Жизнь Пушкина

Поэта можно было допустить в масонскую ложу, общество полулегальное, но доверить ему политические тайны заговорщики не решались. По записи самого Пушкина мы знаем, что 4 мая 1821 года он был «принят в масоны». Это было почти неизбежно. Кишиневские друзья Пушкина были масоны. Пестель был тоже масоном. При обыске у него нашли французский диплом, выданный ложею «Соединенных друзей», и другой диплом на латинском языке, выданный ложею «Сфинкса». Были найдены также и масонские знаки, которые Пестель при допросе назвал «игрушками прежних лет». Но, кажется, Пестель этими игрушками играл вплоть до своего ареста.

26 мая, в день рождения Пушкина, его навестили генерал П. С. Пущин[534] и П. И. Пестель. Вероятно, они обменялись с Пушкиным рукопожатиями, соблюдая обрядовые приемы масонов. По представлению Пушкина, масонство и освободительное движение были связаны как нечто единое. Об этом свидетельствует и его шутливое послание к П. С. Пущину:

И скоро, скоро смолкнет брань

Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань

И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

О каменщик почтенный!

О Кишинев, о темный град!

Ликуй, им просвещенный![535]

Шутливый тон этого послания едва ли был принят с одобрением его друзьями по ложе. Генерал Пущин обиделся на поэта. Пушкин даже масоном оказался недостаточно конспиративным. Об его участии в ложе тотчас донесли в Петербург. П. М. Волконский, по указанию самого царя, сделал строгий запрос И. Н. Инзову. Начальнику главного штаба стало известно, что в Кишиневе открыта масонская ложа под управлением «некоего князя Суццо, из Молдавии прибывшего», и при ней состоит Пушкин, надзор над коим вверен ему, генералу Инзову. Предлагалось ложу немедленно закрыть, а о поведении Пушкина и о занятиях его в масонских ложах донести государю. Но И. Н. Инзов был сам масон и ответил Волконскому уклончиво. Что касается Пушкина, то Инзов сначала отрицал его вступление в ложу, а относительно поведения его сообщал, что он «ведет себя изрядно». Из донесения Инзова выходило так, что ложа в Кишиневе не работает, а между тем 20 января 1822 года Великая ложа «Астрея»[536] извещала Великую провинциальную ложу, что учредила новую ложу в Кишиневе под названием «Овидий». Эта ложа просуществовала недолго. После новых запросов Инзову пришлось назвать генерала Пущина как одного из руководителей ложи. Наконец, правительство решительно потребовало закрытия кишиневской ложи. Уверения Инзова, что участие в масонской ложе благотворно отразится на поведении Пушкина, не показалось царю убедительным: ему было известно донесение кишиневского агента, который сообщал, что Пушкин ругает «публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство».

Пушкин был плохим масоном. Если бы ложа не была закрыта, он все равно покинул бы ее. С. А. Соболевский уверял впоследствии, что Пушкин сам ему сказал, что не желает участвовать ни в каких тайных союзах, потому что их инициатором был Адам Вейсгаупт[537], а ему, Пушкину, гадалка-немка[538] советовала опасаться «белой головы», которая может его погубить.

IV

Среди кишиневских масонов, известных Пушкину, был, между прочим, довольно примечательный человек — Владимир Федосеевич Раевский. Биография этого майора похожа на биографию многих других декабристов. Он, как и многие другие, был участником Отечественной войны, отличался храбростью и получил золотую шпагу за сражение под Бородином, принимал участие в заграничных походах и вернулся в Россию с книжками Монтескье[539] и Руссо в своем дорожном бауле. Назначенный в егерский полк, квартировавший в Бессарабии, Раевский в 1818 году заехал в Тульчин, где была главная квартира 2-й армии и главный центр заговорщиков. Здесь он, конечно, стал членом «Союза благоденствия». В Кишиневе Раевский деятельно занимался пропагандою и под покровительством генерала М. Ф. Орлова руководил солдатскою школою взаимного обучения[540], пользуясь ею для революционных целей. В том самом секретном доносе, где агент сообщал петербургскому правительству о том, что Пушкин «ругает публично» начальство, имелись также сведения о пропаганде В. Ф. Раевского.

Среди кишиневских приятелей Пушкина — Н. С. Алексеева[541], А. Ф. Вельтмана[542], И. П. Липранди, В. П. Горчакова и других — В. Ф. Раевский занимал особое место. Он не принадлежал к числу восторженных поклонников поэта, как Горчаков, и не участвовал в его приключениях, не был его соперником в любовных авантюрах, как Алексеев. У В. Ф. Раевского были другие интересы и другие вкусы. У него были свои сложившиеся убеждения и взгляды на историю, политику и литературу. Он был постоянным оппонентом Пушкина. Он всегда спорил с поэтом. Пушкин, самолюбивый и вспыльчивый, терпеливо выслушивал возражения Раевского и не избегал с ним встреч. Он ценил в Раевском его убежденность и его начитанность. Стоило Раевскому упомянуть о каком-нибудь писателе, неизвестном Пушкину, как поэт на другой же день шел к Липранди, у которого была хорошая библиотека, искать книги этого автора. Пушкин в самом деле хотел «и в просвещении стать с веком наравне», как он писал Чаадаеву. Пушкин уважал В. Ф. Раевского. К несчастью, В. Ф. Раевский писал стихи. Правда, эти стихи были исполнены гражданских чувств и настроений и свидетельствовали о свободолюбии их автора, но они были так бледны и так банальны, что едва ли они могли кого-нибудь увлечь. Раевский благоразумно их не печатал. Неудачливые стихотворцы часто меняют свое ремесло на ремесло критиков. После него осталась рукопись, нечто вроде критического фельетона, где он в диалогической форме подвергает строгому разбору отроческое стихотворение Пушкина «Наполеон на Эльбе», перепечатанное из «Сына отечества» редактором «Собрания образцовых русских сочинений»[543] в 1816 году и вторично появившееся в том же издании в 1822 году. Вот эта вторичная перепечатка пушкинской пьесы и дала повод В. Ф. Раевскому сочинить свой фельетон «Вечер в Кишиневе». Критик не считается с тем, что стихи «Наполеон на Эльбе» написаны шестнадцатилетним мальчиком. Он решительно негодует, как мог поэт написать «Один во тьме ночной над дикою скалою сидел Наполеон». «На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура!..» В таком же роде и прочие замечания литературного «пуриста»[544], как называет его в своих записках В. П. Горчаков. Вероятно, все эти замечания Раевский делал и в разговорах с Пушкиным. Но литературные споры неожиданно были прерваны. Уже около двух лет шли наблюдения за деятельностью М. Ф. Орлова и его сослуживцев. В. Ф. Раевский обращал на себя особое внимание. Уже в 1819 году генерал Закревский[545] предупреждал начальника штаба Киселева[546] о политической неблагонадежности некоторых офицеров. В 1821 году Бенкендорф подал царю записку о тайном обществе. Киселев и корпусной командир Соболев организовали политический сыск. 5 февраля 1822 года корпусной командир явился к И. Н. Инзову с предложением арестовать Раевского. Пушкин, живший в доме Инзова, случайно слышал этот секретный разговор и, разумеется, немедленно предупредил об этом Раевского. Майора Раевского отвезли в Тираспольскую крепость. Спустя несколько месяцев Липранди удалось видеть Раевского во время его прогулки по глазису крепости[547]. Заговорщик передал ему свое стихотворение «Певец в темнице». В том же году Раевский написал «Послание к друзьям в Кишиневе». Там есть строки, обращенные к Пушкину. На этот раз Раевский полемизирует по существу:

Оставь другим певцам любовь:

Любовь ли петь, где льется кровь…

Пушкин не бранил плохие стихи В. Ф. Раевского. Ему даже, по уверению Липранди, очень понравились какие-то строки в пьесе «Певец в темнице».

Итак, майора Раевского отвезли в крепость. Это была первая жертва из среды заговорщиков. Пушкин лишился интересного оппонента. Поэт сознавал, что сам он не годится в заговорщики, но его сочувствие тогдашним революционерам вне сомнений. Его раздражала александровская политика, темная и лицемерная. Он не любил императора Александра. «Кочующий деспот» казался ему неискренним ханжой. Расправа с Семеновским полком[548] была еще памятна. Роль русского царя на конгрессах в Троппау[549] и в Лайбахе была, по мнению Пушкина, позорна. Александр был убежден, что «сатанинский дух» присутствует во всемирном революционном движении. В марте 1821 года с согласия Александра, австрийцы заняли Неаполь, и карбонарии были разбиты. Вспыхнула новая революция в Пьемонте. И тут инсургенты потерпели неудачу. Австрийцы заняли Турин. Пушкину казалось, что правдоподобнее искать «сатанинский дух» не в освободительном движении народов, а в салоне Меттерниха. Австрийцы усмирили Италию, французы Испанию. Александр, как Пилат[550], умыл руки и согласился на то, чтобы Турция раздавила Грецию. Как же так? Где же эти христианские идеи, которыми будто бы руководится Священный союз? Не очевидно ли на судьбе Греции, что в основу александровской программы положена фальшивая мысль о слепой покорности власти, каковы бы ни были ее происхождение и характер. Но ведь это палка о двух концах.

Когда Александр вернулся в Россию, константинопольский курьер привез ему известие, что патриарх Григорий[551], которому было в это время семьдесят четыре года, был схвачен на пасху у алтаря и повешен в полном облачении на паперти храма. Его труп волочили потом по улице и бросили в море. И это не произвело впечатления на императора. Доводы графа Каподистрии в пользу греков не действовали на Александра. Нет, они все-таки мятежники, эти греки! Расчеты Меттерниха оправдались. «Христианская» душа чувствительного монарха была прекрасным материалом для самой бесстыдной реакции. В августе 1822 года граф Каподистрия выехал из Петербурга. Во имя христианской идеи была уничтожена независимость христианской Греции. Пушкину было ненавистно это лицемерие. Мистицизм царя и его любимцев распространялся за пределы дворца. Портфели министров распределялись по соображениям пиетизма[552].

Покровительством пользовались все изуверы, искренние и лживые. Университеты и школы похожи были на тюрьмы. У писателей был платок во рту.

В 1821 году Пушкин нетерпеливо ждал конца своего остракизма[553], а тут как раз вышел в отставку расположенный к нему граф Каподистрия — и Пушкина «забыли» в Петербурге. Несмотря на доброе отношение И. Н. Инзова, несмотря на поездки в Каменку, Киев и Одессу, Пушкин чувствовал себя пленником. И, пожалуй, дело было не в кишиневской ссылке, а в том, что вся Россия казалась Пушкину тюрьмой, и он задыхался в ней. Особенно его раздражал придворный мистицизм. Правда, Иван Никитич Инзов был тоже склонен к мистицизму, но этот благодушный старик не был похож на петербургских злодеев, и Пушкин не о нем думал, когда записывал насмешливые и кощунственные строки в своих тетрадях. Пушкин был связан честным словом не писать два года против правительства. Хорошо: он не будет писать ничего политического, но он сумеет иначе нанести удар этому арлекину, который навязывает русским людям с высоты трона свое суеверие. Он сочинит поэму, в которой осмеет этих лицемеров и ханжей. Пушкин искал темы. Он рылся в библиотеке Инзова, где было немало религиозных и мистических книг. Форма поэмы была уже выбрана. Нужен ямб, конечно, ямб, лучше всего пятистопный. У Парни есть превосходная злая поэма «Война богов». Надо сделать что-нибудь вроде этого. Вольтеровская «Орлеанская девственница» тоже неплохой образец. Можно потешить себя и друзей эротической вольностью. В ответ на петербургскую пиэтическую мрачность можно лихо посмеяться над мнимым целомудрием этих чиновных кривляк. В Кишиневе у Пушкина были знакомые армяне. Здесь была резиденция армянского архиерея[554]. Кто-то рассказал поэту одно армянское предание — вариант апокрифического рассказа на библейскую тему. Армянское предание показалось Пушкину подходящим для пародии. В первых числах апреля он начал писать «Гавриилиаду» и примерно через месяц ее закончил. Поэма была написана не так злобно, как «Война богов», и стрелы как-то не попадали в евангельское повествование, а летели мимо, но зато эротика удалась, и в стихах веял дух пряный, острый и сладостный, дух альковной похоти. Но и сочинение этой непристойной поэмы не утешило Пушкина. Был какой-то неутоленный соблазн озорства. У генерала Инзова был попугай, и Пушкин не поленился обучить его неприличным словам, которые птица произносила по-молдавански, смущая благочестивых гостей Ивана Никитича. Озорство Пушкина было странное, беспокойное и невеселое. Конечно, не так уж важно, что он въехал на крыльцо какого-то дома верхом на лошади, потому что прельстился хорошеньким личиком хозяйки и напугал бедняжку; не беда и то, что он стащил под столом туфли одной из кишиневских дам: бывали с ним случаи более дикие, пугавшие старика Инзова. Один из романов Пушкина кончился вызовом на дуэль оскорбленного мужа, и поединок не состоялся только потому, что Инзов арестовал поэта, а обманутого мужа выслал за границу. Этот случай был не единственный. Очевидец тогдашних пушкинских приключений И. П. Липранди перечисляет имена женщин и девиц, которыми увлекался поэт. Список получился до странности длинный — Мария Шрейбер[555], Виктория Вакар[556], Мария Эйхфельд[557], Елена Соловкина[558] и многие другие.

Пушкин любил азарт. Штосс, экарте[559] и банк увлекали Пушкина. Однажды, играя с офицером генерального штаба Зубовым[560], Пушкин заметил, что противник играет наверное, и заявил об этом с равнодушным смехом. Зубов вызвал его на дуэль. К назначенному сроку Пушкин явился с черешнями и стал на свое место, продолжая их есть. Офицер стрелял первый и промахнулся. «Довольны вы?» — спросил хладнокровно Пушкин. Зубов, вместо того чтобы требовать выстрела, бросился с объятиями, но Пушкин заметил ему холодно, что это лишнее, и, не стреляя, ушел.

Пушкин не боялся опасности и даже искал ее. Некий командир егерского полка Старов[561] вызвал его однажды на поединок по ничтожному поводу: молоденький егерский офицер, дирижируя танцами в казино, приказал музыкантам играть русскую кадриль, но Пушкин захлопал в ладоши и приказал играть мазурку. Музыканты послушались. Старов, заметив это, предложил юному офицеру потребовать объяснения, а когда неопытный молодой человек не решился на это, полковник сам подошел к Пушкину, и разговор кончился тем, что Старов вызвал поэта на дуэль.

И. П. Липранди рассказывал, что погода была ужасная: крутила метель и в нескольких шагах нельзя было видеть предмета. Первый барьер был на шестнадцать шагов. Пушкин промахнулся. Старов тоже. Решили сдвинуть барьер. «Так лучше, а то холодно», сказал Пушкин. Стрелялись на двенадцати шагах — и опять было два промаха. Тогда решили отложить дуэль. Но Старов, опытный вояка, сказал Пушкину: «Вы так же хорошо стоите под пулями, как пишете». Поединок не возобновился. Противники помирились. Но этим дело не кончилось. Дня через два в ресторане Пушкин играл на бильярде и услышал разговор каких-то молодых людей, которые порицали поведение Старова. Пушкин вспыхнул, бросил кий и сказал болтунам, что не позволит чернить имя уважаемого им противника. Молодые люди извинились. Однако история продолжалась. Некая Мария Балш[562], жена кишиневского помещика, приревновав Пушкина, сказала ему насмешливо, что он, кажется, струсил на поединке со Старовым. Пушкин заявил, что так как с женщиной он драться не может, то ему придется объясниться с ее мужем. Помещик уклонился от объяснения, и Пушкин замахнулся на него подсвечником. На другой день разговор возобновился, но неудачно. Пушкин вышел из себя и дал помещику пощечину. Инзов посадил Пушкина под арест на две недели. Поединка не было, но поэт опасался, что молдаванин наймет людей для расправы с ним, и поэтому ходил по улицам с пистолетом. Во второй половине 1822 года у Пушкина опять скандал. В припадке гнева, за картами, он снял с ноги сапог и ударил им по лицу своего партнера. Это было некрасиво и стыдно, но Пушкин делал вид, что ему нипочем.