Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
Влас в общем знал, что это будет швейная фабрика, откуда станет выходить разнообразная одежда и всевозможное белье для рабочих и крестьян. Порою он даже пошучивал, что вот, значит, фабрику-то он строит, а придется ли рубаху ее изделия носить, неизвестно. Но пока-что, до самого последнего времени, его интересовали только стены, этажи, в сооружении которых он принимает участие. И только теперь его влекло вникнуть в результаты, в конечные результаты постройки, ударным рабочим которой он сделался.
Обнаружилось это случайно.
Тихим вечером, после душного дня, рабочие собрались
Кто-то раздумчиво и глубокомысленно сказал:
— А шибко, братцы, Россея обстраиваться зачала. Везде строют да строют. Почитай и рабочих людей нехватит, скажем, по камню или плотников. И куды все это строют?
— Слыхал, поди, — отозвался густой голос из темноты, — как тебе объясняли: производство расширяем. Чтобы сами себе все производить, а не кланяться загранице.
— Правильно, — согласился первый. — Кланяться, это накладно... Только горазд много накручено. Поглядеть, так страшно делается. Всюю землю изрыли, все, скажем, горы ископали, лесов, однако, не останется, все порублены. Страсть! А насчет пользы, не знаю...
— Не знаешь? — заинтересовались окружающие, и споры притихли.
— Вот истинный! — оживился, подстрекнутый вниманием, сомневающийся. — Вот прямо крест кладу: не вижу ее, эту самую пользу.
— Отчего же это?
— А оттого, что, к примеру, хоть наше вот строительство взять. Строится, говорят, цельная фабрика на пошитье всякой одежы и исподнего, а я без рубахи хожу и штаны у меня дырявые.
Кругом засмеялись.
— Верное слово! Без рубахи! И будет ли мне от этой самой фабрики новая рубаха, не верится мне. Нет, не верится!
— Трепло! — резко и презрительно отчеканил немного глуховатый голос. Все повернулись в его сторону. Влас по голосу узнал комсомольца-бетонщика. — Форменное трепло! Говоришь вредные и глупые слова, а понятия в тебе нет никакого.
— Это пошто же?
— Пошто? А вот по то самое. Чьи ты слова говоришь? Неприятельские ты слова повторяешь, кулацкие и вредительские. Может быть, и сам недалеко от кулаков и вредителей ушел.
— Я человек рабочий! Какой я кулак!
— А треплешься хуже не надо!.. Рабочее советское государство страну нашу, Союз, улучшает, из нищей делает ее богатой и в первых, как говорится, рядах, а ты...
— Страну-то вроде бы богатой делают...
В вечернем сумраке люди задвигались. Послышался короткий смешок, кто-то свистнул. Кто-то насмешливо сказал:
— Заплакала казанская сирота!
— Эх, ты! Тебя бы за такие слова!.. — сплюнул комсомолец.
Влас, молча прислушивавшийся к спору, вмешался:
— Который работать идет, тот не нищий! Это вот лодыри нищают да голодом сидят. Лодыри и разная шпана!.. А насчет фабрики, так я понимаю таким манером: станет она разную одежу выпускать, куда одежа пойдет? — трудящему, рабочему. А, стало-быть, и мне.
— Верно! Правильно! — посыпалось кругом.
— Все может быть... — теряя свой задор, согласился спорщик и замолчал, а затем затерялся
в темноте совсем.К Власу, проталкиваясь сквозь кучку отдыхающих, пробрался кто-то темный и остановился возле него:
— Правильно ты, товарищ Медведев, срезал этого парня. Сознательно!
Узнав в подошедшем комсомольца, Влас добродушно отозвался:
— Да и ты не плохо сказанул ему. Болтун он, языку волю ненужную дает. Может, по темноте.
— Знаешь, Медведев, темнота — не оправданье. От темноты много вреда в жизни.
— А иной человек ведь и не виноват в своей темноте.
Окружающие дружно поддержали Власа, и он, — подбодренный этой поддержкой, продолжал:
— Иному темнота в тягость, он рад бы от нее избавиться, да не может и не знает как.
Разговор, попавший в это русло, потек дальше легко и безболезненно. В нем приняли участие и другие. И так незаметно подкралась ночь. Влас первый спохватился и напомнил, что завтра надо на работу вставать и что пора теперь на покой.
Разошлись быстро. Когда Влас вошел в барак, Савельич уже спал. Это слегка огорчило Медведева: он нарочно поторопился уйти за тем, чтобы перекинуться парой слов со стариком. Власу хотелось повторить слова, которые вырвались у него неожиданно в этой случайной беседе, хотелось сказать Савельичу:
«Понимаешь, Поликарп Савельич, какая штука простая да хитрая выходит: мы с тобой тут пилим да стругаем, по разумению своему на постройке силы свои кладем, а нам потом это обернется надевашками, или там штанами да пиджаками!.. Круговорот какой умственный!»
Но, так и не высказав старику этой новой мысли, Влас угнездился на своей койке и уснул крепким, здоровым сном.
В эти же дни Влас был душевно растревожен одним случаем.
В обеденную пору возле конторы столпилась кучка рабочих, и этой кучки Влас, проходивший мимо, услыхал горький женский плач. Он протиснулся поближе и увидал старуху, которая сидела на ящичке и громко плакала.
— Это кто же? — тихо спросил он ближайшего рабочего. — По какой причине?
— Родительница... Того парня, который на лесах расшибся.
— За вещами приехала, — пояснил другой. — Ну и плачет. Мать...
Влас с тревожным изумлением вгляделся в плачущую старушку, увидел согбенную годами и тяжелым трудом крестьянскую женщину, увидел мать, пришибленную горем и несчастьем, ярко вспомнил широкий трап, нагромождения лесов, солнце, запутавшееся в них, и коварно и ловко подпиленные брусья.
— Ох, беда какая! — вздохнул он. — А ну, коли он у ей один?
— Сказывает, что единственный.
Старушка плакала и торопливо вытирала лицо головным платком. Рабочие стояли вокруг нее, насупленно и хмуро думая о чем-то. Подхватывая и высказывая вслух невысказанную общую мысль, Влас негромко произнес:
— За что? За что же тот гад ее теперь обездолил?
И на весь этот день унес Влас от конторы, где все не могла справиться со своим горем, со своими слезами мать, гнетущее чувство обиды. Но вместе с обидой вползло в него ожесточение. Охватил его гнев на тех, кто погубил парня, на тех, кто мешает жить, работать и строить.