Жизнеописание Петра Степановича К.

– Почему?

– Да как-то того…

– Я тоже в прошлом году взял свинку, а она мордуется… до кнуров хочет, сволочь. Кабанчика если бы…

В таком вот духе идет разговор, – как видите, – в самом невинном духе. Петр Степанович говорит осторожно, следит за каждым своим словом. От кабанчиков и свинок разговор как-то незаметно перешел на общую дороговизну, потом на философию. Лошади бегут, бричка на рессорах покачивается, кучер свой ушной рупорчик тоже наставил, одновременно управляя лошадьми, видно, и ему интересна беседа образованных людей.

– Как вы думаете, – спрашивает Парамон Артемьевич, – при бесклассовом обществе будет существовать коммунистическая партия?

Петр Степанович осторожно, но решительно заявляет:

– Нет!

– Почему? – удивленно спрашивает Парамон Артемьевич, боясь, очевидно, утерять билет при бесклассовом обществе.

– По двум причинам, – отвечает Петр Степанович. – Во-первых, преимущества бесклассового общества станут настолько понятны, что между партийцами и беспартийцами не будет никакой разницы; а во-вторых, при бесклассовом обществе политические и хозяйственные дела сольются вместе, и будут этими делами управлять общие органы. Это моя точка зрения, – поспешил добавить Петр Степанович, вспомнив об осторожности.

– Правильно, – говорит Парамон Артемьевич, – и я так думаю. Закуривайте, – протягивает он портсигар.

Петр Степанович закуривает, а сам себе думает: «Если все такие, как он, на этом новом месте работы еще можно жить».

– Когда же это случится? – спрашивает Парамон Артемьевич.

– Да через десять лет, конечно же, этого не случится, – осторожно высказывает свое мнение Петр Степанович.

С Парамоном Григорьевичем они потом даже сдружились, сидели в одном кабинете, и оба недолюбливали сидевшего там же технолога Баранецкого – вертлявый был какой-то и все заискивал перед начальством.

Как-то был такой случай. Совещаются они в кабинете с сотрудниками, говорят о делах. Дела надоедают, и хочется поговорить о чем-нибудь постороннем. Встает Петр Степанович, якобы чтобы размяться, подходит к висящей на стене картине художника Пчелина, на которой изображено покушение эсэрки Каплан на т. Ленина, и говорит:

– А вы знаете, товарищи, эта картина нарисована неправильно!

Сотрудники всполошились и каждый думает: «Политическое это или не политическое?» Потом один из них, конечно, Баранецкий, спрашивает:

– Что же здесь неправильное, Петр Степанович? Петр Степанович подмечает, что вопрос задан ехидно, но, как ни в чем не бывало, поясняет:

– Посмотрите, товарищи, на группу, что стоит перед радиатором машины: тот вот рабочий, что помещен за Каплан и мальчишкой, вероятно, разрезан пополам и своей половиной насажен на радиатор машины.

– А… вы, Петр Степанович, вот в каком смысле…

Потом Парамон Артемьевич ему пенял на крылечке: «Зачем ты при Баранецком такие вещи говоришь?!»

Но, в общем, жили дружно, и 12 февраля, когда Петру Степановичу исполнилось 40 лет, задержались все после работы, сделали небольшое угощение, поздравляли, а профком подарил Петру Степановичу красивый дерматиновый портфель, очень вместительный. Петр Степанович даже не ожидал такого внимания.

Ближе к осени, правда, пошли слухи, что урожай сахарной свеклы в этом году будет не очень хороший, и что, конечно, в этом виноваты окопавшиеся в сахарной отрасли вредители. Никто этому не удивлялся, все знали, что классовая борьба в стране обострялась, повсюду было много врагов, и их нужно выявлять. С этой целью было устроено общее собрание и на работе у Петра Степановича.

Завкадрами выступил объективно:

– Никаких конкретных фактов вредительства Петра Степановича у меня нет, товарищи, но партия призывает нас к бдительности. Вчера я перечитал записи в его трудовой книжке и почувствовал, что мы сделали ошибку, когда приняли его на работу. Мне его лицо сразу не понравилось, когда он только первый раз пришел. Считаю, что мы должны исправить нашу ошибку, не дожидаясь, пока нам на это укажут соответствующие органы.

Стали Петра Степановича прорабатывать, а он зачем-то полез на рожон. Парамон Артемьевич благожелательно высказался в том смысле, что считает Петра Степановича хорошим специалистом, хотя и не может с ним согласиться по поводу того, что надо распустить коммунистическую партию. Петру Степановичу выслушать бы все спокойно, а он стал возражать, ничего, дескать, он такого не говорил. Ну, тут уже и Парамон Артемьевич возмутился. Он сделал страшные глаза, обвел ими собрание, нащупал кучера и спросил его патетически:

– Ты, Петро, с нами был тогда на бричке. Говорил Петр Степанович, что не нужна будет коммунистическая партия?

– Да вроде бы говорил, – ответил нехотя Петро. Некоторые служащие тоже вспомнили разные разговоры Петра Степановича, но особенно ярким было выступление Баранецкого. Он буквально пригвоздил Петра Степановича к стене за то, что он смеет издеваться над горем партии, высмеивая замечательную картину художника Пчелина. После этого выступления уже ни у кого не было сомнения в том, что Петр Степанович просто саботирует мероприятия советской власти и что его надо немедленно уволить с работы, что и было сделано. Петру Степановичу обидеться бы на Баранецкого, а он почему-то обиделся на Парамона Артемьевича, подошел к нему после собрания и завел с ним разговор такого порядка.

– Парамон Артемьевич, мы же с вами рассуждали про бесклассовое общество, так его еще построить надо! Зачем вы так?..

– Я же ничего такого на вас не сказал особенного, – обиделся Парамон Артемьевич. – А что другие на вас наговаривали, так я за них не отвечаю.

Петр Степанович, конечно, расстроился и стал думать, куда ему теперь устраиваться на службу. Но через три дня пришел милиционер ночью (почему ночью?), своим стуком перепугал всю семью (при чем здесь семья?) и с наганом наготове повел в милицию. Здесь Петр Степанович, как он считает, перестал быть человеком: потребовали сдать пояс (а он и не думал вешаться), забрали перочинный ножик и посадили в общую камеру.

В отношении гигиены – нет слов для выражения, санитарное состояние камеры – кошмарное, а обращение – никудышное. Предварительное заключение, – возмутился Петр Степанович, – не доказательство еще, что ты – преступник: в предварительном заключении много таких людей, которых потом по следствию и по суду оправдывают. При чем же здесь наганы, винтовки, антисанитария, вши, клопы и всякая другая гадость?

– Хорошо, – рассуждает Петр Степанович, сидя в предварительном заключении, – допустим, я даже преступник, но почему я должен попадать обязательно в антисанитарные условия? У нас преступников не бьют, но почему преступнику создают чрезвычайно стеснительную обстановку? Почему преступников посылают в далекие табора и почему на 5, на 8, на 10 лет? И вообще – как они определяют, кто преступник, а кто – нет? Юристы отвечают: преступление подводится под статью, а статьи утверждены правительством. Хорошо, пусть так, – утверждены правительством, но судьи, прокуроры – неужели умеют ставить диагноз очень точно во всех случаях?

Так сидит Петр Степанович, по обыкновению, рассуждает и ждет точного диагноза. Проходит десять дней, а он все еще ждет. Хоть он и привык к разным поворотам судьбы, но уже отвык от стеснительной обстановки, напомнившей ему харьковскую каторжную тюрьму. Дак то ж было в молодые годы и при Деникине! А теперь власть, вроде, советская. И сам он уже – отец семейства, у него, между прочим, дома осталась жена Катя с тремя малыми детьми, младшему и года еще нет. Пока она носит ему передачи, но в случае чего – как они будут жить без него?