Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Но через неделю мне это все надоело. Мне вдруг захотелось домой. Фольмёллер попросил меня поговорить в Берлине с господами из агентства «Боте и Бок» на предмет возможного распространения «Миракля» еще и в России. Можно ведь, наверное, и в России делать гешефты!

В агентстве приняли меня церемонно, но настроены были скептически. Как я полагаю, боялись, не увидит ли Православная церковь кощунства в «Миракле»? Я-то понимал, что поэзия — это одно, а религия — совсем другое. Как правило, они находят общий язык. Но бывает, что и нет…

Кощунство! Мне такое не приходило и в голову. Но тут я вдруг понял, что Фольмёллер конечно же весьма вольно обошелся в своей пьесе с религиозными предписаниями. Может, я действительно могу тут встрять во что-то не совсем хорошее? И как соотносится мой венок сонетов, посвященный Деве Марии, с этим самым «Мираклем»? С ужасом я вдруг понял, что вся моя теперешняя жизнь далека от моего же венка сонетов.

Вообще-то я был не слишком религиозен. В церковь не ходил, что такое молитва, давно забыл, и все же я не случайно чувствовал такое притяжение к Владимиру Соловьеву, к Новалису, к Брентано; а потом, разве случайно я столько раз принимался за «Божественную комедию»? Разве не обращался снова и снова к Евангелию? Разве это только игра? А может, все-таки нечто большее? И даже если начинаешь что-то в виде игры, то разве можешь ты до конца знать, что ты начал и куда это поведет?

Временами в душе моей устанавливались странная пустота и какое-то недовольство собой. Временами от меня ускользал смысл целого, а тот смысл, который был во мне самом, казался бессмыслицей.

Господа из «Боте и Бок» рекомендовали мне сначала навести справки. Я им это обещал, но не пошевелил и пальцем. Так «Миракль» и не попал в Россию.

На другое утро после этого совещания я проснулся с, увы, хорошо знакомой болью в горле. Видимо, простудился по дороге в Берлин. О возвращении домой не могло быть и речи.

Эрих Райе прислал мне своего врача в отель «Атлас», где я снова остановился. И тот, невзирая на мои протесты, прописал мне сестру-сиделку, которая должна была пестовать меня, так как состояние мое ему очень не понравилось. Когда она явилась, я испугался — настолько она была молода и красива. Температура вскоре подскочила за сорок, глотать я не мог, опять это двустороннее гнойное воспаление миндалин. Восемь дней ужасные боли, потом наконец нарывы лопнули. Но после всего этого я был слаб, как осенняя муха, вяло ползающая в межоконье.

Сестра Роза трогательно ухаживала за мной, а когда дело пошло на поправку, ко мне каждый день стал приходить и мой издатель.

Эта болезнь обозначила какой-то рубеж в моей жизни. В те жуткие дни, когда я от боли едва мог шевелить языком и, мучимый лихорадкой, не хотел даже читать, мысли мои болтало как во время морской болезни. Я казался себе совершенно лишним, все, что я до сих пор делал, представлялось мне случайным и бесполезным. Лезла в голову, вероятно, и всякая метафизика, ибо сестра, эта юная особа, была в ужасе от моих бредовых фантазий. Я был недоволен тем, что было. И тем, что есть теперь. То была морская болезнь духа.

Очень отвлекали от моих болячек разговоры с Райсом о театре и издательстве, хотя при этом и выпирало его честолюбие: ему страстно хотелось стать ведущим издателем. Метерлинка и д'Аннунцио он уже заполучил. У него выходила «Синяя птица».

«Аполлон», несколько номеров которого я ему показал, зацепил его внимание, и он стал раздумывать, не взяться ли за издание совместного русско-немецкого журнала, используя тот художественно-иллюстративный материал, который все равно клишировался и печатался в Мюнхене. С изданием журналов у него был некоторый опыт, поскольку кроме «Листков Немецкого театра» у него какое-то время выходила и «Шаубюне» («Сцена») Зигфрида Якобсона.

Оживился он и тогда, когда я ему рассказал о Карле Фольмёллере и о его замысле сделать авантюрный роман во вкусе «Графа Монте Кристо» Дюма из жизни некоего изобретателя, погибшего при загадочных обстоятельствах; уж не о Дизеле ли шла речь? Вот это было бы в самый раз для него. Не мог бы я склонить Фольмёллера к тому, чтобы он написал такой роман для его издательства?

Разумеется, я могу поговорить об этом с Фольмёллером.

Не могли бы вы сделать это не откладывая?

Нет проблем, но только такие вещи требуют устного разговора.

Не согласитесь ли вы съездить в Церматт, чтобы поговорить с Фольмёллером?

К сожалению, это невозможно, потому что сильно поиздержался за время проклятой болезни, и теперь дай Бог добраться до дома.

После некоторой занятной пикировки мы сговорились о том, что я составлю ему том пикантных русских новелл под названием «Эрос московитов», который сам и переведу. Под это дело Райе заключил со мной договор и отвалил мне изрядный аванс в две тысячи марок — чтобы только я мог поехать в Церматт!

Жизнь снова выглядела веселее, под звон монет улетучились мутные мысли, и в одно прекрасное утро я опять очутился в Мюнхене, который покинул три недели назад.

Семейство Альберти обомлело, когда я свалился на них как снег на голову; они-то предполагали, что я давно в Петербурге. Герберт, разумный вьюноша из Бремена, посоветовал мне сначала позвонить 'в отель «Риффель» — ведь вовсе не исключено, что Фольмёллер давно уже снова в Германии. То был добрый совет, ибо я и впрямь отправился бы в Церматт, а позвонив туда, узнал, что Фольмёллер несколько дней как уехал в Лондон, откуда собирался потом отплыть в Америку.

Итак, пришлось все же писать письмо, чего я хотел избежать. Длинное послание мое отправилось в Штутгарт, там, на фирме, всегда знали, где сейчас пребывает Фольмёллер, а я, повесив нос, отправился снова в Берлин. В начале августа я был в Митаве.

После всех этих разъездов приятно было оказаться дома, где тебя баловали, где можно было отоспаться и вдоволь поесть того, что особенно любишь. Мама опять чувствовала себя лучше, могла, не испытывая боли, вновь хлопотать и суетиться по дому; радовал ее и мой приезд, внесший оживление в ее привычно тихую жизнь. Но странное беспокойство, поселившееся во мне, не исчезало; вот, у меня теперь есть и немецкий издатель, но радоваться я этому не мог, потому что ни над чем не работал.

Первое разочарование поджидало меня в Риге. Прущенко был в отъезде, я как-то не учел, что начались каникулы. Мама хоть и получила от меня деньги на ведение хозяйства за полгода вперед, но сам я оказался в положении стесненном. Письменная просьба об авансе была отклонена «Аполлоном»; я и забыл, что кругом задолжал там по авансам. Письмо Руманову осталось без ответа, ибо я не знал, что он взял отпуск.

Небольшим утешением явилось письмо от некоего д-ра Отто Райхера, который вместе с приветами от Отто цу Гутенега пересылал мне и некоторые мои рукописи, которые я оставил в свое время у последнего. Я сухо ответил д-ру Райхеру, еще не подозревая, какую роль ему суждено будет сыграть в моей жизни.