Жизнь Суханова в сновидениях

Фейерверк похвал завершала скупая информация: «Проживает в Москве; женат, двое детей».

Перед ним была вся его жизнь, ловко втиснутая в три с половиной столбца мелкого шрифта: персональная дорога на вершину, которая не требовала ни добавлений, ни поправок и готовилась занять свое место рядом с другими судьбами, еще более великими, чем его собственная, в многотомном своде советских достижений — вот оно, наивысшее свидетельство успеха.

В любое другое время эта заявка на бессмертие вызвала бы у Суханова чувство глубокого удовлетворения, сродни восхитительно мягкому теплу, которое растекается по жилам от рюмочки дорогого французского коньяка, и он не замедлил бы поспешить с этим к Нине, надеясь увидеть ее редкую улыбку. Но сегодня она была явно не в духе, и невозможность поделиться с нею своим триумфом существенно омрачала его приподнятое настроение. Кроме того, обвинение в забывчивости его задело, несмотря на его явную несправедливость. Спору нет, он плохо запоминал места, имена, лица, потому что был слишком занят, чтобы обращать внимание на шелуху обыденной жизни, отчего большинство людей навсегда оставались для него случайными обитателями неких туманных пространств, мимолетно соприкасавшихся с его собственным пространством: безымянные соседи, безликие прохожие, рекой обтекавшие на светофоре его автомобиль, студенты с пустыми глазами, которые перебрасывались записочками и чистили апельсины в больших лекционных аудиториях, где ему изредка приходилось вести торжественные заседания. Надо было также признать, что кое-какие обстоятельства он вычеркивал из памяти намеренно, так как не видел причины забивать себе голову фактами и событиями, давно утерявшими всякое значение. Однако у него не было сомнений, что все люди время от времени слегка редактируют свое прошлое, чтобы удержаться на плаву, и что память у него не хуже, чем у других, — ничего существенного он не забывал.

Взять хотя бы его биографию. Родился он в тысяча девятьсот двадцать девятом, более полувека назад, а до сих пор помнил некоторые детали того времени, когда было ему никак не больше двух лет от роду. Его самое раннее воспоминание, к примеру: засаленный серый ковер; босоногий ребенок вяло теребит облезлый ворс; за окном такое же серое небо. Вдруг сквозь облака прорывается неожиданный луч солнца и пронзает пыльную комнату, и в мире одновременно происходят два великих сдвига. Во-первых, я понимаю, что эта ступня с растопыренными пальцами — моя, что рука, рисующая круг на полу, тоже моя, наконец, что этот ребенок — я сам; а во-вторых — и почему-то это еще важнее, — ковер внезапно проявляет свой истинный цвет, и он вовсе не серый, он зеленый — такой глубокий, чистый, наизеленейший зеленый, неповторимый цвет моего счастья. Да, это я помню наиболее отчетливо: цвета, скользящие перемещения бликов, эфемерные сочетания света и тени; и когда я поднимаю лицо к окну, меня слепят солнечные зайчики, живые и теплые, и когда я закрываю глаза, то под веками ярко разбегаются сияющие красные кольца, а когда я вновь открываю глаза…

Он открыл глаза — и был поражен, увидев за окном черноту вместо света, а отражением в стекле — ставшее вдруг неузнаваемым, смутно отталкивающее лицо немолодого человека с широкими скулами, залысинами, начавшими отвисать щеками, маленькими серыми глазками, плававшими в двух оправленных серебром лужах пустоты, и тонкими губами, которым зажженные окна в доме напротив придавали обманчивую жуткую златозубую улыбку… Анатолий Павлович поспешно снял очки. Ему вдруг вспомнилось, что время уже позднее, что день выдался напряженный и что он устал. Со вздохом он аккуратно сдвинул гранки в угол письменного стола, дернул за шнур, свисающий меж бронзовых крыльев Пегаса, и в знакомой темноте побрел в спальню, где Нина уже спала, обнаруживая свое присутствие только ровным, бесконечно успокаивающим дыханием.

Не успел он окунуться в ночь, как опять увидел Белкина, но теперь это явление его нисколько не обеспокоило. Затянутый в тугую малиновую ливрею, неподвижный, как оловянный солдатик, Белкин стоял в углу зала, где были накрыты роскошные столы, но зал, как ни удивительно, был переполнен лошадьми в парадной сбруе. Лошади гарцевали, негромко, с достоинством переговариваясь между собой. Один жеребец, в расшитой красной попоне с бубенцами по краям, рысцой подбежал к Суханову и со значением заржал: «У меня дочка очень симпатичная», и Суханов чуть не рассмеялся прямо в конскую морду, но тут Белкин сорвался с места, ухватился за скатерть самого длинного стола, рванул — и фарфор вперемешку с хрусталем и столовым серебром обрушился на пол с неимоверным грохотом. Возмущенный этой хулиганской выходкой, Суханов резко сел — и осознал, что не слышит ровного дыхания Нины в темноте рядом с ним: она тоже проснулась и, приподнявшись на локте, напряженно прислушивалась. Где-то наверху все еще звякали осколки стекла; внезапно раздался приглушенный женский крик, за которым последовал тяжелый топот. Потом все смолкло.

— Что происходит? — шепотом спросил он.

— У соседки сверху отец душевнобольной, — прошептала в ответ Нина. — Кажется, у него припадок.

Они на некоторое время обратились в слух, но тишину ничто не нарушало, и Нина опустила голову на подушку; вскоре ее дыхание вновь стало размеренным. Будильник со светящимся циферблатом показывал начало пятого. Неприятно взволнованный, Суханов тоже закрыл глаза, жалея о невозможности вернуться в тот любопытный сон про говорящего жеребца, — и именно тут уходящий день и сыграл над Анатолием Павловичем последнюю шутку. Что-то само собой шевельнулось, перетасовалось у него в памяти — и он знал, знал с совершенной уверенностью, что в ту минуту, когда он отвлекся, министр культуры пригласил его к себе в гости на знаменитую дачу и даже намекнул на возможность сказочного, звездного союза между своей родной дочерью и его собственным Василием. У Суханова вырвался стон. Тогда, будто в утешение, память заботливо подсунула ему тот образ, который тщетно преследовал его на протяжении всего вечера: им оказался персонаж из детского мультфильма — толстый, важный хомяк, набивший за щеки ворованное зерно. Сходство было убийственно точным.

Глава 4

Посреди ярко освещенной площади, на фоне пряничных домиков с черепичными крышами и золочеными ставнями, в облаке кружевного воодушевления взмахивали ножками Сванильда и ее подруги. Суханов скучал. Он сидел так близко, что слышал вкрадчивый скрип досок и мягкий стук пуантов, видел, что у одной из танцовщиц съехал набок парик с косичками, и воочию представлял спрятанные за кулисами зубчатые механизмы, готовые протащить по рисованному небу серебряную фольгу луны или выпустить уютный дымок из двухмерных печных труб. Ложа, обитая темно-красным бархатом, скрепленная золотошвейным гербом и почти нависающая над сценой, относилась к числу положенных ему льгот, но в то же время, как ни парадоксально, сама ее близость к сцене обнажала потные усилия танца, лишая его той волшебной иллюзии, без которой зрелище не приносило Суханову наслаждения, — так что он даже невольно позавидовал заштатной публике, оккупировавшей галерку, откуда балет, наверное, сливался в феерический вихрь музыки, цвета и огней.

В начале второго антракта Василий обвел биноклем сверкающую раковину зрительного зала, сообщил, что нашел знакомых, и выскользнул из ложи. Суханов остался наедине со своей матерью. Сегодня у них был семейный культурный выход, но Нина опять пожаловалась на мигрень, а Ксения заявила, что на дух не переносит «Коппелию».

— Это наглядная иллюстрация различий между французами и немцами, — сказала она. — Делиб взял зловещую сказку Гофмана о любви и безумии, чтобы сделать из нее историю сельского донжуана, который ухлестывает за двумя девицами сразу. Ты прочти, тогда поймешь, о чем я говорю.

С этими словами она швырнула ему на стол увесистый том, разметав бумаги и смахнув на пол одну страницу его биографии; но не успел он сделать ей замечание, как Василий стал просить у него запонки, Валя постучала в дверь, приглашая к чаю, а снизу позвонил водитель и доложил, что машина подана, — и вот он уже томился в пропахшей нафталином вишнево-бархатной неволе рядом со своей матерью, временами обращаясь к ней с натянутыми, вежливыми репликами.

— По-моему, костюмы и декорации — просто прелесть, — отвечала она на его вопрос, косясь на него, как всегда, с испугом. — Я одного не пойму: если Коппелия — его невеста, то другая ему кто?

— Нет, мама, его невеста — Сванильда, — объяснил он, подавляя вздох. — Сванильда — деревенская девушка, а Коппелия… — Пошуршав программкой, он повторно зачитал ей слегка нелепое либретто. — А в конце, — терпеливо добавил он, — вся деревня веселится под звон мирного колокола, а Франц и старый Коппелиус получают по кошельку золота.

Надежда Сергеевна нервно одернула мешковатое лиловое платье.

— Я думала, Коппелиус — отрицательный персонаж, — выговорила она, все так же боязливо косясь на сына.

Ответить он не успел: свет начал меркнуть, желтые кисти занавеса дрогнули и поплыли в стороны, грянула музыка, и вложу на цыпочках начал протискиваться Василий, наступая всем на ноги и бормоча извинения. Суханова вновь охватила мелодичная скука. Маленькая девочка, сидевшая прямо перед ним, — дочка директора театра или его заместителя, — принялась разворачивать леденец, шумно, медленно, невыносимо, а мамаша увещевала ее громким, трагическим шепотом; на дневные спектакли всегда приводили детей. К счастью, балет вскоре закончился.

Когда они втроем выходили из тенистого леса колонн, которыми зарос вестибюль Большого театра, мать тяжело опиралась на его руку, а косые лучи пополуденного солнца поджигали вчерашние лужи, и Суханов на мгновение потерялся. Не успели они спуститься по ступеням, как Василий объявил, что торопится на какую-то встречу. Суханову показалось, что глаза сына были холодными, а прощание — слишком резким; впрочем, такое впечатление, по всей вероятности, навеяли события минувшего вечера, когда в результате случайной оплошности он лишил мальчика шансов на перспективный, блестящий поворот судьбы. Ему все время хотелось забыть это неудачное соприкосновение с августейшей милостью, но в груди ныло какое-то тошнотворное чувство, похожее на вину, и он едва не вздохнул с облегчением, проводив глазами Василия, когда тот сбежал по лестнице и растворился в театральной толпе. Наверное, то же самое чувство вины заставило его при следующем вздохе принять матушкино предложение зайти на чашку чая — ведь это ее пригласительный билет он отдал Ксении, рассудив, что для такого важного мероприятия Надежда Сергеевна недостаточно представительна.