь, весь свой скарб, кроме библиотеки.

В подарок Эльзи я привез две большие, величиной с орех, великолепные жемчужины, вправленные в алмазную розу, которую можно было носить в виде броши или как заколку в волосах, и величиной в дюйм аквамарин, который можно было носить на тонкой цепочке на шее.