Жизнь Суханова в сновидениях

Такое положение дел не менялось годами, с того дня, когда Суханов принял бразды правления, и вплоть до планового совещания, состоявшегося месяц назад. На совещании Сергей Николаевич Пуговичкин, заместитель главного редактора и правая рука Суханова, озвучил тревожные слухи, просочившиеся с вершин до рядовых сотрудников. Судя по всему, после мартовского возвышения нового партийного руководителя в небесных сферах стали происходить определенные звездные перемещения, и, в ряду прочих перемен, одно чрезвычайно высокопоставленное лицо (имя которого, естественно, осталось неназванным) будто бы прилюдно высказалось в том смысле, что «Искусству мира» стоило бы публиковать в каждом номере хоть одну статью, посвященную «какому-либо видному западному художнику» — взять, допустим, Сальвадора Дали, ибо — как заметил, по слухам, все тот же загадочный руководитель — «Дали не хуже других; с кого-то же надо начинать». Стараясь не выдать потрясения, которое он испытал, наглядно представив себе расплавленные часы Дали, растекающиеся по страницам его журнала, Суханов небрежно пожал плечами и заявил, что возьмется, пожалуй, за эту тему сам. Как-никак он был признанным специалистом в данной области.

Собственно, об этой статье и шла речь. Загвоздка состояла в том, что чем больше он углублялся в биографию Дали — чем конкретнее обсуждал даты выставок, названия картин и места жительства, — тем труднее было сохранить тот гневный тон абстрактного порицания, которого он считал необходимым придерживаться в отношении сюрреализма. Как рупор власти, Анатолий Павлович Суханов был немилосерден, непреклонен, неумолим — а также исключительно уклончив. Рассматривая свои функции не как просветительские, а как ритуальные в своей основе — противопоставлять добро и зло, день и ночь, Восток и Запад, — он годами руководил поджариванием духа сюрреализма на вертеле праведного классового гнева, и, пока бой барабанов делался все громче, а дикие пляски вокруг костра — все неистовее, его жертва постепенно исчезала в клубах густого дыма. Теперь же — подумать только — его просили описать загнутые кверху усы этого несчастного, род занятий его отца и матери, особенности его палитры. Неудивительно, что в последние недели Суханову становилось не по себе всякий раз, когда мысли его обращались к этому вопросу.

Впрочем, сейчас, закрыв свою монографию, размешав сахар в очередной чашечке кофе и вперившись в краснобокое яблочное нагромождение кисти Малинина, он случайно припомнил одну забавную историю из жизни Дали, которая могла бы задать нужный ракурс. Почувствовав прилив надежды, он торопливо застучал по клавишам то и дело заедающей пишущей машинки, выдавая абзац за абзацем, и уже сочинил почти три страницы, когда из коридора послышался голос Нины:

— Толя, у тебя редакционное совещание разве не в двенадцать? Через полчаса, даже раньше, Вадим приедет!

Он сверился с настольными часами и закончил предложение энергичным восклицательным знаком. Продолжая проигрывать в уме разнообразные повороты мысли, он быстро принял душ, причесался, застегнул рубашку, преодолел сопротивление отпаренных брюк и в конце концов, сражаясь на ходу с правой запонкой и одновременно взвешивая целесообразность употребления слова «патологический» в контексте нынешней статьи, переместился в спальню, к платяному шкафу, локтем распахнул дверцу — и остановился как вкопанный.

На верхних полках лежали его аккуратно сложенные комплекты бежевых и голубых пижам, ниже высились бледные стопки легко пропитанных одеколоном носовых платков из тончайшего хлопка, с изящно вышитыми синими инициалами, и темные стопки носков в ромбах или зигзагах, а еще ниже, в ореховых недрах трех открытых ящиков, поблескивали кольца многочисленных ремней. Но внутренняя поверхность дверцы — внутренняя поверхность дверцы зияла пустотой, ошеломляющей пустотой, и металлические стерженьки, лишившиеся дорогой ноши, голо топорщились по всей длине рейки для галстуков. Самих галстуков не было; исчезли и бархатные галстуки-бабочки, которых было штуки три-четыре (безупречно респектабельные особи, черного, белого и бордового цветов, хранимые исключительно для премьер в Большом театре). Только две пары подтяжек сиротливо болтались в пустоте, еще накануне упорядоченной вертикальными шелковыми полосками благородных оттенков.

С минуту Суханов не двигался, глядя в шкаф. Когда в нем дозрело раздражение, он направился в гостиную. Нина, устроившись с ногами в кресле у окна, ела нарезанный дольками персик и рассеянно смотрела на серое небо, скользящее над крышами. Рядом лежала забытая книга.

— В другой раз, когда надумаешь сдать мои галстуки в химчистку, солнышко, — заговорил он с металлом в голосе, — будь добра, оставь мне парочку. Я как-никак на работу хожу.

Она повернулась к нему. Ее губы блестели от персикового сока, а взгляд был отстраненным.

— Галстуки? — переспросила она. — Я к ним не прикасалась.

Минуту спустя они вместе стояли перед опустевшим шкафом.

— Как странно, — произнесла Нина после недоуменной паузы. — Когда ты их в последний раз видел?

В последний раз он повязывал галстук накануне утром, собираясь на «Коппелию», и с тех пор в шкаф не заглядывал. (По возвращении галстук был брошен на спинку стула, где раз-другой качнулся синим маятником и остался висеть в примятом одиночестве.) Таинственное исчезновение личной собственности произошло, судя по всему, между их с Василием отъездом в Большой и его прибытием домой около семи вечера. Нина была не менее озадачена, чем он сам, а Василий наотрез отрицал свою причастность к пропаже. Ксения уже убежала в редакцию «Комсомольской правды», где проходила летнюю практику, но, по справедливому замечанию Нины, дочь не имела привычки шарить у него в шкафу, а розыгрыши были не в ее характере.

Суханов чувствовал, что закипает.

— Нелепость какая-то, — пробормотал он. — И в любом случае, ты же вчера целый день лежала с мигренью, так что незаметно пробраться в спальню никто не мог!

Ему показалось, что в ее глазах мелькнула скользкая серебристая тень, но это, несомненно, была всего лишь игра света, потому что в тот самый миг робкое солнечное щупальце проникло — впервые за день — к ним в спальню, шаловливо тронуло бронзовые ручки платяного шкафа и погляделось в пряжки ремней. Нина засуетилась, еще раз бессмысленно проверяя очевидное — переложила стопки носков и пижам, заглянула под носовые платки.

— Найдутся, я уверена, — повторяла она, перебирая одежду. — Может быть, ты сам их куда-нибудь перевесил? Потому что, кроме нас с Ксенией, сюда никто не заходит, и я просто…

— Черт побери! — вырвалось у Суханова. — Эта баба, как же я не подумал!

Нина выпрямилась и недоуменно на него посмотрела.

— Она ведь тоже сюда заходит, верно? — Он сжал губы. — Так я и знал: жена алкоголика — как можно такую пускать в дом? Голову даю на отсечение: она у нас поворовывает, а потом торгует на барахолке!

— Надеюсь, ты имеешь в виду не Валю, — медленно произнесла Нина.

Тяжело дыша, но преисполнившись грозной решимости, он схватил со стула единственный уцелевший галстук и размашистым шагом вышел в прихожую, где сунул, свирепо топнув, ноги в ботинки и принялся отпирать входную дверь. Нина бросилась за ним, но поскользнулась на паркете и потеряла пушистый шлепанец, который перевернулся в воздухе словно подбитый.

Суханов уже готовился шагнуть через порог, когда она схватила его за рукав.

— Толя, пожалуйста, — торопливо заговорила она, — должно быть какое-то другое объяснение, прошу тебя, не делай этого, она у нас работает десять лет, и я не могу себе представить более добросовестной…

В коридоре пронзительно зазвонил телефон, и одновременно что-то тяжелое обрушилось на пол над их головами. Нина вздрогнула и оглянулась, выпуская на миг его руку. Освободившись, Суханов выскочил из квартиры, хлопнул дверью и, не дожидаясь лифта, который со скрежетом остановился где-то во чреве их дома, побежал вниз по лестнице.