Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
День за днем в «Регине», где я опять остановился, собирались сливки театрального мира Петербурга. Многие понятия не имели, что им с нами делать, ведь мы в их глазах были только литераторами. Планы и расчеты были самые пылкие. Мой милый Аркадий Руманов, газетный босс, свел меня с богатой, красивой и одинокой девушкой. Татьяна Шёнфельд хотела стать актрисой, как Ида Рубинштейн, и была готова потратить на это деньги. Она была не прочь стать и представительской женой одного из директоров театра, но этот самый директор, сколько мне помнится, не разделял эти желания. Короче говоря, то было время взбаламученных ожиданий, хорошо подогретое мечтательными разговорами, коньяком и шампанским.
Мы вели переговоры даже
14 Зак. 54537 бы принять до шестисот зрителей. Но реставрация помещений представляла серьезную проблему. Отель пугался расходов, а нам они были не по карману. Но Руманов полагал, что выход найдется. Какой-нибудь газетный магнат, к примеру… Он ухмыльнулся. Всегда ведь есть богатые старички, интересующиеся молоденькими актрисками.
Мы уже мечтали о том, чтобы открыться в начале будущего года. Израилевич сиял, когда его называли «господин директор» В моем номере гостиницы не переводились свежие цветы, а на завтрак я получал особо свежие булочки. Однако через три недели такой жизни я обнаружил, что денежки мои тают, как масло на солнце. Нужно было возвращаться домой — хотя бы для того, чтобы поведать всемогущему господину куратору о том, что ему сулят назначение в Петербургский учебный округ, что может явиться только промежуточной ступенью перед постом министра.
Уезжал я с легким сердцем: все устраивалось как нельзя лучше, все шло как по маслу. Вроде бы ничто не могло нам помешать. Опять что-то мне удалось. Можно было слегка расслабиться.
Дома меня дожидалось известие, что меня ждут в Инсбруке.
Дело в том, что еще до моего отъезда в Петербург княгиня Грузинская договорилась с патером Лоттером о том, что меня надо послать на экзерциции к иезуитам в Инсбрук. Они обратились к патеру Овермансу, главному редактору ведущего иезуитского ежемесячного журнала «Голоса из Марии Лаах», с просьбой поспособствовать тому, чтобы меня там приняли в неурочное время, ибо они считали, что мне лучше пройти этот курс в одиночестве. И вот патер Оверманс ответил, что меня ждут в «Стелла Матутина», иезуитском колледже в Инсбруке.
Идея подобных экзерциций у иезуитов мне очень нравилась. Наверняка узнаю что-нибудь новое, что мне будет только полезно. Эти экзерциции могли длиться три или пять недель — в зависимости от того, хочу ли я пройти полный или укороченный курс. И хотя я собирался снова ехать в Петербург, было ясно, что финансовые вопросы прояснятся там не раньше, чем через два-три месяца, а Израилевич еще даже не вступил в права наследования.
Патер Оверманс, первый иезуит, которого я встретил, был среднего роста коренастый брюнет с круглыми умными глазками и очень степенными движениями. Встретил он меня с осторожным дружелюбием, задав много вопросов. То, что я ему отвечал, видимо, не развеяло его сомнений. Услышав о театре, он даже покачал головой. Он поинтересовался, почему это вдруг генерал так настаивал на моих экзерцициях.
Генерал? Какой еще генерал?
Как выяснилось, княгиня Грузинская обратилась и к вильнюсскому епископу Эдуарду фон дер Роппу. Он был членом Первой Государственной думы, которая взбунтовалась в 1906 году и бежала в Выборг в Финляндии, чтобы оттуда выступить против режима. Епископ Ропп лишился своего поста и был сослан; жил он теперь у своего племянника, графа Платер-Сильберга, вблизи Дюнабурга; другой его племянник — генерал иезуитов граф Ледоховский. Вот он-то и распорядился позаботиться обо мне. Я же сам не знал ни того, ни другого.
Патер Оверманс очень доходчиво и толково объяснил мне, что меня ожидает в Инсбруке, и заметил, что начать, может быть, следует
с укороченных курсов, а курсы более полные я еще успею пройти и потом.Тем временем наступил март. В прекрасном расположении духа я отправился в Мюнхен, решив, однако, пока не встречаться с Георгом Мюллером, так как я не мог сообщить ему решительно ничего. Вместо этого я направился к Карлу Муту, главному редактору католического журнала «Хохланд», чтобы ему представиться.
Карл Мут был высоким, стройным человеком лет сорока. Ходил он горбясь, с растрепанными темными волосами, серьезные, зоркие, серые глаза его под низким лбом смотрели по-доброму. Он носил небольшую острую бородку, одевался по большей части во все темное, даже галстуки
его были темных цветов, так что он походил на человека в сане. Я вообще заметил у немцев, что они, в отличие от моих петербургских друзей, одевались без небрежности, но подчеркнуто буржуазно, а свои большие ступни всегда засовывали в черные башмаки.
Когда я сидел перед Мутом в его простецком, пылью пропахшем редакторском кабинете, он поначалу не знал, о чем со мной говорить. Вероятно, я произвел на него впечатление экзотического эксцентрика. Прибалт, петербургская редакция, русский театр, великий князь, княгиня, конвертит из Риги, сплошной темный лес. Но потом он собрался с мыслями, проявил ко мне интерес и пригласил к сотрудничеству в «Хохланде».
По пути от Мута к Одеонплац, где у меня была назначена встреча с Генри Хейзел ером, на Бринерштрассе я неожиданно встретил Георга Мюллера. Когда я рассказал ему о том, что происходит в Петербурге, он рассердился: он этим господам не навязывался, он может прожить и без русских классиков. От волнения он шепелявил больше обычного, но в конце разговора поблагодарил меня за откровенность и просил держать его в курсе дела. Было видно, что он не знает, как ко мне относиться.
Задержавшись из-за этой встречи, я опоздал в Одеон- бар. Когда меня подвели к столу, за которым сидел Генри Хейзелер, он уже доедал свое рыбное блюдо, запивая его розовым вермутом «Чинзано», напитком тогда еще мне незнакомым.
Хейзелер был во многом моей копией, хотя и с несколько иными, чем у меня, предпосылками. Он был русским немцем, я — прибалтийским; он был из Петербурга, я туда только наезжал. Его отец был зажиточным коммерсантом, мой — государственным чиновником средней руки. Он входил в кружок Георге, я был только знаком с некоторыми его участниками. Он писал стихи и переводил с русского, он был аи fond [17] драматургом — все как у меня.
17
По сути (фр.).
Он был щеголь и гурман, собирал книги. То есть общего было много.
Внешне, правда, не очень, ибо хотя он и был моего роста, но в чертах его было больше тяжелого литья. Широкий, большой лоб, мощный подбородок; сам не толстый, но мускулистый. И весь он был словно укоренен в самом себе, с сильным, хотя и не лишенным приятности чувством собственного Я.
Я слышал о нем уже много лет назад. Тогда он жил в Мюнхене, с богатой женой, в фешенебельном районе; Георге ходил к нему в гости и даже праздновал у него свои какие-то праздники. В Петербурге, где у его отца был прекрасный особняк, он бывал у Вячеслава Иванова, который отзывался о нем с большой похвалой. Он переложил на немецкий трагедию Вячеслава «Тантал» — труднейшая задача, но он справился с ней с блеском. Мы завязали отношения после того, как я напечатал рецензию на его драму «Петр и Алексей». Я расхвалил эту пьесу в «Аполлоне», после чего получил в Митаве любезное письмо от автора. С этого письма и началась наша переписка. И вот он сидел передо мной, да еще в моем мюнхенском кафе, где, оказывается, и он был завсегдатаем.