Жребий праведных грешниц (сборник)

– Очень хорошо! Наврала мышь проклятая, напраслину каркала.

– Ты о чем, Фисонька, какая мышь каркает?

– Да это я так… Не буду сейчас об этом… Ой, Ерема, ты чего? – плакала и улыбалась Анфиса. – Ты чего, дедушка, удумал?

Муж расстегивал ей блузку на груди.

Жалость к женщине всегда возбуждала его. А сейчас жалость смешивалась с ликованием, с восхищением женой, которая открылась ему обликом неожиданным и прекрасным.

– Крокодилица? – не без лукавства спросила Анфиса, откидываясь на кровать и принимая тяжесть мужниного тела.

– Нет, – пробормотал Еремей и без обычной издевки, ласково-страстно добавил: – Королевна!

Их слезы смешались, и тела сплелись.

Радость и счастье – негаданные, противоположные ожидаемым событиям и потому еще более острые и сильные, слезы восторга – все это смело в Анфисе напластования внутренних запретов и железных правил, никогда, впрочем, и не ощущавшихся ею как насильственное подчинение чужой воле, чужой морали. Правила и ограничения Анфиса сама себе установила. Но от этого они не становились легче или необязательнее. Теперь же ее чувства оголились, точно ветки и веточки от коры очистили и стали они нежно-бело-зелеными, против старых – корябаных, сухих, коричневых.

Впервые в жизни Анфиса чутко откликалась и телом, и дыханием, и стуком сердца на ласки мужа. Необычность ощущений была настолько поразительной, что Анфисе казалось, будто она – уже не она, а какая-то другая женщина, влезшая в ее тело и получающая неземное удовольствие. В финальном толчке их голоса слились – победно-освободительный стон Еремы и протяжный неукротимый вой Анфисы.

Марфа и Нюраня сидели в горнице. Они видели, как сама не своя скрылась в родительской спальне мать, как бросился за ней отец. Им казалось, что слышны рыдания Анфисы. Но ведь она никогда не льет слез! Да и детишки в соседней комнате плакали хоть и тоненько, но дружно и требовательно. Значит, живы-здоровы.

– Может, с Парасенькой что? – прошептала Марфа. – Отходит?

– Типун тебе на язык! Василий Кузьмич шприцы бы потребовал для инъекций, случись что.

– Или шипцы…

– Марфа, какие шипцы, когда дети уже родились?

И тут из родительской спальни донесся стон-вой. Марфа и Нюраня испуганно схватились за руки.

– Надо Василия Кузьмича кли-кликнуть, – проклацала зубами Нюраня.

Точно подслушав, он сам вышел в горницу.

– Где Анфиса Ивановна? – Доктор привык к тому, что все в доме решает хозяйка и без ее приказа никто шагу ступить не смеет.

– Они там… такое, – дернула головой в сторону родительской спальни Нюраня и тут же заткнулась, потому что Марфа больно двинула ей локтем в бок – молчи!

Марфа хорошо помнила этот стон свекра.

– Черт знает что! – недовольно проворчал Василий Кузьмич. – Все куда-то подевались. Марфа! Ты чего таращишься, как бешеная рыба?

– Детки? И Парасенька?

– Все в порядке. Вот что, Марфа, налей-ка мне из графинчика, что в буфете.

– Дык ключи у Анфисы Ивановны…

– Дык-дык! – передразнил доктор. – У тебя речь из одних междометий состоит.

– Извините!

– Василий Кузьмич, а мальчики хорошенькие? – встряла Нюраня, уже забывшая про странные звуки из родительской комнаты.

– Откуда ты знаешь, что мальчики? Под дверью подслушивала? – погрозил он пальцем.

– Можно на них взглянуть, хоть чуточку-секундочку?

– А ты не сглазливая? – притворно нахмурился доктор.

– Нет, – ответила за нее Марфа.

– Вы же в сглаз не верите! – Нюраня вихрем пронеслась мимо него.

Следом, тяжело переваливаясь, поспешила Марфа.

Она подошла к лежащей на постели Прасковье:

– Сестренка!

И обе заплакали, тихо и счастливо.

Нюраня крутилась около младенцев и засыпала вопросами бабку Миневу:

– Почему они такие красные?

– Вот на Божьем свету чуток побудут и посветлеют. До того ж все в темноте пребывали.

– А почему нахмуренные, на недовольных морщинистых старичков походят?

– Дык есть хотят.

– Им больно было рождаться?

– Не больней, чем их матери. Да и кто знает? Не спросишь.

Прасковья и Марфа шептались. Марфа на ушко расспрашивала сестричку, больно ли ей было, не терзал ли доктор шипцами, не резал ли? Прасковья успокаивала Марфу и все косилась на столик, где лежали сыночки.

Прасковье теперь казались нелепыми их опасения. Да многие недавние страхи и заботы вдруг отошли на задний план, стали неважными. С рождением детей Прасковья превратилась в другого человека, как волшебную реку переплыла – с берега спустилась пугливой молодицей, а вышла на другой берег матерью. Эту реку нельзя переплыть обратно, и то, что осталось за спиной, навеки скрылось за кручей. Нечто подобное было после замужества: из девок в бабы – однако по силе чувств несравнимое. Марфа же осталась в старой жизни, и сейчас ее расспросы досаждали Прасковье.

Она приподнялась на локте и спросила с волнением:

– Бабушка Минева, покормить их надо уже?

Нюраня в это же время интересовалась, почему в тазу тряпки кровавые и что за печенка в миске на полу.

– Иди, девка, у доктора своего выпытывай, – отослала ее Минева, – много будешь знать. – И обратилась к Прасковье: – Отчего ж не покормить? Расцедить грудь надо, чтобы тугосиси не было…

Нюраня знала, что тугосиси – это когда у коровы после первого отела плохо молоко из вымени течет.

– У женщин как у коров? – спросила Нюраня.

– Кому сказано – геть! – прикрикнула Минева.

Марфа и Прасковья тоже глазами просили ее удалиться.

– Ну и пожалуйста! – вскинула голову Нюраня, направляясь к двери. – А Василий Кузьмич знает, что вы кормить младенцев вздумали?

– Да что ж это? – всплеснула руками Минева. – Нам теперь без его позволения и сиську ребенку не дать?

Старуха была обижена тем, что подвергли сомнению ее мастерство и на роды невесткам Анфиса дохтора привезла. Правда, несколько дней назад доктор вправил Миневе какой-то позвонок на вершок повыше копчика, и застарелая боль в спине стала проходить. Но сибирячки обиды быстро не забывают.

– Как по его учению, мне не ведомо, – бурчала Минева, – а по-нашему, первые капли материнского молозива от золотухи ребеночка уберегут.

– Давайте, давайте, – нетерпеливо замахала руками Прасковья.

– Которого первым? – хитро прищурилась Минева. – Левого али правого?

– Ой! – испуганно захлопнула Прасковья рот ладошками. Вопрос ей показался очень важным, а выбор жестоким. Как же она одного сыночка другому предпочтет?

Марфа встала и, улыбаясь, предложила:

– Ты глаза закрой, и кого я тебе дам, тот и будет первым. А второго пока на руках подержу.