Жизнь Толстого

В этот переходный период, когда гений Толстого ощупью прокладывает себе путь, когда Толстой, подобно Нехлюдову из «Записок маркера», без поддержки «сильной страсти, без направленной воли» начинает сомневаться в самом себе и чувствовать упадок сил, появляется самое чистое из его произведений – «Семейное счастие» (1859 г.). Оно повествует о чуде любви.

Уже много лет Толстой находился в дружеских отношениях с семьей Берсов. Он был по очереди влюблен в мать и в трех ее дочерей. [83] В конце концов он полюбил среднюю. Но он не осмеливался признаться в этом. Софья Андреевна Берс была тогда почти ребенком – ей было всего семнадцать лет; а ему было уже за тридцать; он считал себя стариком, человеком, много испытавшим, соприкоснувшимся с грязью жизни, и потому думал, что не вправе соединить свою судьбу с невинной молодой девушкой. Три года он боролся со своим чувством. [84] Позднее он рассказал в «Анне Карениной», каким образом он объяснился с Софьей Берс и как она ему ответила, – они писали мелом на карточном столе заглавные буквы тех слов, которые ни тот, ни другая не решались произнести вслух. Как у Левина в «Анне Карениной», у него хватило духу, со всею свойственной ему суровой искренностью, показать невесте свой дневник, чтобы ничто в его прошлом, даже и то, чего он стыдился, не было скрыто от нее; и, так же как Кити в «Анне Карениной», его откровенность заставила горько страдать Софью Андреевну: 23 сентября 1862 г. состоялось их бракосочетание.

83

Когда он был ребенком, однажды, в припадке ревности, он столкнул с балкона девятилетнюю девочку, с которой играл, и причинил ей серьезное увечье – она долго хромала после этого. Девочка эта стала впоследствии госпожой Берс. – Р. Р.

84

Прочтите в «Семейном счастии» объяснение Сергея в любви: «Представьте себе, что был один господин А., положим, старый и отживший, и одна госпожа Б., молодая, счастливая, не видавшая еще ни людей, ни жизни. По разным семейным отношениям он полюбил ее, как дочь, и не боялся полюбить иначе». – Р. Р.

Но в поэтическом воображении Толстого этот брак состоялся уже давно, тогда, когда он писал «Семейное счастие». [85] Уже целых три года он заранее предвкушал и переживал и сладкое томление невысказанной любви и опьяняющие дни взаимных признаний, и долгожданный час, когда произносятся божественные слова и льются слезы от избытка «того счастья, которое бывает раз в жизни и никогда не повторяется», и торжествующее упоение первых месяцев брака, эгоизм любящих, их «беспрестанную, беспричинную радость», и ту усталость которая наступает затем; смутное недовольство, скуку однообразной жизни; тягостное состояние двух слившихся душ, которые неприметно стремятся обособиться и отдаляются друг от друга; опасности, таящиеся для молодой женщины в светской жизни, – кокетство, ревность; смертельно ранящие недоразумения; и, наконец, угасание, исчезновение любви. Пережил он и печальную, тихую осень сердца, когда любовь, если и проглядывает, то потускневшая и постаревшая, хотя, быть может, еще более трогательная из-за пролитых слез и проложенных ими морщин, полная воспоминаний пережитого и сожалений о непоправимом зле, причиненном друг другу, и тоски о напрасно потраченных годах, – тишину вечера, полный величия переход любви в дружбу и любовной страсти в материнство… Все, что должно было прийти, Толстой предвидел и перечувствовал заранее. И, чтобы почувствовать это еще глубже, он старался пережить все так, как переживала она, его любимая. В первый и, быть может, единственный раз в творчестве Толстого роман происходит в сердце женщины, и повествование ведется от ее лица. И с каким непревзойденным целомудрием! Как прекрасна эта душа, укрытая покровом стыдливости… Толстой-психолог на сей раз отказался от слишком жестокого анализа; он не стремится во что бы то ни стало представить истину во всей ее наготе. Тайны внутренней жизни скорее угадываются, нежели выставлены напоказ. Сердце – и человека и художника – смягчилось. Мысль и форма находятся в гармоническом равновесии. «Семейное счастие» – произведение расиновское по своему совершенству.

85

Возможно, в этом произведении отражены также переживания, связанные с другим его сильным увлечением. В 1856 г., живя в Ясной Поляне, он влюбился в очень легкомысленную светскую девушку, полную его противоположность. Он расстался с ней, несмотря на то, «то она отвечала взаимностью на его чувства. – Р. Р.

Брак, услады и треволнения которого Толстой предчувствовал так ясно, должен был стать его спасением. Он болен, устал от жизни, сам себе опротивел. За головокружительным успехом, который сопутствовал его первым произведениям, последовало полное молчание критики [86] и равнодушие читателей. Он гордо утверждал, что такое положение вещей ему нравится.

«Репутация моя пала, или чуть скрипит. И я внутренне сильно огорчился; но теперь я спокойнее, я знаю, что у меня есть, что сказать и силы сказать сильно; а там, что хочет говори публика!» [87]

86

С 1857 по 1861 г. – Р. Р.

87

Дневник, 30 октября 1857 г. – Р. Р.

Этими рассуждениями он лишь успокаивал себя. На самом деле он не был уверен в себе как в художнике. Он в совершенстве владел литературным мастерством, но ему казалось, что он не знает, к чему применить его. Он пишет по поводу рассказа «Поликушка», что это «болтовня на первую попавшуюся тему человека, который… владеет пером». [88] Его преследуют неудачи и на поприще общественном. В 1862 г. он отказался от должности мирового посредника. В том же году полиция произвела обыск в Ясной Поляне; все было перевернуто вверх дном, школа закрыта. Толстого во время обыска не было в Ясной Поляне; он переутомился и уехал, так как боялся наследственной чахотки.

88

Письмо к Фету от 1…3 мая 1863 г. – Р. Р.

«Так мне тяжела стала борьба по посредничеству, так смутно проявлялась моя деятельность в школах, так противно мне стало мое влияние в журнале, состоявшее всё в одном и том же – в желании учить… что я заболел… И я бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел через пятнадцать лет, если бы у меня не было еще одной стороны жизни, неизведанной еще мною и обещавшей мне спасение, – это была семейная жизнь».

Вначале он наслаждался семейной жизнью с той страстью, которую вкладывал во все. [89] Графиня Толстая оказывала благотворное влияние на его искусство. Она имела склонность к литературе [90] и была, по ее собственному определению, «настоящей женой писателя», до такой степени принимала она к сердцу все, что касалось творчества ее мужа. Она' помогала ему в работе, писала под его диктовку, переписывала его черновики. [91] Она пыталась оградить Толстого от снедавшего его демона – религии, этого опасного духа, угрожавшего погубить в нем писателя. Она старалась изгнать из их совместной жизни его социальные утопии, [92] стремилась разжечь его творческий гений. Она сделала больше – принесла в дар гению Толстого еще не познанный им мир – свою женскую душу. Если не считать нескольких обаятельных портретов «Детства и отрочества», женщина в первых произведениях Толстого почти отсутствует или находится на заднем плане. Она появляется в «Семейном счастии», навеянном любовью к Софье Берс. Последующие произведения изобилуют образами молодых девушек и женщин, и описание их внутренней жизни по силе своей даже превосходит описание внутренней жизни героев-мужчин. Легко допустить, что графиня Толстая не только послужила для своего мужа прототипом Наташи в «Войне и мире» [93] и Кити в «Анне Карениной», но что ее советы и личные наблюдения немало помогли ему, – она была скромной и незаменимой соучастницей его творчества. Мне кажется, что на некоторых страницах «Анны Карениной» [94] я различаю след женского влияния.

89

«Счастье семейное поглощает меня». «Мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю…» (Дневник, 5 января и 8 февраля 1863 г.). – Р. Р.

90

Она и сама написала несколько рассказов. – Р. Р.

91

Говорят, она семь раз переписала «Войну и мир». – Р. Р.

92

Тотчас после женитьбы Толстой оставил свои педагогические занятия, школу и журнал. – Р. Р.

93

Так же как и сестра ее Татьяна, умная и талантливая. Толстой ценил ее ум и музыкальность. Он говорил: «Я взял Таню, перетолок ее с Соней, и вышла Наташа» (со слов П. Бирюкова). – Р. Р.

94

Водворение Долли в запущенном деревенском доме, Долли и дети, множество подробностей туалета, не говоря уже о тайнах женской души, которые, пожалуй, остались бы недоступными пониманию самого чуткого мужчины, даже гения, если бы женщина не пришла ему на помощь. – Р. Р.

Под благодетельным воздействием этого союза, в течение десяти или пятнадцати лет, Толстой испытывает давно покинувшее его чувство покоя и безопасности. [95] Умиротворенный и охраняемый любовью, он смог осуществить свои давнишние мечты. Он создает в этот период шедевры своей творческой мысли, колоссы, господствующие над всей литературой XIX в.: «Войну и мир» (1864–1869 гг.) и «Анну Каренину» (1873–1877 гг.).

«Война и мир» – это обширнейшая эпопея нашего времени, современная «Илиада». В ней целый мир образов и чувств. Над этим человеческим океаном, катящим несметные волны, парит великая душа, которая с величавым спокойствием вызывает и укрощает бури. Множество раз перечитывая гениальное творение Толстого, я вспоминал Гомера и Гёте, несмотря на то, что Гете, Гомер и Толстой так различны по духу и по времени. Впоследствии я убедился, что в годы работы над «Войной и миром» мысль Толстого обращалась к Гомеру и Гёте. [96] Больше того, в записях 1865 г., классифицируя различные литературные жанры, он называет как произведения одного ряда «Одиссею», «Илиаду» и «1805 год». [97] Природная склонность ума влекла его от романа, посвященного личным судьбам людей, к роману, где действуют несметные человеческие скопища, воля миллионов существ. Трагические события, свидетелем которых Толстой был в Севастополе, помогли ему понять душу русской нации и ее вековые судьбы. По его замыслу, «Война и мир» – при всей необъятности масштабов – должна была составлять лишь центральную часть целой серии исторических фресок, в которых он предполагал воспеть Россию от Петра Великого до декабристов. [98]

95

Характерный признак того, что творческий гений Толстого господствовал в тот период над его философскими исканиями. В разгар работы над «Войной и миром» его дневник прерывается (с 1 ноября 1865 г.), и перерыв длится тринадцать лет. В этот период творчества Толстой живет здоровой физической жизнью. Он без ума от охоты. «На охоте я забываю обо всем…» (письмо 1864 г. Х Однажды, охотясь верхом на лошади, он сломал себе руку (сентябрь 1864 г.). И именно в то время, в период выздоровления, он диктовал первые главы «Войны и мира». «Когда я после дурмана очнулся, я сказал себе, что я литератор…» (письмо к Фету от 23 января 1865 г). Все письма к Фету этого времени наполнены восторгами творчества: «Печатанное мною прежде я считаю только пробой пера…». – Р. Р.

96

В числе произведений, оказавших на него влияние между двадцатью и тридцатью пятью годами, Толстой называет: «Гёте, «Герман и Доротея». Влияние очень большое. Гомер «Илиада» и «Одиссея» (по-русски)… Влияние очень большое».

В июне 1863 г. он отмечает в дневнике: «Читаю Гете, и роятся мысли».

Весной 1865 г. Толстой перечитывает Гёте и говорит, что «Фауст» – это «…поэзия, имеющая предметом то, что не может выразить никакое другое искусство».

Позже он принес Гёте, так же как и Шекспира, в жертву своему богу. Но и тогда он оставался верен своему преклонению перед Гомером. В августе 1857 г. он читал с равным волнением «Илиаду» и евангелие. А в одной из своих последних книг, в памфлете на Шекспира (1903 г.), он противопоставляет Шекспиру Гомера как образец искренности и чувства меры, присущих истинному искусству. – Р. Р.

97

Две первые части «Войны и мира» вышли в 1865–1866 гг. под названием «1805 год». – Р. Р.

98

Толстой начал работу над этой эпопеей в 1863 г. с «Декабристов» и написал три отрывка. Во время работы над «Декабристами» он пришел к заключению, что возводимое им здание не имеет достаточно прочного фундамента; углубляя почву для возведения этого фундамента, он дошел до эпохи наполеоновских войн и принялся за «Войну и мир». Роман начал печататься в январе 1865 г. в «Русском вестнике»; шестой том был закончен осенью 1869 г. Тогда Толстой решил проследить течение истории до ее истоков: он задумал роман о Петре Великом и еще один – «Мирович», о русских императрицах XVIII в. и их фаворитах. Он работал над осуществлением этих замыслов с 1870 по 1873 г.: изучал материалы, набрасывал отдельные сцены; но его взыскательность не была удовлетворена этой работой, он увидел, что не сможет с должным реализмом воссоздать дух столь отдаленного времени. Позднее, в январе 1876 г., у него зародился план нового романа из времен царствования Николая I; потом он вновь с увлечением возвращается к «Декабристам». В 1877 г. он собирает документы и свидетельства еще живых очевидцев, посещает исторические места. В 1878 г. он пишет своей тетке, графине А. А. Толстой:

«Дело это для меня так важно, что, как Вы ни способны понимать все, Вы не можете представить, до какой степени это важно. Так важно, как важна для Вас Ваша вера. И еще важнее, мне бы хотелось сказать. Но важнее ничего, ничего не может быть. И оно то самое и есть».

По мере развития сюжета Толстой начинает отходить от этого произведения; мысли его уже о другом. Семнадцатого апреля 1879 г. он пишет Фету:

«Декабристы мои бог знает где теперь, я о них и не думаю, а если бы и думал, и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, которым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в люден для блага человечества». Это был период, когда начинался религиозный кризис в душе Толстого: он готов был сжечь все свои прежние кумиры. – Р. Р.

Чтобы понять всю мощь «Войны и мира», необходимо уяснить себе единство авторского замысла. Большинство французских читателей, обнаруживая некоторую близорукость, заметили лишь тысячи деталей, которые, хотя и привели их в восторг, но отчасти сбили с толку. Они затерялись в этом лесу жизни. Только поднявшись над этой громадой и охватив взором весь открывшийся горизонт, опоясанный полями и перелесками, постигаешь эпический дух произведения, проникнутого величавым спокойствием вечных законов жизни, чувствуешь размеренную и грозную поступь истории, и перед тобой предстает целое, где все нерасторжимо связано между собой и над всем властвует гений художника, который, подобно библейскому духу божию при сотворении мира, «носился над водой».

Вначале – неподвижное море. Мир. Русское общество накануне войны. Первые сто страниц отражают, как в зеркале, с невозмутимой точностью, с великолепной иронией, ничтожество светского общества. Только на сотой странице раздается крик одного из этих живых мертвецов – худшего среди них, князя Василия:

«Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Все кончится смертью, все. Смерть ужасна…»

Среди этого сборища бесцветных, лживых и праздных людей, способных на любую низость и преступление, Толстой рисует и более здоровых духом: есть люди искренние – одни в силу неуклюжей наивности, как Пьер Безухов, другие – по природной независимости, приверженности к русской старине, как Марья Дмитриевна, или благодаря юношеской чистоте и неиспорченности, как молодые Ростовы; есть и добрые, покорны? судьбе люди, как, например, княжна Марья; или такие, кем движет не просто доброта, а гордость, мучительное недовольство своей средой, живущей нездоровою жизнью, – таков князь Андрей.

Но вот по водной глади пробегает дрожь. Все приходит в движение. Русская армия в Австрии. В действие вступает рок. Здесь его царство – среди разбушевавшихся стихий, среди стихии войны. Истинные полководцы – те, которые и не пытаются руководить, а, как Кутузов и Багратион, стараются «делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями». Благо тому, кто вручит себя судьбе! Счастье в том, чтобы действовать непосредственно – это нормальное и здоровое состояние. Смятенные умы обретают равновесие. Князь Андрей дышит полной грудью, он чувствует, наконец, что живет. И в то время как там, вдали от животворного действия священных бурь, две лучших, чистейших души, Пьер и княжна Марья, заболевают одним из недугов света – ложью любви, здесь, под Аустерлицем, накнязя Андрея, которого ранение вырывает из опьяняющей борьбы стихий, внезапно нисходит великое умиротворение. Лежа на спине, он не видит ничего «кроме неба – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками».

«Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал», – думал он. «Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его… И слава богу!»

Но жизнь снова захватывает князя Андрея – волна спадает и влечет его за собой. Слабые, беспокойные души блуждают в потемках, напрасно ища опоры в удушливой атмосфере больших городов. Порой в отравленный воздух, которым дышит светское общество, врываются волшебные, одуряющие и опьяняющие испарения природы, весна, любовь – слепые силы, которые толкают к князю Андрею очаровательную Наташу и через мгновение бросают ее в объятия первого попавшегося соблазнителя. И такую поэзию, нежность, сердечную чистоту – все это растлил свет! По-прежнему беспредельно небо, раскинувшееся над «оскорбительной низостью всего земного». Но люди не видят неба. Даже Андрей забыл об озарении, посетившем его в Аустерлице. И для него небо опять стало «низким, давившим сводом», прикрывающим пустоту.

Пора вновь всколыхнуть эти прозябающие души ураганом войны. Родина подвергается нашествию. Бородино. Торжественное величие этого дня. Всякая вражда исчезла. Долохов обнимается с врагом своим Пьером. Андрей, раненый, плачет от жалости и сострадания к человеку, которого он ненавидел больше, чем кого бы то ни было, к Анатолю Курагину, встреченному им в лазарете. Беззаветное самопожертвование во имя родины и покорность божественному предопределению объединяют все сердца.

«Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога. Простота есть покорность богу».