Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Управляющий московской конторой императорских театров Н.К. фон Бооль не замедлил известить об этом В.А. Теляковского: «Пишу Вам под сильнейшим впечатлением от вчерашнего концерта в Большом театре в пользу «Убежища для престарелых артистов». Концерт этот по программе обещал быть очень интересным. В конце второго отделения значился и Шаляпин. Когда он исполнил свой номер, публика по обыкновению шумно требовала повторения. С верхов громко кричали «Блоху» и «Дубинушку». Шаляпин, выходя на вызовы, обратился к публике и сказал, что «Дубинушка» – песня хоровая и что поэтому он спеть ее не может, если ему не будут подпевать. Раздался взрыв аплодисментов, и Шаляпин начал «Дубинушку». Припев подхватили в зале – очень дружно и даже стройно. Верхи ликовали, но из лож некоторые
Конечно, об этом случае много говорят теперь в городе, как и о том, что он то же самое проделал в ресторане «Метрополь». «Но то, говорят, было в ресторане, где он мог позволить себе все, что хотел, – но как же позволить себе сделать то же самое в императорском театре, где он служит и, следовательно, должен сам знать, что можно и чего нельзя? Неужели это ему сойдет?»
Спешу, глубокоуважаемый Владимир Аркадьевич, сообщить Вам обо всем этом и прошу Ваших указаний: не должен ли я донести об этом случае рапортом?»
После этого концерта хлынул поток угрожающих писем от черносотенцев, консервативно настроенных аристократов, предпринимателей, биржевых дельцов, помещиков, до которых дошли слухи, извращенные, конечно, досужими домыслами, что Шаляпин чуть ли не призывал к вооруженному восстанию, к свержению самодержавия. Слухи покатились волна за волной, возбуждающе действуя на обывателя.
И без того угнетенное состояние артиста, невольно оказавшегося словно между молотом и наковальней, еще более усилилось, обострились его душевные противоречия. А тут позвонил Теляковский. Надо было срочно выезжать в Петербург. Над Шаляпиным сгущались тучи.
Глава седьмая
«…Даже и Направник плакал»
1 декабря утром Шаляпин и Коровин прибыли в Петербург. Взяли извозчика и вскоре уже были на квартире Коровина, на Театральной улице. Коровин уговорил Федора Ивановича временно остановиться у него: ведь квартира Теляковского помещалась как раз под квартирой Коровина, а директор театров строго приказал быть у него незамедлительно после приезда в Петербург.
В 10 часов, переодевшись и приведя себя в порядок, Шаляпин и Коровин спустились к Теляковскому. Шаляпин был явно невесел, хотя и храбрился. Но в чем он виноват? Он артист, исполняющий пожелания публики…
К удивлению Шаляпина, Теляковский встретил их радостно.
– Вот хорошо, что вы чуть пораньше ваших выступлений приехали, Федор Иванович, нам есть о чем поговорить. А когда начнутся репетиции, выступления, ваши встречи с петербургскими друзьями, вам будет не до меня. К тому же в Москве беспокойно, а будет еще хуже, как предполагают наши пророки.
У Шаляпина отлегло, словно с души свалился камень. Он с уважением относился к директору императорских театров, понимал, что в чем-то подвел его, а почувствовав прежнюю доброжелательность, внимание, повеселел и уже с юмором рассказывал об угрозах, которые он получал от правых и от левых.
– Сначала, Владимир Аркадьевич, я со страхом всматривался в эти письма, вскрывал их, внимательно прочитывал, спорил с этими негодяями, приводил какие-то аргументы, дескать, как свободный человек, тем более артист, лицедей, всю жизнь перевоплощающийся и надевающий различные маски, я могу сам определять, что я могу играть, а что не могу. Вот сыграл недавно Евгения Онегина и почувствовал, что не могу, не моя роль, совсем чужой характер… И правильно писали в «Московских ведомостях», кажется, что самый тип выдержанного и холодного, хотя бы по внешности, светского человека не отвечает характеру моего дарования, все обаяние которого, утверждал рецензент, в силе, яркости и экспрессии драматического выражения. Даже обидно показалось сначала, а потом подумал, подумал и согласился, действительно, сценический талант мой мог проявиться лишь в создании внешнего образа Онегина, хороший грим, фигура, но манера держаться на сцене,
излишняя энергия движений и жестов, подчеркивал рецензент, мало отвечали характеру Онегина.– Да, Федор Иванович, возможно, вы и правы, я тоже читал эту рецензию, и, как всегда, вы обратили внимание только на критические замечания, но тот же рецензент похвалил, отметив и безукоризненность вокального исполнения партии, великолепный голос, и арию в саду, которая вызвала бурю аплодисментов и была повторена, так что не занимайтесь самоедством – Теляковский искренне любил Шаляпина, внимательно следил за рецензиями о его спектаклях, читал все, где хотя бы упоминалось о Шаляпине.
– Нет, Владимир Аркадьевич, эту партию я петь больше не буду. Согласен, что, несмотря на высокую тесситуру, пел я легко, без напряжения, но сдержанный и холодный характер мне не по нутру. Попробовал, чувствую, что могу, но не хочу.
Шаляпин успокоился, внутреннее напряжение вроде прошло, он становился разговорчивее: слава Богу, Владимир Аркадьевич делает вид, что ничего скандального вроде бы не произошло в Большом театре. Может, пронесет и на этот раз. Нет, Шаляпин не страшился гнева императорского двора, не хотелось ему просто портить хорошие отношения, которые сложились с директором императорских театров.
Коровин делал вид, что внимательно разглядывает скульптуру ангела, стоявшую на изысканно отделанной полочке.
– Эти два месяца в Петербурге вы проведете с любимыми героями. Я уже составил репертуар: «Фауст», «Мефистофель», «Русалка», «Руслан и Людмила», «Моцарт и Сальери», 30 декабря «Демон» – ваш бенефис, потом снова «Русалка», «Руслан и Людмила», «Фауст». В Петербурге вам будет спокойнее. Пока вы никаких царей не поете. «Дубинушку» пока петь тоже подождите. Я тоже получаю много анонимных писем. А тем более вы, Федор Иванович, человек выдающийся, а на всех не угодишь, так что лучше всего быть самим собой, хотя и здесь то и дело возникают заварушки: то балет бастовал, то артисты не выходят на сцену от страха за свою жизнь. Ужасное время пришло, только и думаешь о том, как бы закрыть театры, чтобы всем было спокойнее. Но не разрешают, и великие князья, и министр двора приказывают, чтобы все театры показывали свои спектакли. А что у вас в Москве?
Коровин словно ждал этого вопроса и быстро заговорил:
– В Москве, Владимир Аркадьевич, все словно с ума посходили, в открытую готовятся к вооруженному восстанию, из Женевы слетелись агенты Интернационала и поучают наших доморощенных, как свалить самодержавие, разгромить помещичьи усадьбы, поделить добро и сделать заводчиков и фабрикантов бедными и такими же несчастными, как люмпен-пролетарии. И во главе всех этих агентов стоит Горький, появились свои Мараты и Робеспьеры, для полного сходства не хватает лишь Шарлотты Корде.
– Костя, не надо упрощать, ты любишь говорить о том, что слишком далеко от тебя, ведь не видел Горького, не знаешь, что он говорит и думает, а вот поди ж ты…
– Допустим, действительно не бываю у Горького, не разговаривал, как ты, с ним, но я же вижу его насквозь, все они начитались Маркса и дудят в его дуду: для счастья трудящихся нужно свергнуть капитализм. Из разговоров я понял, что капитализм в представлении Маркса – это что-то похожее на круги Дантова ада, повсюду плохо, но ведь это не так. Кто хорошо работает, тот больше зарабатывает, тот лучше живет, получает по труду. Разве не так? Чем тебя не удовлетворяет этот принцип? Капитализм несет обнищание трудящимся – вот еще одна глупость, которую широко распространяют наши доморощенные революционеры, как будто не знают, что за последние двадцать – тридцать лет развития капитализма в России появилось столько богачей из беднейших слоев, что могу я лишь назвать несколько десятков блистающих сейчас фамилий. Кем был Суворин, редактор «Нового времени»? Вот то-то же! И сколько таких вот выходцев из народа, бедные становятся богатыми в том случае, если проявляют смекалку, трудолюбие, сноровку. И вот этот принцип хотят революционеры разрушить, не только этот принцип, но и весь мир разрушить. Ведь это ж не секрет, об этом в прокламациях пишут.