Жизнь Толстого
Шрифт:
Душа русского народа и его покорность судьбе воплощены в главнокомандующем Кутузове.
У этого старика оставались как будто «одни привычки страстей и вместо ума… одна способность спокойного созерцания хода событий… Он ничего не придумает, ничего не предпримет… но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит».
«Он высматривает на лицах солдат ту неуловимую силу, которая называется волей к победе и в которой залог будущей победы».
«Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение… и умеет отрекаться… от своей личной воли…»
В его груди бьется русское сердце. Фатализм, присущий русскому народу с его спокойным героизмом, воплощен также и в бедном мужике, Платоне Каратаеве, простом, богобоязненном, смиренном, с неизменно доброй улыбкой воспринимающем и страдания и самую смерть. Пережив величайшие испытания, трагедию родины, пройдя через муки агонии, два героя романа, Пьер и Андрей, достигают морального освобождения и духовной радости силою любви и веры, которые открывают им бога живого.
Толстой на этом не останавливается. Действие эпилога происходит в 1820 г., на стыке двух эпох – наполеоновских
99
Пьер Безухов, женившийся на Наташе, станет декабристом. Он основал тайное общество, в цели которого входит охрана общего блага, нечто вроде Тугендбунда. Наташа с восторгом относится к его проектам. Денисов не признает мирной революции, но он готов к вооруженному восстанию. Николай Ростов по-прежнему слепо верен своему пониманию солдатского долга. Недаром он говорил после Аустерлица: «Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё…», – теперь он сердится на Пьера и заявляет, что присяга для него важнее всего. «И вели мне сейчас Аракчеев идти ка вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду». Его жена, княжна Марья, одобряет его. Сын князя Андрея, пятнадцатилетний Николай Болконский, хрупкий, болезненный, очаровательный мальчик, с громадными глазами и золотистыми волосами, лихорадочно вслушивается в спор: все его симпатии на стороне Пьера и Наташи; он не любит Николая и Марьи; он боготворит своего отца, которого едва помнит; он мечтает походить на него, стать великим, выполнить какое-то великое предназначение – какое, он не знает… «Что бы он ни говорил, я сделаю это… Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен», И роман заканчивается сновидением ребенка: Николай видит себя и Пьера в касках, как у героев Плутарха. За ними идет огромное войско, а впереди них – Слава. Если бы «Декабристы» были написаны, без сомнения маленький Болконский стал бы одним из героев этого романа, – Р. Р.
Я старался выделить основные линии романа, ибо у нас почти никто еще не пытался это сделать. Но как передать чувства, которые вызывают в нас сотни человеческих образов, наделенных несравненной жизненной силой и неповторимой индивидуальностью! Ведь таковы эти солдаты, крестьяне, вельможи, русские, австрийцы, французы! Толстой не позволил себе здесь никакой импровизации. Для этой галереи портретов, не имеющей себе равных во всей европейской литературе, Толстой сделал бесчисленное множество зарисовок: обдумывал «миллионы возможных сочетаний» (по его собственным словам), рылся в библиотеках, использовал все семейные архивы, [100] все свои заметки и жизненные наблюдения. Вот эта-то тщательность подготовительной работы и обеспечила прочность всего здания, вместе с тем отнюдь не стеснив свободу творческого процесса. Толстой работал с энтузиазмом, с жаром и восторгом, и читатель все это ощущает – в особенности ту юную свежесть чувств, которая составляет величайшее обаяние «Войны и мира». Ни в одном произведении Толстого нет такого многообразия героев – детей и подростков, и каждый образ – молодой Николай Ростов, Соня, бедный маленький Петя – это музыка чистейшего звучания и изящества, умиляющая нас, как мелодии Моцарта.
100
Я уже говорил, что семьи Ростовых и Болконских в «Войне и мире» во многом напоминают семьи отца и матери Толстого. В кавказских повестях и севастопольских рассказах мы уже встречали прообразы многих офицеров и солдат из «Войны и мира» – Р. Р.
С наибольшим совершенством написана Наташа. Милая девчурка, проказница и хохотунья, с любящим сердцем, она как бы живет рядом с вами, и вы следите за ее ростом с целомудренной нежностью брата – кому из читателей не кажется, что он встречал ее в своей жизни?… Чудесна весенняя ночь, когда Наташа у залитого лунным светом окна своей комнаты мечтает, фантазирует, а князь Андрей нечаянно слышит ее, стоя у открытого окна нижнего этажа… Волнения первого бала, любовь, томление любви, расцвет не осознанных еще желаний и стремлений, поездка в санях, ночь в лесу, причудливо искрящийся снег… Наташа покоряет нас своей смятенной нежностью. Вечер в опере и тот странный мир искусства, от которого хмелеет разум; безумие сердца, безумие плоти, изнемогающей от любви, муки, которые очищают душу, священное сострадание у изголовья умирающего жениха… Вызываешь в памяти все переживания бедняжки Наташи, и кажется, что это страдает и радуется самый любимый и близкий тебе человек. Да, этот образ служит безжалостной мерой при оценке почти всех женских типов, созданных современными романистами и драматургами! Толстому удалось запечатлеть трепет самой жизни, читаешь, и тебе кажется, что ты видишь, как от строчки к строчке меняется жизнь героев. Столь же совершенный образ – княжна Марья, дурнушка, прекрасная своею добротой. И как бы покраснела эта застенчивая, неловкая девушка, как покраснели бы все те, кто похож на нее, узнав, что взор художника проник в сокровенные тайники женского сердца, пугливо скрываемые ото всех!
Как я уже говорил, женские образы значительнее мужских; особенно это относится к двум главным героям романа, которых Толстой наделил своими собственными мыслями. Я имею в виду бесхарактерного, мягкого Пьера Безухова и пламенного, но сухого князя Андрея Болконского. Их душам не хватает цельности; характеры их не развиваются, не растут вместе с возрастом – отсюда вечные колебания и переходы из одной крайности в другую вместо закономерного движения вперед. Мне, разумеется, возразят: таков русский характер. Однако я должен отметить, что и русские подвергли Толстого такой же критике, – как, например, Тургенев, упрекавший Толстого за статичность психологии его героев. «Настоящего развития нет ни в одном характере… а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того же чувства…» [101]
Толстой и сам соглашался, что местами он несколько поступился закономерностью психологического развития характеров [102] во имя правдивости исторического полотна в целом.101
Письмо И. С. Тургенева к П. В. Анненкову от 2 февраля 1868 г. – Р. Р.
102
В особенности он указывал в этом смысле на развитие характера князя Андрея в первой части романа. – Р. Р.
И в самом деле, величие «Войны и мира» заключается прежде всего в воскрешении исторической эпохи, когда пришли в движение целые народы и нации столкнулись на поле битвы. Народы – истинные герои этого романа; а за ними, как за героями Гомера, стоят ведущие их боги: невидимые силы, «бесконечно малое, ведущее массы» дуновение бесконечности. Десница судьбы, скрытая от взоров наций, сталкивает их друг с другом в гигантских сражениях, и все эти события изображены Толстым с грандиозностью древних преданий. Напрашивается сравнение не только с «Илиадой», но и с индусскими эпопеями. [103]
103
Нельзя не пожалеть, что Толстой, в ущерб красоте поэтического построения «Войны и мира», иногда перегружает роман философскими рассуждениями, в особенности последние части. Он хочет во что бы то ни стало изложить свою теорию исторического рока. Плохо то, что он возвращается к этому слишком часто н повторяется. Флобер, который «испускал крики восторга», читая первые два тома, и считал их «непревзойденными», «полными чисто шекспировских откровений», бросил со скукой третий том: «Он ужасающе съехал. Он повторяется и философствует. Виден русский барин и автор, а до сих пор была видна только природа и человечество» (письмо к Тургеневу, январь 1880 г.). – Р. Р.
«Анна Каренина» и «Война и мир» – высочайшие вехи периода творческой зрелости Толстого. «Анна Каренина» еще более совершенное произведение, чем «Война и мир», написанное более зрелым и уверенным в своем мастерстве, более искушенным в знании человеческих страстей художником. Но в этом романе нет той свежести, молодости, того пламени и энтузиазма, нет того размаха крыльев, что в «Войне и мире». Толстой уже не ощущает прежнего наслаждения от творчества. Умиротворение, которое принес ему на первых порах брак, миновало. В заколдованный круг любви и искусства, воздвигнутый вокруг него графиней Толстой, вновь начинают прокрадываться нравственные муки.
Уже в первых главах «Войны и мира», написанных год спустя после женитьбы, в признаниях князя Андрея Пьеру по поводу супружеской жизни, слышится разочарование мужа, который видит в любимой жене чужого ему человека, без вины виноватого, невольную помеху на пути морального совершенствования. Письма 1865 г. возвещают близящийся возврат религиозных терзаний. Пока это только мимолетные угрозы, которые заглушаются радостью бытия. Но в 1869 г., когда Толстой кончает «Войну и мир», он переживает более серьезное потрясение.
Толстой уехал из дому на несколько дней по делам имения. Ночью он лежал в постели и не спал; он слышал, как пробило два часа, «…я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай бог испытать. Я вскочил, велел закладывать. Пока закладывали, я заснул и проснулся здоровым. Вчера это чувство в гораздо меньшей степени возвратилось во время езды…» [104]
104
Письмо к жене. Воспоминание об этой ужасной ночи запечатлено также в «Записках сумасшедшего» (1884 г.). – Р. Р.
Очарованный замок, который так трудолюбиво воздвигала любовь графини Толстой, дает трещины. По окончании «Войны и мира» возникает душевная пустота, которую писатель пытается заполнить философскими [105] и педагогическими занятиями: он задумывает составить «Азбуку» для народа и работает над ней с необычайным увлечением четыре года; он гордится своей «Азбукой» больше, чем «Войной и миром», и, кончив ее (в 1872 г.), [106] составляет еще одну учебную книгу для чтения (1875 г.). Потом увлекается греческим языком, изучает его с утра до ночи. Толстой забрасывает все и вся, открывает для себя «восхитительного Ксенофонта» и Гомера, истинного Гомера, не того, которого преподносят переводчики. «Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-паточным, горловым, подлым и подлизывающимся голосом, а тот черт и поет, и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его может слушать». [107]
105
Заканчивая «Войну и мир» летом 1869 г., он впервые знакомится с Шопенгауэром и приходит от него в восторг: «Шопенгауэр – гениальнейший из людей» (письмо к Фету от 30 августа 1869 г.). – Р. Р.
106
Эта «Азбука» – огромный учебник в 700–800 страниц, разделенный на четыре книги; содержит, помимо изложения методов преподавания, многочисленные рассказы. Впоследствии они составили «Четыре книги для чтения». – Р. Р.
107
Еще он говорил, что Гомер и его переводчики так же разнятся друг от друга, как «отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее» (письмо к Фету, декабрь 1870 г.). – Р. Р.