Жизнь начинается сегодня

Протолкавшись поближе, он разглядел в средине волнующихся товарищей Феклина. Он был красен, и злое лицо его искажалось от сдерживаемого страха и настороженности. От волнения голос у него стал высоким и звучал по-бабьи тонко и визгливо. На него, видимо, наседали с каким-то обвинением, наседали упорно и неотвратимо, но он огрызался и от чего-то яростно и упорно отпирался.

— Докажите! — кричал он. — Докажите спервоначала!..

Суслопаров почти спокойно и не повышая голоса, твердо настаивал:

— Видели. Есть достоверные свидетели, как ты шарился около стеннухи [4] .

— А что ж с того? а что ж с того?! — огрызался Феклин. — Коло нее сотни, может, народу трется, дак я-то тут с какой стати виновный?!

— В чем дело, — тихо спросил Влас соседа.

— Стеннуху новую нонче повесили, а он ее изодрал и срамные слова замест того написал. Похабность.

Савельич, заметив Власа, издали поманил его к себе.

— Справедливо ты сказал: вредный, — вполголоса сказал он, когда Влас протолкнулся к нему. — Каверзный, уй-юй-юй!..

4

Стенгазеты.

— Ну, хорошо! — повысив голос, отрезал Суслопаров. — Нечего тут ярмарку сорочинскую разводить. Передадим дело в групком, пусть разберется и дознается...

— А мне что! — пожимая плечами и кидая кругом короткие, опасливые и вместе с тем наглые взгляды, спокойнее и тише заявил Феклин. — Как я в себе никакой вины не чувствую и не сознаю, то мне это без внимания... Не страшусь.

— Там увидим! — многозначительно отрезал Суслопаров и пошел к выходу. Толпа стала редеть. В бараке понемногу установливался порядок.

Возвратившись вместе с Власом к койкам, Савельич озабоченно рассказывал:

— Он пущай отпирается, не отпирается, а за ним было доглядено. Не ты первый его вредность раскусил. Многие.

— Неужто? — нелепо переспросил Влас.

— А ты как думал? Теперь везде да всюду глаз нужон! Особливо опосля той сволочной штуки, с лесами-то с перепиленными.

Влас взглянул на старика и молча стал налаживать свою постель. Потом разулся, присел на койке, охватил колени руками и задумчиво стал слушать что-то свое, разворачивавшееся и бурлившее у него внутри. Савельич тоже разделся и свернулся под пиджаком и затих.

Минут десять оба молчали. Вдруг Влас разжал руки и выпустил колени. Сбросив ноги на пол, он сел. Взглянул на свернувшегося и затихшего старика, кашлянул. Нерешительно, вполголоса спросил:

— Спишь?

— Ась? — пошевельнулся Савельич и высвободил голову из-под пиджака.

— Не спишь, говорю?

— Нет покуда...

— Вот я тебе, Савельич, хочу рассказать...

— Ну-т-кась, — совсем сбросил с себя Савельич пиджак, готовясь слушать. — Об чем это?

— Об Феклине и вообче....

— Так, так! давай!

И Влас, с запинками, останавливаясь и слегка путаясь, стал рассказывать.

5.

Через неделю Филька уже бродил по больнице и подолгу просиживал возле тракториста, Николая Петровича, у которого что-то осложнилось внутри, за сломанными ребрами. Филька приходил, осторожно усаживался возле койки Николая Петровича и терпеливо выслушивал сетования тракториста на то, что вот самое горячее время, а у него прогул, да и трактор, поди, из строя выбыл. Иногда Николай Петрович в десятый раз начинал расспрашивать его, как он кричал бестолковым мужикам, чтоб они остановили мотор, и неизменно говорил:

— С механизмом надо уметь обращаться. Тут и ум, и образование требуется.

Филька засиживался возле Николая Петровича до тех пор, пока не приходила сестра и не гнала его на место.

Однажды, когда трактористу стало значительно лучше, он, ухмыльнувшись и глядя куда-то помимо Фильки, предложил:

— Давай, Филя, напишем письмо туда... в коммуну! У меня руки действуют, я за себя да за тебя напишу!

— Давай, — согласился Филька.

Они раздобыли бумагу, конверт, чернила. Николай Петрович примостился половчее на койке, обмакнул перо в склянку с чернилами и с деланным равнодушием посоветовался с Филькой:

— Я думаю само лучшее твоей сестренке, Зинаиде напишем. А она уж того... передаст другим которым...

— Можно, — тряхнул головой Филька. — Пущай Зинка получает письмо...

Над письмом работы было много. Николай Петрович подбирал слова поглаже и поаккуратней, а Филька диктовал свое. Филька хотел, чтоб было крепко и просто. И фыркал пренебрежительно, когда тракторист начал письмо с деликатного обращения «Премногоуважаемая Зинаида Власовна».

— Прямо надо: Зинка или Зинаида! А то какая она барыня такая!

— Молчи, — успокаивал его Николай Петрович. — Молчи, товарищек! Письма я, брат, умею писать. Знаю. Не учи.

Они проработали долго. И письмо вышло пестрое, но обстоятельное и подробное. В письме они расписали, как их лечат, как они поправляются и как «оба сильно соскучились по Вас». У Фильки при этом утверждении наморщился нос и, сверкнув глазенками, парнишка с неожиданной для Николая Петровича ехидцей убежденно заявил:

— Я по ей не соскучился. Это ты напрасно. Может, ты...

— Ну, ну! — чуть-чуть смутился тракторист. — Так всегда в письмах пишется. Это для красоты и для гладкости...

Дальше они сообщали о том, что их посетил Влас Егорыч («Ко мне он ходил!» — упрямо вставил Филька), и что они собираются его сагитировать на коммуну. Тяжелое слово «сагитировать» угнетенно подействовало на Фильку, и он поглядел с некоторой долей уважения и страха на Николая Петровича и ничего не возразил по поводу этого места письма. Расписавшись в десятках поклонах, они окончили, наконец, это трудное занятие и заделали письмо в конверт. Надписав адрес, тракторист подержал письмо в руках и передал сестре, чтоб она опустила в почтовый ящик.

— Ну, вот и написали, — облегченно вздохнув, поделился он с Филькой.

— Да, — согласился Филька. — Пушшай они там знают...

Письмо ушло, и скука пуще прежнего навалилась на Фильку и на Николая Петровича. Тракторист каждый день стал приставать к врачу во время обхода с одним и тем же вопросом:

— Когда выпишете?

— Рано, — коротко и бесповоротно говорил врач и уходил к соседним койкам. А Николай Петрович возмущенно ругался про себя и вздыхал.

Однажды Фильку и тракториста обрадовал неожиданный посетитель. В больницу заявился Андрей Васильевич.