Жизнь Пи

Оказалось, во-первых, что остров покрыт водорослями не только по краям, а весь целиком. Передо мной раскинулась широкая зеленая равнина, а посреди равнины – настоящий лес. По всему лесу – сотни и сотни одинаковых лужиц, все на равном удалении друг от друга, а между ними – так же равномерно расставленные деревья-близнецы; просто невозможно было не заподозрить, что этот лесок насадили по плану.

Но что произвело на меня поистине неизгладимое впечатление, так это сурикаты. По самым скромным оценкам, моему изумленному взору зараз предстало несколько сотен тысяч сурикат. Все вокруг кишело сурикатами. И когда я появился из-за гребня, все они как один, будто куры на птичьем дворе, повернулись ко мне и застыли столбиками.

У нас в зоопарке сурикат не было. Но мне доводилось читать о них. И в специальных книжках, и в художественных. Суриката – это маленький южноафриканский зверек, родич мангуста; иначе говоря, плотоядное роющее млекопитающее, длиной около фута и весом два фунта, изящное, сложением похожее на ласку, с острой мордочкой, близко посаженными глазками, восьмидюймовым хвостом и короткими лапками, на каждой по четыре пальца с невтягивающимися когтями. Шерстка у сурикат буровато-серая, с черными или бурыми полосками на спине, только кончик хвоста и уши – черные, да еще вокруг глаз – черные кольца. Проворные и зоркие, эти зверьки ведут дневной образ жизни, объединяются в колонии, а питаются – в естественной среде обитания, то есть в южноафриканской пустыне Калахари, – всякой всячиной и среди прочего скорпионами, чей яд им нипочем. Стоя на сторожевом посту, они вытягиваются в столбик, опираясь на задние лапы и балансируя хвостом. Нередко сурикаты целой стайкой одновременно замирают в такой позе и всматриваются все вместе в одну сторону – ну точь-в-точь пассажиры на остановке в ожидании автобуса. А написанным на мордочках усердием и передними лапками, свисающими до живота, они напоминают то ли детей, смущенно позирующих фотографу, то ли пациентов на приеме у врача, застенчиво пытающихся прикрыть наготу.

Вот что я увидел в тот миг единым взором – сотни тысяч, нет, миллионы сурикат повернулись в мою сторону все разом и внимательно на меня уставились: «Слушаю, сэр?» Имейте в виду, что ростом эти зверьки не выше восемнадцати дюймов, даже когда стоят на задних лапах, – так что поразили они меня отнюдь не размерами, а невообразимой численностью. Я застыл как вкопанный и просто онемел. Если все эти миллионы сурикат разом бросятся от меня наутек, хаос начнется неописуемый. Но они быстро потеряли ко мне интерес. Секунда-другая – и они, как ни в чем не бывало, вернулись к своим делам: кто пощипывал стебли водорослей, кто высматривал что-то в лужицах. При виде стольких существ, одновременно припавших к земле, мне на память невольно пришла мечеть в час молитвы.

Похоже, они меня совсем не боялись. Пока я спускался к лесу, ни один зверек не отскочил, ни один не встрепенулся. Я преспокойно мог бы потрогать любого, а то и взять на руки. Но я не стал ничего такого делать. Я просто вошел в гущу этой колонии сурикат – наверняка самой большой на свете, и то был один самых удивительных, самых чудесных моментов за всю мою жизнь. Вокруг стоял неумолчный шум: сурикаты беспрерывно попискивали и стрекотали, щебетали и тявкали. Их было так много, и настроение у них переменялось так внезапно, что шум этот накатывал волнами, точно проносящаяся мимо птичья стая, – то набирая громкость и обрушиваясь на меня со всех сторон, то мгновенно замирая, когда ближайшие ко мне зверьки умолкали, а те, что толпились подальше, вступали в хор.

Может, это не им надо было бояться, а мне? Вот какой вопрос пришел мне на ум. Но ответ был очевиден: нет-нет, они совершенно безобидны. Подбираясь к пруду, вокруг которого сурикаты сгрудились стеной, я расталкивал их ногами, чтобы ни на кого не наступить. И они ничуть не обижались на такое вторжение; напротив, сами расступались передо мной, как добродушная толпа. Утопая по щиколотку в теплых пушистых тельцах, я заглянул в пруд.

Все эти озерца были круглые и примерно одинаковой величины – футов сорок в диаметре. Поначалу я думал, что они мелкие. Однако не увидел ничего, кроме глубокой прозрачной воды. Никакого дна. Стенки уходили в глубину, насколько хватало глаз, и состояли сплошь из тех же зеленых водорослей. Какой же толстый на этом острове растительный покров!

Что заинтересовало сурикат в этой луже, я так и не понял, – и, наверное, не стал бы и гадать, если бы берег соседнего озерца не взорвался в этот миг писком и тявканьем. Сурикаты скакали и подпрыгивали, чем-то страшно взволнованные. А потом внезапно ринулись прямо в воду – целыми сотнями. Началась потасовка: зверьки из задних рядов напирали на соперников, оказавшихся ближе к берегу. Никто не остался в стороне – даже крохотные сурикатята рвались к воде, так что матерям и нянькам едва удавалось их сдерживать. Я глазам своим не поверил. Нет, это не обычные калахарские сурикаты. Обычные калахарские сурикаты – это вам не лягушки. Наверняка передо мной какой-то подвид, претерпевший такую поразительную, просто прелюбопытную адаптацию.

Ступая очень осторожно, я двинулся к тому, дальнему пруду – и успел вовремя: я собственными глазами увидел, как сурикаты пускаются вплавь – да-да, именно вплавь! – и выволакивают на берег рыбу, и не рыбешку-другую, а десятки рыбин, притом не маленьких. Попадались даже корифены, какие на шлюпке обернулись бы настоящим пиршеством. Рядом с ними сурикаты казались совсем крошками. Уму непостижимо, как они ухитрялись поймать такую здоровенную рыбу!

Пока сурикаты рыбачили в пруду, действуя, надо заметить, на редкость слаженно, мне бросилась в глаза еще одна любопытная штука: рыба – вся без исключения – уже была мертва. Правда, протухнуть не успела. Сурикаты не убивали рыбу – просто вытаскивали на берег дохлятину.

Распихав взбудораженных, мокрых сурикат, я опустился у озерца на колени. И обмакнул палец в воду. Холодная – холодней, чем я думал. Должно быть, течение поднимало на поверхность непрогретые глубинные слои. Я зачерпнул воду ладонью и поднес к губам. И глотнул.

Вода была пресная. Так вот почему перемерла вся эта рыба! Теперь все ясно: ведь если морскую рыбу бросить в пресную воду, она тотчас раздуется и сдохнет. Но с какой стати вся эта морская рыба подалась в пресный пруд? Да и как?

Я пробрался среди сурикат к другому озерцу. Тоже пресное. К следующему. И оно тоже. И четвертое.

Значит, все пруды пресные. «Откуда же взялось столько пресной воды?» – задумался я. И тут же понял: все дело в водорослях. Водоросли естественным образом непрерывно опресняют морскую воду; вот почему у них такая соленая сердцевина, а стебли покрыты пресной влагой – та просто-напросто сочится изнутри. Я не стал утруждаться вопросами, почему и как это происходит и куда все-таки девается соль. Это меня уже не интересовало. Я попросту рассмеялся и прыгнул в ближайшее озерцо. И чуть было не пошел ко дну: я еще не окреп и не нагулял жира, чтобы легко держаться на поверхности, – но успел ухватиться за край пруда. Слов не подберу описать, как чудесно подействовало на меня это купание в несоленой воде, прозрачной и чистой. За столько дней в открытом море кожа моя задубела, как звериная шкура, а отросшие волосы свалялись и залоснились, точно липучка для мух. Казалось, соль разъедала даже душу, не довольствуясь телом. Поэтому я теперь без малейшего стеснения отмокал в этом озерце на глазах у тысяч сурикат, покуда пресная вода не вымыла из меня всю эту соленую пакость до последнего кристаллика.

И вдруг сурикаты отвернулись. Все, как одна, уставились одновременно в одну сторону. Я выбрался на берег – посмотреть, что там. Ну конечно же! Ричард Паркер. Подтвердились мои подозрения: эти сурикаты не сталкивались с хищниками с незапамятных времен, так что всякое понятие о дистанции бегства и о бегстве как таковом попросту изгладилось из их генетической памяти. Они не ведали страха. Ричард Паркер двигался среди них, сея смерть и опустошение, хватая сурикат окровавленной пастью без разбора и счета, а они знай себе скакали у него под носом, только что не выкрикивая: «Мой черед, мой черед, мой черед!». И сцена эта повторялась вновь и вновь. Ничто на свете не могло вырвать сурикат из их привычного мирка, в котором не было места ничему, кроме прудосозерцательства и пощипывания водорослей. Подкрадывался ли Ричард Паркер неслышным шагом опытного тигра-убийцы, чтобы обрушиться на очередную жертву с громоподобным рыком, или попросту равнодушно слонялся вокруг – им не было дела. Покой их был нерушим. Кротость – превыше всего.

А Ричард Паркер убивал сверх всякой меры. Не только по зову желудка, но и просто так. Жажда убийства у зверей отнюдь не диктуется потребностью в пище. Такое раздолье для охотника после стольких лишений! Неудивительно, что смертоносный инстинкт у него взыграл во всю мочь и вырвался на волю во всей своей буйной ярости.

Он был далеко. Мне ничто не угрожало. По крайней мере, на данный момент.

На следующее утро, когда он ушел, я прибрался в шлюпке. Давно пора было. Не стану описывать, на что походила эта груда человеческих и звериных костей вперемешку с объедками бесчисленных черепах и рыб. Всю эту вонючую пакость я отправил за борт. Ступить на днище я не посмел: Ричард Паркер мог разозлиться, учуяв следы моего вторжения, – так что орудовать острогой приходилось сверху, с брезента, или сбоку, стоя в воде. А то, с чем не справилась острога, – запахи и пятна, – я попросту смыл, окатив шлюпку водой из ведра.