Жизнь Шаляпина. Триумф

– Нет, он не уходил от этих вопросов, но сочувствия революции не высказывал, старина относится к ней уклончиво, предлагая свое гомеопатическое средство – непротивление. Он много говорил в поддержку моих поисков, выражал сочувствие моему замыслу «Христиан»; говорил, что эта картина может быть особенно ценной тогда, когда побеждает безумная проповедь неверия. В эти дни даже столь ненавистное ему православие и вообще деление христианства на церкви, как оно ни грубо, по его словам, полезнее полного неверия. Одобрил моего «Сергия с медведем», понравился ему и «Сергий-Отрок», «Два монаха на Соловецком», первая больше по чувству, вторая больше по изображению и поэтически религиозному настроению. А в «Святой Руси», как и многим, не понравился ему Христос: не то что не хорош, но самая мысль изображать Христа, кажется ему, ошибочна. Поддержал серьезность моих творческих планов и замыслов. А ведь это было до моей персональной выставки, когда обо мне писали чуть ли не все газеты и журналы, даже газета «Товарищ» поместила у себя статью под заглавием «Христианство и революция» и мой портрет… «Товарищ» пытался связать минувшие революционные события с моими картинами. Попытка была тщетная… После выставки-то ко мне подходили и Дягилев, и княгиня Тенишева подослала ко мне Рериха, который звал от ее имени на выставку и обещал полный успех, дескать, пресса вся куплена, что риска никакого нет. Ох, как все любят больше меры интриги и рекламу, не стыдятся и саморекламы… И вот хотя бы твой Горький на Капри… Был я на Капри, не хотел я тебе, Федор, говорить о нем, знаю, что ты любишь его… И прекрасно: люби! Но мы с ним разные люди, разошлись наши стежки-дорожки… Действительно, восемь лет тому назад, когда мы познакомились, я не отходил от него, каждый раз рвался повидать его, почувствовать еще и еще раз, что-нибудь вытащить из него – настолько интересным и значительным в те дни он мне казался. А в прошлом году я был на Капри, повстречался с Сергеем Яковлевичем Елпатьевским, народник, публицист, просто хороший человек, радостно обняли друг друга, старый мой знакомец, разговоры о том о сем, ну знаешь, как эти разговоры возникают, вот, например, как у нас с тобой… Спрашивает, буду ли я у Горького? Говорю: не предполагаю. Почему? Он тут, в двух шагах, пойдемте сегодня, говорю: едва ли. Напрасно, Алексей Максимович узнает, огорчится. И все же, говорю, не пойду, и поясняю почему: наша встреча с Горьким сейчас, когда с ним Мария Федоровна Андреева, не сулит мне ничего приятного, и свидание едва ли кончится добром. Я ведь политикой не занимаюсь, а Горький с головой ушел туда. Нам не о чем говорить. Хороший человек Сергей Яковлевич, пробует уговаривать. Я уперся, не пойду. И все тут. Так и расстались… Нет, Федор Иванович, мы разные люди с ним, разной веры, и с этим уже ничего не поделаешь. Он пресыщен, а я только начинаю входить в число бессмертных. – При этих словах Нестеров весело засмеялся, давая понять, что последние слова он не принимает всерьез. – Я читал его поэму «Человек», он пошел против Достоевского, у него чувства служат мысли, разуму… Да не просто служат, а ютятся у подножия мысли, пытаясь задобрить и обслужить ее. И, как ты сам понимаешь, это ведь не просто какое-то элементарное плотское чувство, но и религиозные чувства. Он пошел против самого себя, в угоду каким-то сиюминутным выгодам известности и корысти. Не хмурься, не хмурься, Федор Иванович, знаю о вашей дружбе, читал твои признания в любви в какой-то французской газете…

Шаляпин тихо молчал, очарованный монологами Михаила Васильевича Нестерова. Потом словно пробудился ото сна, навеянного музыкой слов любимого художника.

– Я, Михаил Васильевич, и тебя люблю, и Горького люблю, и Рахманинова люблю, и Станиславского, и Ваню Москвина, и Иолу, и Марию, и ребят своих… И всю природу, и всю природу в свои объятия готов я заключить… Ох, Михаил Васильевич, друг ты мой сердечный, что-то петь мне захотелось, как только ты заговорил про любовь… Да, кстати, дома, видимо, уже все готово, чтобы что-нибудь воспринять нам за труды наши на этой грешной земле. Пойдем обратно… Ну, мальчики, кто быстрее скажет маме, что идем обедать?

Борис и Федор помчались наперегонки, но явно было, что старший Борис перегонит Федора, а раньше всех, конечно, добежит Ирина, старшенькая из дочерей и, кажется, самая ласковая.

Весело посматривали Нестеров и Шаляпин на стайку бегущих по лугу пятерых детей… Какое приволье здесь, какой воздух…

За обедом царствовал Федор Иванович, произносил тосты, угощал гостей, шутил, рассказывал анекдоты и смешные случаи из своей богатой биографии, успевал выпить рюмку и закусить.

Потом дети, испросив разрешения и поблагодарив за хлеб-соль, покинули застолье, ушли по своим делам: кто учить французский или итальянский, кто рисовать, кто читать первые в своей жизни книжки с чудесными рисунками. Этот порядок завела строгая мама, Иола Игнатьевна.

В прекрасном настроении остались за столом взрослые. Со стола убрали, принесли кофе, появился коньяк, деревенские вкусные лепешки, и началась неторопливая беседа. Ольге Нестеровой не терпелось спросить знаменитого Шаляпина о его последнем выступлении в Париже в «Хованщине», а Екатерине Петровне очень хотелось услышать о выступлении балерины Павловой все в тех же Русских сезонах.

– Сергей Павлович Дягилев совершил подвиг в этом году, просто каким-то чудом ему удалось показать в Париже «Псковитянку», «Юдифь» и четыре балета: «Павильон Армиды», «Клеопатра», «Пир» и «Сильфиды», ну, конечно, и «Половецкие пляски» из «Князя Игоря», представляете, какая сложнейшая программа… Но некоторые из соотечественников, даже убедившись в громаднейшем успехе наших выступлений в Париже, написали, что русская антреприза сравнительно удачно выступила в театре «Шатле». Каждое выступление было триумфальным, каждый участник чувствовал высокую ответственность момента, а вся труппа в целом была охвачена каким-то неизъяснимым трепетом, желанием сыграть как можно лучше, на пределе своих сил. А ведь русские артисты играли после трудного зимнего сезона. При этом необходимо помнить, что дирекция императорских театров по высочайшему велению всячески противодействовала репетициям в России, хотели провала антрепризы Дягилева. Поэтому все были взвинчены, порой вспыхивали скандалы по совершеннейшим пустякам. Но мы все выдержали, заранее предчувствуя, что все образуется, как только начнутся выступления на сцене театра «Шатле». И действительно, все прошло великолепно, удалось с помощью плотников даже переоборудовать сцену, которая не отвечала требованиям наших постановщиков. Особенно отличился наш маг и волшебник сцены Карл Федорович Вальц, первоклассный машинист Московской оперы, придумавший столько различных превращений декораций на глазах у публики, что парижане были ошеломлены: это наши плотники переделали пол, устроили такую систему подвесок, что декорации незаметно уходили, а их место занимали другие. Я уж ничего не говорил, какое ошеломительное действие оказывали наши балеты сами по себе… Карсавина просто очаровала парижан…

– Федор Иванович! – заговорил Нестеров, воспользовавшись паузой в монологе Шаляпина. – А что-то много говорили о Вацлаве Нижинском. Это действительно талантливый танцовщик или это просто очередной разрекламированный мальчик патрона? Все ж уже догадываются о преступных наклонностях знаменитого Дягилева. Так вот меня и смущает: это на самом деле талант или это действие рекламы, слава, купленная за деньги у падких на эти трюки журналистов.

– Я не сочувствую слабостям Сергея Павловича, Михаил Васильевич, – с грустью сказал Шаляпин, надеясь обойти щекотливую тему. – Мы и не догадывались об истинных отношениях Дягилева и Нижинского, хорошо зная талант Дягилева угадывать даровитых людей, а в Париже всем стало ясно, в какой степени Дягилев увлекается Вацлавом Нижинским, хотя должен вам сказать, что Нижинский просто талантлив, может быть, даже гениален. Стоило посмотреть, как он выпархивает в «Павильоне Армиды», Иолочка, обязательно нам нужно всем вместе сходить на этот балет, чтобы сразу же понять, что нечто божественное снисходит на сцену. Если б вы увидели его в придуманном специально для него белом с желтым и с серебром костюме, если б вы увидели, как он появляется перед нами с грациозно поднятой над головой рукой, едва касаясь пола, то вы бы поверили, что я имею в виду, когда говорю о появлении некоего божественного начала на сцене. И как были хороши две его дамы, в костюмах, которые по цвету гармонично сочетались с его костюмом. С этого момента он стал балетной звездой. И можете себе представить, что в жизни в нем ничего особенного не было – самый обыкновенный юноша, неказистой внешности, скорее коротенький, с толстой шеей, большой головой, с довольно вульгарными, слегка монгольскими чертами лица. С тусклой и сбивчивой речью. Словом, простецкий малый, но стоило ему одеться в приготовленный специально, повторяю, для него созданный костюм, как он тут же преображался и становился незаурядным. Я видел, как на глазах он превращался в другого человека, воплощался в человека своей роли, и этот человек оказывался исключительно пленительным и поэтичным.

– А чья музыка использована для «Клеопатры»? – спросила Иола Игнатьевна. – Вроде бы такого балета ни у кого нет. Или я ошибаюсь? Или отстала от времени, рожая Федору Ивановичу одного за другим детей…

И в ее голосе собравшиеся, особенно Шаляпин, услышали и горечь ушедшей так рано балерины, которой предсказывали великое будущее, и скорбь женщины, которой так редко приходится бывать вместе с любимым мужем, с успехом разъезжающим по миру. И так трудно предположить, что он всегда остается верным во время этих гастролей.

– Музыку взяли разную, Дягилев позволил себе музыкальный вандализм, как выразился Александр Бенуа, просмотрев партитуру этого балета, получился какой-то салат из русских авторов. Вместе с невыразительной музыкой Аренского здесь легко уживаются отрывки из произведений Глинки, Глазунова, Мусоргского, Танеева, Римского-Корсакова, но все это так талантливо скомпоновано, что, в сущности, никто не воспринимал это как нечто разнородное. Успех «Клеопатры» был грандиозный, некоторые даже говорили, что «Клеопатра» затмила «Псковитянку», вряд ли это справедливо. Но судить, как говорится, не мне.

– Федор Иванович! А правда ли, что вы будете играть роль Дон Кихота в одноименной опере Жюля Массне? – спросила Екатерина Петровна, хорошо разбиравшаяся в европейской музыке, ходившая всякий раз на оперу, как только выпадала возможность побывать в столицах, в Киеве, Москве, Петербурге, Риме, Милане. – Ведь многие говорят, из тех, кто слышал музыку и либретто, что эта опера не самая удачная знаменитого француза, уж во всяком случае – это не «Манон» и тем более не «Вертер». Говорят, он стар, исписался, нет ничего свежего, нового, интересного…

– Да, и я слышал эти разговоры… Возможно, возможно, что опера Массне своей музыкой не привлечет внимания слушателей, но меня покорил образ Дон Кихота, меня покорил сам композитор, энергичный, обаятельный человек, с которым мы всю ночь провели в разговорах. Он проиграл мне всю оперу, а потом мы обсуждали, как можно ее поставить. И с тех пор этот образ не покидает меня. Восторженный, даже несколько экзальтированный, он сразу предстал передо мной большим художником, который свободно отдался своему воображению, щедрому и могучему, но стоило мне о чем-то спросить, как он тут же переключился. Я поражался его исключительной восприимчивости. Пылкость его в начале нашего разговора просто подавляла меня, он покорил меня своей молодостью, несмотря на свои 67 лет. Он обладает каким-то магнетическим свойством большого человека. Он говорлив, откровенен, с упоением рассказывал о себе и о своих операх. Но при всем при этом предо мною был очень умный человек, прирожденный музыкант, профессор, крупный педагог. Могу себе представить, как он увлекает своих учеников и окружающих его артистов и режиссеров. А когда я почувствовал усталость, он начал рассказывать анекдоты, а так как французский я еще не очень хорошо изучил, кое-что просто не понимал, так что смешного было много даже из-за того, что я не всегда улавливал его быструю речь. Всю жизнь Массне стремился создать большую оперу, с монументальным, возвышенным, героическим сюжетом. А достигал успеха лишь тогда, когда увлекался пленительными, нежными, интимными чувствами своих героев. Чуть ли не в каждой его опере есть удачи, и только там, где есть лирические отношения между влюбленными. Порой в его операх ощущается скомканность действия, как и в «Дон Кихоте», порой грохот стрельбы, звуки труб, колоколов, большого барабана заглушают музыку, порой дикие, брутальные страсти захлестывают главных героев и героинь. Даже трудно представить себе, что эти вещи написал Жюль Массне, милый, приятный, мягкий человек. Он рассказывал о своих операх с необъяснимой нежностью, как будто говорил о любимых детях, невозможно запомнить, сколько ж он написал… Даже в последние годы… «Наварка», «Сафо», «Иродиада», «Тереза»… А когда вспомнил «Терезу», то тут же спросил меня: «О вас говорили, что вы друг Горького, буревестника русской революции?» – «Да, ответил я, это очень умный и талантливый человек и писатель». И тогда он рассказал о своей опере «Тереза», посвященной событиям Великой французской революции. Опера была как бы ответом композитора на события 1905–1907 годов в России, этой оперой он хотел как бы сказать: «Смотрите, люди, к чему приведут антагонистические противоречия, сословные конфликты…» Остатки разрушенного монастыря по улице Вожирар, где он живет, навеяли на него мысли написать оперу на тему революции. И вот однажды, прогуливаясь по своей улице Вожирар и зайдя в этот полуразрушенный монастырь, Массне представил себе, сколько кровавых событий, политических убийств произошло в это время, и задумал написать оперу «Тереза». «Я искал жадно, – вспоминаю его подлинные слова, – искал повсюду то, что относилось к ужасным временам террора, все, что на эстампах, на картинах, в рассказах очевидцев могло бы мне пересказать зловещую и мрачную историю этой эпохи, чтобы воплотить с максимальной правдивостью отношения между людьми во время этой трагедии, особенно много я работал над сценами второго акта, которые, признаюсь, я глубоко люблю».

– Что же в этой опере удалось сказать? – спросил Нестеров. – Так быстро откликнуться на события русской революции может действительно человек незаурядный. Надеюсь, что он не оправдывает эти ужасные события?

– Успокойся, дорогой Михаил Васильевич. Массне осуждает революцию, представляет ее как ужасную, грозную силу, уничтожающую все самое прекрасное на земле – любовь, дружбу, красоту. Многие мелодии мрачные, зловещие, вызывающие страх, который ломает волю человека, делает его предателем… Сюжет-то вроде простенький, два года тому назад мы с Собиновым видели эту оперу в Монте-Карло… Тереза – жена жирондиста. Ее любит маркиз, которого, естественно, преследуют революционные власти. Жирондист укрывает маркиза в своем доме, а маркиз отвечает ему чудовищной неблагодарностью: уговаривает Терезу бежать вместе с ним. Тереза колеблется, а в это время власть перешла к якобинцам, жирондиста везут на казнь. Тереза в этот момент отказывается от маркиза и своим криком: «Да здравствует король!» – поддерживает своего мужа-жирондиста. Толпа врывается в дом жирондиста, схватывает Терезу и ведет ее на казнь, а маркиз скрывается. За этой оперой Массне написал еще балет «Тореро», оперу «Вакх»… И вот теперь – «Дон Кихот»… Он поражает меня своей продуктивностью, неиссякаемая энергия так и клокочет в нем, пусть не все его сочинения полны жизненных соков, как «Вертер» и «Манон», но он – замечательный труженик… Столько интересного за эти несколько часов он высказал… «Недостаточно почувствовать, необходимо быть способным выразить то, что чувствуешь» – этот совет мне, как и всем исполнителям, особенно дорог… Или: «Найти – это еще ничто. Выбрать – это все». Понимаете, что получается, если следовать его советам? Вроде бы общеизвестные истины, а как они полезны, как мы порой их забываем. Стоит только найти хоть что-то новенькое, как тут же прекращаем поиски, довольствуясь найденным, а не продолжаем поиски… И ведь только потом можно выбирать из найденного…