Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

После того как он уехал из Рима и возвел тот купол, который и ныне там можно видеть и который он приказал отделать разными членениями, а золотых дел мастеру Пилото заказал великолепнейший шар с семьюдесятью двумя гранями, случилось так, что в то время, когда он возводил купол, кто-то из его друзей задал ему такой вопрос: «Фонарь вам, должно быть, придется сделать другим, чем у Филиппа Брунеллеско?» На что тот ответил: «По-другому сделать можно, но лучше нельзя».

Он поставил там четыре гробницы, украшавшие стены, предназначенные для праха отцов двух пап: Лоренцо-старшего и Джулиано, его брата, а также для Джулиано, брата Льва, и для герцога Лоренцо, его племянника. А так как он задумал подражать старой сакристии, созданной Филиппо Брунеллеско, но с украшениями другого ордера, он отделал ее сложным ордером в более разнообразном и более новом духе, чем тот, который когда-либо смели позволить старые и современные мастера, ибо новизной столь красивых карнизов, капителей и баз, дверей, ниш и гробниц он создал нечто весьма отличное от того, что делалось по размерам, по чину и по правилам в соответствии с общепринятым обычаем, с Витрувием и с древностью людьми, не желавшими ничего прибавлять к старому. И вольности эти весьма приободрили тех, кто, увидев его работу, начал ему подражать; после чего в их украшениях появились новые выдумки, скорее как причуды, чем согласно разуму или правилам. Поэтому художники ему бесконечно и навеки обязаны за то, что он порвал узы и цепи в тех вещах, которые они неизменно создавали на единой проторенной дороге.

Но затем он придумал и нечто лучшее и пожелал показать это там же в библиотеке Сан Лоренцо в прекрасном членении окон, в разбивке потолка и в дивном входе в это помещение. Никогда еще не видано было изящества более смелого как в целом, так и в частях, как в консолях, в нишах и в карнизах; не видано было и лестницы более удобной, с ее столь причудливыми изломами ступенек, и все это настолько отличалось от общепринятого другими, что поражало каждого.

В это время он послал своего ученика пистойца Пьетро Урбано в Рим для работы над обнаженным Христом, держащим крест; эта чудеснейшая статуя, выполненная по заказу Антонио Метелли, была поставлена в Минерве рядом с главной капеллой. Примерно в это время произошел разгром Рима и изгнание Медичи из Флоренции; по случаю этих перемен правители города, постановившие заново укрепить его, назначили Микеланджело главным комиссаром над всеми крепостными работами, после чего он по своим проектам укрепил город во многих местах и в заключение опоясал холм Сан Миньято бастионами, сооруженными не кое-как из дерна, хвороста и бревен, как это обычно принято, но укрепил их срубами из каштана, дуба и других добротных материалов, а дерн он заменил необожженным кирпичом, смешанным с паклей и навозом и выровненным весьма тщательно. И по этому делу он был послан флорентийской Синьорией в Феррару для осмотра как укреплений герцога Альфонсо I, так и его артиллерии и снаряжения; там он был очень обласкан названным государем, который попросил его сделать ему что-нибудь собственноручно по собственному усмотрению, и все это Микеланджело ему обещал. По возвращении он неустанно продолжал работы по укреплению города, и хотя они и мешали ему, он тем не менее написал для упоминавшегося герцога картину темперой с Ледой; работа эта была божественной, о чем и будет рассказано в своем месте, а также тайком работал он и над статуями для гробниц в Сан Лоренцо. Также в это время Микеланджело провел на холме Сан Миньято чуть ли не шесть месяцев, торопясь с укреплением этого холма, ибо, если бы враг овладел им, был бы потерян и город, а потому он со всем своим старанием и продолжал это дело.

И в то же время он и в названной сакристии продолжал работу, от которой осталось семь статуй; из них одни законченные, другие же не совсем; приходится признать, что в них, вместе с его выдумками для архитектуры гробниц, он в этих трех областях превзошел любого другого. Об этом свидетельствуют и те им начатые и отделанные мраморные статуи, которые и теперь там можно видеть; одна из них — Богоматерь, которая, сидя, перекинула правую ногу через левую, положив одну коленку на другую, а младенец, обхватив своими ногами ее поднятую ногу, прелестнейшим движением обернулся к матери, требуя молока, она же, опершись на одну руку и придерживая его другой, наклонилась, чтобы его накормить, и хотя некоторые части и не закончены, все же в самой незавершенности наброска, не отделанного резцом и зубилом, опознается совершенство творения. Однако еще больше поражает всякого, что, замыслив надгробия герцога Джулиано и герцога Лоренцо деи Медичи, он решил, что у земли недостаточно величия для достойной их гробницы, но пожелал, чтобы все стихии Вселенной в этом участвовали и чтобы четыре статуи их окружали, покрывая собою усыпальницы: на одну из них он положил Ночь и День, а на другую Аврору и Сумерки. Статуи эти отличаются великолепнейшей формой их поз и искусной проработкой их мышц, и если бы погибло все искусство, они одни могли бы вернуть ему его первоначальный блеск.

Среди прочих статуй там и оба пресловутых военачальника в латах; один из них — задумчивый герцог Лоренцо, олицетворяющий собою мудрость, с ногами настолько прекрасными, что лучше не увидишь; другой же — герцог Джулиано, такой гордый, с такими божественными головой и шеей, глазницами, очертанием носа, разрезом уст и волосами, а также кистями, руками, коленами и ступнями, — одним словом, все там сделанное им и еще недоделанное таково, что никогда очей не утолит и не насытит. Кто же присмотрится к красоте поножей и лат, поистине сочтет их созданными не на земле, а на небе. Но что же сказать мне об Авроре — нагой женщине, способной изгнать уныние из любой души и выбить резец из рук самой Скульптуры: по ее движениям можно понять, как она, еще сонная, пытается подняться, сбросить с себя перину, ибо кажется, что, пробудившись, она увидела великого герцога уже смежившим свои очи; вот почему она с такой горечью и ворочается, печалясь в изначальной красе в знак своей великой печали. А что же смогу я сказать о Ночи, статуе не то что редкостной, но и единственной? Кто и когда, в каком веке видел когда-либо статуи древние или новые, созданные с подобным искусством? Перед нами не только спокойствие спящей, но и печаль и уныние того, кто потерял нечто почитаемое и великое. И веришь, что эта Ночь затмевает всех, когда-либо помышлявших в скульптуре и в рисунке, не говорю уже о том, чтобы его превзойти, но хотя бы с ним сравниться. В ее фигуре ощутимо то оцепенение, какое видишь в спящих. И потому люди ученейшие сложили в ее честь много стихов, латинских и народных, вроде следующих, автор коих мне неизвестен:

Ночь, что так сладко пред тобою спит, То ангелом одушевленный камень: Он недвижим, но в нем есть жизни пламень, Лишь разбуди — и он заговорит.

На них, от имени Ночи, Микеланджело ответил так:

Молчи, прошу, не смей меня будить! О, в этот век преступный и постыдный Не жить, не чувствовать удел завидный, Отрадно спать, отрадно камнем быть!

И нет сомнения в том, что если бы вражда между судьбой и доблестью и между добротой последней и завистью первой дала возможность довести такую вещь до конца, искусство смогло бы показать природе, насколько в любом своем замысле оно ее превосходит. Когда он с величайшим рвением и любовью работал над творениями подобного рода, в 1529 году началась осада Флоренции (она-то и помешала завершить их); по этой причине пришлось ему работать совсем мало или вовсе прекратить работы, ибо сограждане поручили ему укрепить помимо холма Сан Миньято и всю землю, как об этом уже говорилось. А так как он одолжил республике тысячу скудо и был назначен членом Военной девятки, учрежденной на время войны, он всеми своими помыслами и всей душой стремился усовершенствовать эти укрепления. Но, так как осаждавшее войско ее в конце концов окружило Флоренцию и все меньше оставалось надежды на помощь, а трудностей у защитников становилось все больше, и так как ему казалось, что он находится в ложном положении, он ради собственной безопасности решил покинуть Флоренцию и уехать в Венецию, никому в пути себя не объявляя. И вот он уехал тайком, дорогой, что шла через холм Сан Миньято, так что никто об этом не узнал, взяв с собой ученика своего Антонио Мини и золотых дел мастера Пилото, верного своего друга, причем взятые с собой деньги они зашили на спине в куртки. Когда они приехали в Феррару и там отдохнули, случилось так, что из-за подозрительности военного времени и вследствие союза между императором и папой, окруживших Флоренцию, герцог Альфонсо д'Эсте распоряжался в Ферраре и хотел тайным образом узнать от хозяев постоялых дворов имена всех ежедневно у них проживающих постояльцев, а также приказал ежедневно доставлять ему списки иностранцев с указанием их национальности; и так случилось, что, как только Микеланджело, а с ним и его спутники слезли с седла с намерением остаться неизвестными, так уже описанным путем узнал о них герцог, которого это очень обрадовало, так как он с Микеланджело уже подружился. Великодушный государь этот, на протяжении всей своей жизни покровительствовавший талантам, тотчас же послал нескольких главных своих придворных, с тем чтобы они от имени Его Превосходительства привели Микеланджело во дворец, туда, где находился герцог, и, захватив коней и все его пожитки, предоставили ему во дворце наилучшее помещение. Сообразив, что сила не на его стороне, Микеланджело пришлось подчиниться, и, отдав задаром то, что он не мог продать, вместе с посланными отправился он к герцогу, оставив, однако, вещи на постоялом дворе. И вот герцог, приняв его самым радушным образом, пожурил его за нелюдимость, а затем осыпал богатыми и почетными дарами и предложил остаться в Ферраре с хорошим содержанием. Но у того душа к этому не лежала и он не пожелал там остаться, герцог же, попросив его не уезжать хотя бы до окончания войны, снова предложил ему все, что только было в его возможностях. Тогда Микеланджело, не желая уступать ему в любезности, горячо поблагодарил герцога и, указав на своих спутников, заметил, что привез с собой в Феррару двенадцать тысяч скудо и что герцог в случае надобности может располагать всем этим и им самим в придачу. Герцог провел его по дворцу, как это делал и раньше, и показал ему все находившиеся там красивые вещи, вплоть до своего портрета кисти Тициана. Микеланджело похвалил очень портрет, но ничто не могло задержать его во дворце, так как он хотел возвратиться на постоялый двор. Тогда хозяин, у которого он стоял, стал исподволь получать для него от герцога бесчисленное множество почетных даров, а также получил распоряжение при отъезде ничего с него не брать за постой.

Оттуда он направился в Венецию, где знакомства с ним искали многие дворяне, но, так как ему никогда не казалось, что они в этом деле что-либо смыслят, он покинул Джудекку, где он поселился и где он именно тогда по просьбе дожа Гритти сделал для этого города набросок моста Риальто, проект редкостный по замыслу своему и своей нарядности.

Микеланджело с великими просьбами уговаривали воротиться на родину, всячески просили его не бросать начатое и выслали ему пропуск. В конце концов любовь к родине победила и, не без опасности для собственной жизни, он вернулся. Между тем он закончил Леду, которую, как упоминалось, он писал по просьбе герцога Альфонсо и которая позднее была увезена во Францию его учеником Антонио Мини. Тотчас же спас он колокольню Сан Миньято, то есть башню, которая, как это ни странно, двумя пушками поражала вражеский лагерь, откуда вражеские бомбардиры, начав ее обстреливать тяжелыми орудиями, чуть не разбили ее и наверное ее бы разрушили, если бы Микеланджело, подвесив на веревках мешки с шерстью и толстые матрасы, не защитил ее так, что она до сих пор еще стоит.

Говорят о том, что во время осады ему удалось заполучить привезенную из Каррары мраморную глыбу в девять локтей, которую ему хотелось и раньше иметь, но которую папа Климент отдал Баччо Бандинелли, когда между ними возникли соперничество и соревнование; но, так как она была общественной собственностью, он выпросил ее у гонфалоньера, который и передал ему ее с тем, чтобы он сделал то же, что и Баччо, который уже изготовил модель и отколол порядочный кусок мрамора для болванки. Сделал и Микеланджело модель, признанную чудесной и отменно красивой, однако по возвращении Медичи глыба была возвращена Баччо. Когда военные действия окончились, Баччо Валори, папский комиссар, получил полномочия задерживать и доставлять в Барджелло граждан, проявивших наибольшую враждебность; этот же суд искал и Микеланджело в его доме, откуда он, опасаясь этого, скрылся в доме одного своего большого друга, где и прятался много дней, пока не улеглись страсти и пока папа Климент не вспомнил о доблести Микеланджело и приказал во что бы то ни стало разыскать его, отдав распоряжение не только ничем его не попрекать, но возвратить ему обычное содержание и передать ему работу в Сан Лоренцо с назначением проведитором мессера Джовамбаттисты Фиджованни, приора Сан Лоренцо, давно служившего семейству Медичи. Удостоверившись в своей безопасности, Микеланджело принялся, чтобы расположить к себе Баччо Валори, за мраморную фигуру размером в три локтя, представлявшую Аполлона, который вынимает стрелу из колчана, и почти довел ее до завершения. Теперь она находится в покоях государя Флоренции; вещь это редкостнейшая, хотя и не вполне законченная.

В это самое время к Микеланджело был послан некий дворянин герцогом Альфонсо Феррарским, прослышавшим, что он собственноручно сделал для него нечто редкостное, и не желавшим упустить такую для себя приятность. По прибытии во Флоренцию тот разыскал его и предъявил ему доверенность названного государя. Тогда Микеланджело, приняв его, показал ему написанную им Леду, обнимающую лебедя с Кастором и Поллуксом, вылупляющимися из яйца, на большой картине, непринужденно написанной темперой, но посланец герцога, наслышавшийся имени Микеланджело и считая, что тот должен был создать что-то более величественное, но, не поняв, как искусно и превосходно была написана эта фигура, заявил Микеланджело: «О, это пустяки!» Микеланджело спросил у него, чем он занимается, зная, что наилучшее суждение о том или ином деле могут дать только те, кто достаточно глубоко им овладел. Тот же, усмехаясь, ответил: «Я купец», полагая, что Микеланджело не узнал в нем дворянина, и вроде как издеваясь над таким вопросом, показывая вместе с тем, что он презирает занятия флорентинцев. Микеланджело, отлично поняв его слова, ему сразу же и ответил: «На этот раз вы для вашего хозяина торгуете плохо. Убирайтесь-ка вон отсюда».

А в эти же дни обратился к нему с той же просьбой Антонио Мини, его ученик, у которого две сестры были на выданье, и он охотно подарил ему картину с большою частью его собственноручными рисунками и картонами, вещами божественными, так что тот увез с собой во Францию, куда он задумал уехать, два ящика моделей с большим числом законченных картонов для задуманных картин, а частью с уже готовыми произведениями. Леду же он там продал через купцов королю Франциску, и она находится теперь в Фонтенбло; картоны и рисунки пропали, так как он вскоре там умер и их разворовали; так страна эта лишилась многочисленных и столь полезных его трудов, что было для нее ущербом неоценимым. Позднее во Флоренцию воротился картон с Ледой, принадлежащий ныне Бернардо Веккьетти и также четыре картона для капеллы с обнаженными фигурами и пророками, привезенные скульптором Бенвенуто Челлини и находящиеся в настоящее время у наследников Джироламо дельи Альбицци.

Пришлось Микеланджело отправиться в Рим к папе Клименту, который, хотя на него и гневался, простил ему все, будучи другом талантов. Он приказал ему ехать обратно во Флоренцию для окончательного завершения библиотеки и сакристии Сан Лоренцо, а, чтобы ускорить работы, большое число статуй, для них предназначавшихся, были распределены между другими мастерами. Две Микеланджело заказал Триболо, одну Рафаэлло да Монтелупо и одну фра Джованни Аньоло, монаху-сервиту; все они были скульпторами, а он всем в этом деле помогал, лепя для каждого из них глиняные модели, по которым они успешно работали, а кроме того, он же заставлял их заниматься библиотекой, где потолок был отделан деревянной резьбой по его моделям руками флорентинцев Карота и Тассо, превосходных резчиков и мастеров, а также и живописцев, полки же для книг подобным же образом были выполнены Баттистой дель Чинкве и его другом Чапино, хорошими мастерами этого дела; а для окончательного завершения работ во Флоренцию был приглашен божественный Джованни да Удине, который вместе с другими работавшими там флорентийскими мастерами отделал лепниной трибуну: так торопились закончить столь обширное начинание.

Когда же Микеланджело собрался заняться статуями, в это время папе пришло на ум вызвать его к себе, так как задумал он расписать стены Сикстинской капеллы, в которой Микеланджело расписал потолок его предшественнику Юлию II. Клименту хотелось, чтобы на этих стенах, а именно на главной из них, там, где алтарь, был написан Страшный суд, так чтобы можно было показать на этой истории все, что было в возможностях искусства рисунка, а на другой стене, насупротив, приказано было над главными дверями показать, как был изгнан с небес Люцифер за свою гордыню и как были низвергнуты в недра ада все ангелы, согрешившие вместе с ним. Много лет спустя обнаружилось, что Микеланджело делал наброски и различные рисунки для этого замысла, причем по одному из них была написана фреска в римской церкви Тринита одним сицилийским живописцем, который много месяцев служил у Микеланджело, растирая ему краски. Фреска эта находится в средокрестии церкви, возле капеллы св. Григория, и хотя написана она плохо, все же можно обнаружить нечто ужасающее и разнообразное в движениях и группах обнаженных тел, падающих с неба и низвергающихся в недра земли, превращаясь в дьяволов разного вида, страшных и уродливых; и выдумка эта безусловно затейливая.