Жизнь Суханова в сновидениях

— Надеюсь, вы ему не слишком много сил отдали, — залебезил Овсеев. — Будьте уверены, его скоро поставят в номер — если не в следующий раз, то уж через раз — это точно…

— А кто, интересно знать, может принять такое решение без моего ведома? — не веря своим ушам, прогрохотал Суханов. — Почему вообще здесь творится неизвестно что — без моего ведома?

По коридору панической барабанной дробью застучали шпильки Лисицкой.

— Ну, видишь ли, — зачастил Пуговичкин, — третьего дня в редакцию был звонок. — Он со смыслом воздел глаза к потолку, обозначив далекие, влиятельные небесные силы. — Похоже, чье-то внимание привлекла более… более актуальная тема, и нам пообещали, что буквально на следующий день, после обеда, пришлют другой материал. По Шагалу. Нам сказали, что в связи с его недавней кончиной… Ты, конечно, знаешь: он умер не далее как в марте… А поскольку ты собирался уезжать…

— По Шагалу, — угрожающе ровным эхом повторил Суханов. — «Искусству мира» навязали материал по Шагалу, и ты, по сути дела, это проглотил? Сделай одолжение, Сергей Николаевич, скажи, что я ослышался. Ты вообще в своем уме?

Теперь и немногочисленные оставшиеся сотрудники гуськом потянулись из кабинета; Суханов оказался наедине со своим заместителем. Говорил один Пуговичкин — быстро, обиженно, монотонно, однако набирая силу и пытаясь его в чем-то убедить, но в течение нескольких минут Суханов ничего не слышал, сидя без движения, глядя, как перед ним в спертом, располосованном солнцем воздухе дергались пылинки. Конечно, он сам допустил в журнал сомнительный материал по Дали, смиряясь, в порядке исключения, с ущемлением своих руководящих прав, но Шагал — это был совершенно другой коленкор. Между Дали, фигурой одиозной в силу иностранного происхождения, а потому рассматриваемой скорее с любопытством, как рассматривают двуглавого козленка в провинциальной кунсткамере, и Шагалом, который родился на задворках Российской империи, после революции занял пост уполномоченного комиссара по делам искусств, преподавал в советском учебном заведении, а потом уехал из России, чтобы статьодиозным иностранцем, была дистанция вопиющего размера, как между несчастным дикарем из джунглей, не знающим ничего, помимо жестоких и бессмысленных предрассудков своего племени, и цивилизованным человеком, решившим попрать свою веру, чтобы шаманить и резать жертвенных кур. В глазах общественности публикация статьи о Шагале будет выглядеть как бунтарство, как отход от прочных, более чем полувековых традиций советского искусствоведения (в становлении которых была, между прочим, и его немалая заслуга), а в плане карьеры, вероятнее всего, это поставит крест и на нем, и на возглавляемой им редколлегии.

Публикация такой статьи была немыслимой.

— Публикация будет весьма желательной, меня уверяли, — твердил тем временем Пуговичкин, семеня взад и вперед по кабинету. — Более того, мне сообщили, что в министерстве рассматривают возможность в ближайшие год-два устроить обзорную выставку Шагала. Это будет нечто!

Суханов поднял голову. На смену гневу пришла усталость — бесконечная усталость.

— Не будь таким наивным, Сережа, — тихо сказал он. — Рассуждаешь как экспансивная восемнадцатилетняя студенточка, с которой мне довелось познакомиться на прошлой неделе. «Перемены, перемены, в воздухе запахло весной, советское искусство — вздор, давайте говорить все, что думаем!» Девушку, по крайней мере, извиняет ее молодость, но мы-то с тобой стреляные воробьи, мы все это уже проходили, верно? Положа руку на сердце: неужели ты не видишь, что вся эта затея с Шагалом — не что иное, как провокация, испытание на лояльность, если угодно. Никакую «обзорную выставку» министерство не планирует. У них там одна цель — отловить горстку восторженных идиотов, которые попадутся на эту удочку, потеряют бдительность, начнут молоть языком и публиковать необдуманные статейки — а потом глазом моргнуть не успеют, как их снимут с должности и сошлют на периферию (это еще в лучшем случае), а те, кто придет на их место, будут говорить и писать все то же, что и прежде.

Пуговичкин перестал мерить шагами кабинет и облокотился на письменный стол.

— Мне понятна твоя озабоченность, — серьезно сказал он, — но ты, по-моему, недооцениваешь масштабы того, что сейчас происходит в стране. Сам посуди, Толя: с момента смены руководства, а было это в марте, прошло менее полугода, но этот товарищ уже высказывает весьма радикальные мнения. Его выступление в Ленинграде, с колкостями в адрес старой гвардии…

Суханов прервал его мановением руки.

— Ни ты, ни я не знаем, что будет дальше, — сказал он, — но помяни мое слово: ничего. Все это один пшик. Скажи на милость: Шагала на свет вытащили! А потом кого — Троцкого? Кстати, кто автор?

— Какая-то очень русская фамилия — не то Петров, не то Васильев… Сейчас вспомню. Мы о нем слыхом не слыхивали, музейщик из какого-то захолустья, но определенно со связями. Так что лучше не лезть на рожон.

— Ну что ж, пожалуй, — сказал Суханов, хмурясь, — если статья написана в должном критическом ключе, то после тщательного редактирования можно было бы…

— Она уже в печати, — пробормотал Пуговичкин, отводя глаза.

Суханов посмотрел на своего бессменного соратника поверх внезапного молчания, осязаемого и неприятного, как едкий привкус во рту. Когда Пуговичкин вновь заговорил, в его голосе звучали оборонительные нотки, граничащие с враждебностью.

— А ты бы как поступил на моем месте? Меня за горло взяли. Открытым текстом было сказано поставить эту чертову статью в номер. Сам посуди: верстка должна быть готова к понедельнику, а мы вдруг узнаем, что ты отбываешь из города. Что прикажешь в таком случае…

— С чего вы все взяли, что я куда-то отбываю? — раздраженно перебил Суханов.

— Как это с чего? Я, ясное дело, сразу кинулся тебе звонить — во вторник утром, но тебя не застал, а…

— Во вторник, говоришь? Да я почти весь день безвылазно дома сидел.

— Ничего подобного. Василий сказал, что, мол, отца нет. Я ему оставил для тебя подробное сообщение, обрисовал ситуацию. А он сказал, что вы с ним в Крым собираетесь.

Суханов откинулся на спинку кресла.

— Василий так и сказал? — медленно переспросил он.

Пуговичкин пожал плечами:

— Вроде так и сказал: «мы со стариком». Честно скажу, я тогда поразился, что ты собрался на отдых, никого не предупредив. Как я понимаю, ты потом передумал, да? Так или иначе, других сведений у нас не было, вот мы и решили, что ты получил сообщение, со всем согласился и укатил с сыном на море. Разве он тебе ничего от меня не передавал?

С трудом приводя в порядок мысли, Суханов стал припоминать то невыносимое утро вторника: он тогда работал над статьей, Василий дулся за закрытыми дверями, часы тянулись вяло, мучительно, и все это время, с небольшими перерывами, где-то в квартире трезвонил телефон. Сын — промелькнуло у него в памяти — на него сердился, потому что он не передал ему приглашение на министерскую дачу. У него вдруг возникло ощущение, будто все это было давным-давно.

— Без моей визы номер в печать не пойдет, это не подлежит обсуждению, — выговорил он официальным тоном. — Прошу приостановить набор и откомандировать кого-нибудь из сотрудников за этой статьей. Если я сочту ее неприемлемой, то вместо нее в номер будет поставлен мой материал о Дали. Я несу личную ответственность за выпуск журнала, пока меня не уведомили об обратном — причем из первых уст. Вы все поняли, Сергей Николаевич?

Пуговичкин смотрел на него с тоской.

— Я-то понял, Анатолий Павлович, — помолчав, сказал он, — только если вы набор отзовете, то объясняться сами будете, потому что высокое начальство этого так не оставит. И о решении своем непременно дайте мне знать — самое позднее в субботу, до обеда, а то наборщики уже на ушах стоят.

— Разумеется, — небрежно кивнул Суханов.

Немного помедлив, Пуговичкин вышел из кабинета, с особой тщательностью прикрыв за собой дверь. Суханов остался сидеть за столом, барабаня пальцами по лакированному краю. Вначале мысли его находились в смятении, чувства расплывались и отзывались болью, даже дыхание прерывалось, полнясь бессловесным криком от такого шквала предательств: его предал верный Сергей Николаевич вместе со всем коллективом, предал родной сын, предал даже кто-то из влиятельных небожителей, совершенно ему не знакомый, но явно вознамерившийся скомпрометировать его, навязав ему это невозможное решение…

Но постепенно, как зловещая тень, его накрыло тупое предчувствие, подавившее все остальные мысли и переживания; и лишь через несколько минут, когда в дверь постучали так робко, будто поскреблись, и в кабинет после его повторного отклика «Войдите!» вползла, втянув голову в плечи, Любовь Марковна со стопкой листов на вытянутых руках, он понял, чего именно так нелепо страшился — чье имя, вопреки здравому смыслу, ожидал увидеть на титульном листе как укоризненное провозвестие его неминуемого падения. Это будет, подумал он с едва заметной горькой улыбкой, подобающим завершением его непрошеного скатывания в прошлое. «Очень русская фамилия», сказал ему Пуговичкин, и можно ли было представить фамилию более русскую, чем та, которую носила трехсотлетняя династия, — можно ли было представить более подходящего автора статьи о Шагале, чем бывший ученик Шагала? Должно быть, это и был он, да, наверняка он — Олег Романов, суровый, бесстрашный, одинокий художник, который почти полвека тому назад взял под крыло одного мальчишку и с таким кропотливым терпением научил его видеть мир.