Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Михаил Васильевич! Мы, москвичи, поможем привлечь внимание к твоей работе в Марфо-Мариинской обители и воздадим должное великой княгине. Рады, что вы побывали у нас.
Вскоре Нестеровы покинули Ратухино, а Шаляпины долго еще обсуждали этот визит, радуясь встрече и сожалея, что она была короткой.
Глава четвертая
«О, Дон Кихот Ламанчский…»
Январь 1910 года. В первый же день нового года – «Русалка» в Большом театре… Вроде бы уж ничем нельзя удивить Федора Ивановича Шаляпина – все испытал, ко всему привык, но в канун Нового года он вместе с Иолой Игнатьевной посетил дом известного в городе Константина Тарасова и никогда так не радовался успеху артистов, как в этот раз: на самодеятельной сцене шла детская опера и дивертисмент, в которой участвовали все его дети, с огромным успехом выступали Борис и Татьянка. По всему чувствовалось, что тон всему задавала Алла Тарасова, чуть старше его Иринки. И потом, уже дома, они, окружив со всех сторон отца, долго еще разыгрывали домашние сценки, а родители весело смеялись на преуморительные рожицы, которые корчили юные актеры, полагая, что они, как и их отец,
В это январское утро Шаляпин наконец-то собрался навестить заболевшего тифом Константина Коровина. Сказал Иоле Игнатьевне, куда он отправился, взял извозчика и помчался к Каменному мосту, на Балчуге, где была мастерская художника.
– Дом Рахманова, – подсказал Шаляпин вопросительно повернувшемуся к нему извозчику.
Расплатился, вошел в мастерскую. Передняя утопала в цветах. Рядом с роскошными цветами – удочки разных размеров, патронташ и другие непременные в хозяйстве вещи.
Шаляпин шагнул к другу, но его остановила сестра милосердия, указав на стул около дальнего столика.
– Вот дожили, и обнять друга не дают. Что же это с тобой, Костя? Вижу, похудел, одни кости. Ты сильно болеешь, говорили мне, вот и решил тебя навестить. А то завтра – в Питер, потом – Монте-Карло, и закрутилось мое колесо, где-то оно остановится, трудно сейчас сказать, хотя и все расписано на этот год. Как здоровье-то? Когда поправишься? Что врачи-то говорят?
– Ох, горяч ты, Федор, ишь, сколько насыпал вопросов… Да получше сегодня, а то скрутило так, что свет стал не мил. Тиф может и совсем скосить. Ладно уж, про себя-то и не думаю, пожил, погулял по свету. Вот Алешка меня мучает, совсем без средств останется, случись что со мной…
– Из слов наших друзей, Костенька, я почувствовал, что ты нуждаешься в деньгах. Ради Бога, прошу тебя, в случае нужды скажи мне, сколько тебе нужно, и я с удовольствием буду рад оказать тебе в этом дружескую услугу. Ты знаешь, милый Костя, как я тебя люблю и уважаю, значит, смею надеяться, что ты со мной церемониться и стесняться не станешь… Не маши руками, подумай, друзья должны существовать и проявлять себя в тяжелые минуты жизни – и вот я здесь к твоим услугам.
– Спасибо, Федор, но я еще не в таком положении, чтобы уж на текущие расходы денег не было, я просто думаю о будущем Алешки, он ведь у меня единственный сын, не то что у тебя, куча детей. Расскажи, Федор, лучше, над чем ты сейчас работаешь. Слышал я, что ты покорен новой оперой Массне…
– Да, в мае я был у него, удивительный человек. И как встретил он меня, как лучшего друга не встречают… Экзальтированный, полный жизни, несмотря на свои почти семьдесят лет, с какими-то особенно блестящими глазами, встретил он меня и чуть ли не тотчас же просил прослушать его новое творение. Это был «Дон Кихот». Массне сам сидел у фортепьяно и пел все партии. Не скрою, что после третьего действия, в котором Дульсинея отвергает Дон Кихота, когда придворная дрянь начинает смеяться над ним, по их мнению, старым дураком, после слов Санчо: «Пойдем, святой герой, пойдем скитаться снова!» – у меня невольно потекли слезы. В четвертом акте дана смерть Дон Кихота, волнующая сцена, я расплакался. Это было так трогательно и так все казалось правдивым, что было бы удивительно не заплакать. «Вот, Шаляпин, – сказал Массне, – я написал эту оперу, и мне очень приятно, что вы ее будете петь, потому что, когда я писал ее, отчасти думал о вас как исполнителе главной роли…» Так что роль интересная…
И Шаляпин рассказал содержание оперы. Коровин задумался.
– Взялся бы, Костенька, за постановку оперы в Большом, планируем ее в следующем сезоне, ты ж прекрасно знаешь Испанию, любишь ее пейзажные красоты и костюмы природных испанцев.
– Если закажут, я с удовольствием возьмусь. Давно уж тому назад я делал декорации для «Кармен», нарисовал и эскизы костюмов. Испанцы – странный народ, похожи на русских. Есть в них и сердечность, простота, какая-то беззаботность. Новое, незнакомое как-то особенно очаровывает душу. Вспоминаю одну особенность, сразу бросившуюся мне в глаза. Вышел в город погулять. Все стали меня разглядывать. Что, думаю, такое, вроде бы внешне я не очень-то отличаюсь от них, такой же чернявый. Потом только догадался. У них мужчины все в черных плащах, вверху на отвороте подкладки красноватый плюш. А я был в пальто, по-московски одет, вот и глядели на меня с удивлением. Потом оказалось, что я был первый русский, которого увидели в Валенсии. При этом моя шляпа из России была с широкими полями, чем-то походила на головной убор матадора. А сам знаешь, как испанцы почитают эту категорию людей. Знаю, знаю Испанию и люблю этот прекрасный, добрый и гордый народ. Но уж очень обеднил Массне сервантовского Дон Кихота, поставил его в какое-то уж очень смешное положение: поклоняться куртизанке…
Шаляпин рассмеялся:
– Не зря же Римский-Корсаков называл Массне «хитрой лисой», он переделал великий роман на французский лад. Да, строго говоря, с Дон Кихотом и такое вполне возможно. Сервантес устами Санчо дает понять, что с такими рыцарями всякое может произойти, помнишь его слова: «…с рыцарями творятся такие дела необыкновенные и происходят случаи непредвиденные», так что я не удивился и такому повороту сюжета либретто оперы. Но другое дело – исполнитель Дон Кихота должен знать роман, должен знать ключевые мысли Сервантеса… Пусть воображение моего героя всечасно и неотступно преследовали битвы, чары, приключения, всякого рода нелепости, любовные похождения, вызовы на поединок – все, о чем писали в рыцарских романах, но в минуты отрезвления он высказывал благороднейшие мысли и совершал поступки, странствуя по свету, ради того, чтобы выпрямлять кривду и заступаться за обиженных. Дон Кихот знает, что только тот человек возвышается над другими, кто
делает больше других. В его груди билось неустрашимое сердце. Он осознал, что по воле небес родился он в железный век, дабы воскресить век золотой. Опасности лишь укрепляют и бодрят его дух, ничто не способно вселить в его душу боязнь, страх, он ищет опасности и приключения, стремится искоренить насилие и оказать помощь и покровительство несчастным…– Но люди, которым он хотел сделать так много хорошего, – заметил Коровин, – часто так дурно с ним обходились, что их просто трудно понять нормальному человеку.
– Санчо часто говорил ему об этой черной неблагодарности, но он всегда возражал ему: да, послушайся я твоего совета, я бы избежал этих напастей, знаю, что делать добро мужланам – это все равно что воду решетом черпать… некоторые думают, что я действительно сошел с ума, соболезнуют мне, а я намерен подражать Амадису и делать вид, что я обезумел и впал в отчаяние и неистовство, это лишь помогает мне возможно точнее воспроизводить то, что представляется мне наиболее существенным. В этом и заключается необычность задуманного мною предприятия, весь фокус в том, чтобы заставить Дульсинею поклясться мне в верности, как только это произойдет и она отдаст должное моей верности, тут и настанет конец моему безумию и покаянию. И тогда Санчо догадывается, что все россказни Дон Кихота – ахинея здорового человека, только прикидывающегося больным.
– А помнишь, Федор, – включился в игру Коровин, – как Санчо, прочитав письмо Дон Кихота Дульсинее, сказал, что ничего более возвышенного он за всю свою жизнь не слыхивал…
– Ну как же… «Ей-ей, ваша милость, вы дьявол, а не человек, – нет ничего такого, чего бы вы не знали». И на каждой странице романа можно прочитать, что Дон Кихот – богатая человеческая натура, не только храбрец и доброе сердце, он еще и образованнейший человек, и голова его набита не только банальностями из рыцарских романов, он знает языки, он превосходный поэт и прочее и прочее. У него есть, как говорится, пунктик, но стоит с ним заговорить о чем-нибудь другом, он рассуждает в высшей степени здраво и выказывает ум во всех отношениях светлый и ясный, многие персонажи романа признают его за человека большого ума. Так что его необычайное помешательство в том, что он возжелал быть свидетелем великих и неслыханных событий. Тот помысел выше, говорит он однажды собравшимся посмеяться над ним, который к благороднейшей устремлен цели. И цель светских наук состоит в том, чтобы установить справедливое распределение благ, дать каждому то, что принадлежит ему по праву, и следить и принимать меры, чтобы добрые законы соблюдались. Но все же цель военного искусства, которому он и посвящает свою жизнь, выше: цель и предел стремлений военного искусства – мир, а мир есть наивысшее из всех земных благ… Вот ведь что говорил Дон Кихот больше трехсот лет тому назад.
– Да он говорил, оказывается, то, что говорит сегодня и Горький. Установить справедливое распределение благ – кто ж будет против этого возражать, но только не надо стрелять по моей квартире, разрушать ее, уничтожать то, что я сделал за свою жизнь: картины, стулья, наконец, которые я купил… Дон Кихот, думаю, за то, чтобы устанавливать справедливое распределение благ мирным путем, без кровопролития. Помнишь сцену на постоялом дворе, когда легион бесов, по выражению Дон Кихота, смутил всех собравшихся и они начали тузить друг друга. Это величайший позор, говорит он, что мы бьемся и не разумеем друг друга, из-за сущей безделицы убиваем друг друга. Как это точно и как это злободневно для нас, которые четыре года тому назад убивали друг друга из-за сущей безделицы…
– Не могу согласиться с тобой, наши права – это не безделица… Я крестьянин по происхождению и до сих пор таковым считаюсь. Не только я, заметь, но и мои дети продолжают считаться крестьянами, то есть людьми второго сорта, они, например, не могут поступить в пушкинский Лицей… Так что я, как и Дон Кихот, буду сражаться с такой несправедливостью… Я уже несколько месяцев работаю над образом Дон Кихота, никак не поймаю его внешний образ. Каким он должен быть – смешным, серьезным, грустным… Ведь он сам признается, что, начитавшись рыцарских романов, он стал храбрым, любезным, щедрым, благовоспитанным, великодушным, учтивым, дерзновенным, кротким, терпеливым, он покорно может сносить плен, тяготы, колдовство. Он мечтает стать императором, чтобы проявить все эти качества, он тогда показал бы, какое у него сердце, он тогда облагодетельствовал всех своих друзей, особливо беднягу Санчо Пансу, прекраснейшего человека, которого он когда-либо знал… Материал либретто не дает такой возможности показать многогранность Дон Кихота, но я-то, исполнитель его роли, знаю, каким нужно предстать перед зрителями: он должен предстать в полном боевом снаряжении, с погнутым шлемом Мамбрина на голове, держа в руке щит и опираясь на жердеобразное копье, он должен поразить всех своей странной наружностью – лицом в полмили длиною, как сообщает Сервантес, испитым и бледным, разнородностью своих доспехов и важным своим видом. Все замолкают в ожидании, что он скажет, а он необычайно торжественно и спокойно слезает с лошади, берет мандолину и поет серенаду перед балконом своей Дульсинеи. Ох и трудно сыграть эту роль так, чтобы заинтересовать зрителей, чтоб они всерьез отнеслись к моему герою, чтоб полюбили его, как я полюбил, он такой честный, такой святой, что даже смешной и потешный для всей этой сволочи, этой ржавчины, недостойной быть даже в его латах… Если Бог умудрит меня и на этот раз, то я думаю воплотить в этой роли и немножко тебя, Костенька, и немножко Горького, и немножко себя… О, Дон Кихот Ламанчский, как он мил и дорог моему сердцу, как я его люблю… Умирая в последнем действии на опушке леса, он чистотой и святой простотою своей прошиб до слез даже такое ужасное, жирное и непроницаемое животное, как Санчо Панса, и на толстый живот его в первый раз упала слеза… Кто знает, Костенька, может быть, я больше ничего потом не сумею и эта роль окажется последней моей новой ролью. Может, поэтому так волнуюсь и так тщательно готовлюсь к ее исполнению. Недавно Шуру Бенуа попросил начертить костюм рыцаря Печального Образа, в латах и в одежде идальго. А мой приятель француз исправлял мое произношение, ты ж знаешь, пою на французском… Ужас… Что-то будет…