Литературно-художественный и обществено-политический журнал «Байкал» № 1 2010

Проза

Владимир Гармаев Джамуха Роман

Глава 1 Предков не выбирают

В самом раннем детстве, когда я был подобен маленькому дереву, недавно пробившемуся в этот мир через покров матери-земли, я был безгранично счастлив. Одними из первых воспоминаний были теплый и ясный летний день, костер перед юртой, огромный черный котел с клокочущим белым варевом, зеленая-зеленая мягкая трава, терпкий, запавший в душу навсегда запах аргальего дыма и мелькание яркой медной поварешки…

— Проснулся, мой мальчик?! Проснулся, сам встал и вышел за порог! Ну иди сюда, иди ко мне, — раздается с небесной вышины ласково-восторженный голос, тот голос и та интонация, какие могут быть только у матери.

Подхваченный мягкими теплыми руками, я взлетаю в голубое пространство. Белое горячее варево, пар и дым над огнем, трава у юрты падают далеко вниз, между ними и мною лучистые глаза матери, ее нарядный бохтаг, серебро и золото ее звенящих украшений. Еще миг полета — и я ловлю обеими руками свое самое ценное сокровище, привычно припадаю лицом к материнской груди, жадно хватаю ртом розовый сосок — и все. Юрта, трава, костер, котел с варевом, даже яркая медная поварешка и само синее небо исчезают, уходят в небытие, остается только теплая грудь матери, розовый ее сосок, который теперь неведомо чей-то ли целиком и навсегда мой, то ли часть этой неиссякаемой материнской плоти. Я, наверное, как и любой ребенок, навсегда запомнил вкус материнского молока, но описать его не смогу, осталось только ощущение, как с каждым жадным глотком в мое маленькое тело вливается такая нужная всему живому сила, сила, без которой существовать, расти и крепнуть невозможно. Я вскоре насытился, с прерывистым, шумным дыханием и сопением откинулся от груди и открыл глаза. Вместе со светом ко мне вернулись синева вечного неба, зеленый покров земли, юрта, огонь, черный котел с белым варевом и запах аргальего дыма. Мать отпускает меня на вытоптанную траву и берется за поварешку — опять замелькала яркая медь, в котле заклокотало сильнее, а где-то за куренем раздался топот лошадиных копыт. Сытый и довольный, я вышагиваю в сторону нашей огромной вислоухой черной собаки, которая укрылась от жары в тени малой юрты и лежит, высунув красный и тонкий язык.

Грудь я оставил в покое на пятом году жизни, поздней весной, и хорошо помню, как это получилось. Наше племя только что перекочевало в Хорхонок-шибир, что в среднем течении Онона, на исконные летние пастбища. Курень раскинули у подошвы высоченной сопки между густым сосновым лесом и рекой. Мои ровесники, пока не обремененные заботами по обустройству на новом месте, позвали меня в лес, и мы, десяток-полтора мальчиков и девочек, стали там играть. Во что мы играли, я забыл, но хорошо запомнил горьковатый вкус красных, недавно народившихся шишечек, которые мы сбивали стрелами с веток редких в том лесу молодых, опушившихся сочной зеленой хвоей лиственниц. За этой забавой мы потеряли ощущение времени, забыли про еду и питье. Всем это было простительно, но не мне. До той поры я никогда не отходил далеко от своих юрт, не покидал курень ни пешим, ни конным, хотя прошлым летом, когда многие мальчики впервые заимели собственных коней и скакали возле стойбища дружной стайкой, у меня впервые зародилось чувство легкой зависти — на лошадь меня отец почему-то еще не сажал и своего коня у меня не было. Причина моей короткой привязи к юрте была тайной для нашего айла и предметом ссор моих родителей. Я давно и точно вычислил и запомнил время кормления грудью и оказывался у подола матери точно в срок и от этого блаженства — главного удовольствия моей жизни, отказываться не собирался, а мать почему-то мне в этом потакала. Так вот, когда солнце уже клонилось к закату, а деревья бросили на прошлогоднюю хвою длинные тени, нашу ватагу по гвалту и шуму обнаружили трое моих двоюродных братьев. Шумно дыша, они подбежали ко мне, схватили за руки, один из них прерывисто шепнул мне прямо в ухо: «Мать зовет! Забыл?!» Не дав мне осознать происходящее, они подхватили меня под руки и потащили в сторону куреня. Опьянение игрой, запахом леса и самим его духом улетучились из моей головы в один миг. Ноги едва касались верхушек травы и цветов, стремительно замелькавших в косых лучах солнца перед моим испуганным взором. Братья домчали меня до нашей большой восьмистенной юрты, кто-то быстро, с громким хлопком откинул входной полог, и я очутился на женской половине перед сидящей на низенькой скамеечке матерью. В сумраке жилища я увидел, что ее тэрлиг расстегнут на все шарики-застежки, что возле нее почему-то хлопочут двое наших родственниц, а груди ее — мои груди-кормилицы — набухли до синевы, даже были заметны темные прожилки сосудов, а из сосков брызжет молоко. Я остановился у очага, как вкопанная в землю коновязь, вместо ожидаемого матерью броска на ее колени и облегчения, стремительно повернулся к выходу и вылетел наружу. Промчавшись мимо нескольких юрт, я выскочил за курень, запутался в волосяных веревках для привязи жеребят, распластался на траве и почему-то горько и безутешно зарыдал. Сколько времени я пролежал за куренем, не помню, в голове все перепуталось, но точно осознал, что отныне грудь матери брать не буду. Уже в поздних сумерках, когда наш айл начал беспокоиться по поводу моего отсутствия, меня обнаружил один из воинов заступившей на ночь стражи, поднял на ноги, шершавой мозолистой рукой вытер под моим носом и, посадив перед собой в седло, привез к нам и сдал отцу. А мой отец, глава рода Задаран, пятидесятилетний нойон Хара-Хатаган, с непонятной мне заинтересованностью и пристальным вниманием оглядел меня с головы до ног своим колючим, скупым на ласку взглядом, косо усмехнулся.

— Иди к деду! — был весь его короткий сказ.

Мой дед, старый воин Бурибулцэру, с двумя старушками-женами и семьей моего дяди, предводителя табунщиков рода задаранов Хоричара, жил в соседней юрте. В тот злосчастный вечер, закончив все неотложные дела, которых всегда множество при перекочевке на новые пастбища, он сидел перед своим жилищем у костра и пил чай. Рядом с ним сидели мой брат Тайчар и несколько моих двоюродных братьев из других юрт нашего айла. Дело в том, что старый воин при любом удобном случае и в любое время года любил собирать вокруг себя нас, своих внуков, и рассказывать разные легенды и были из жизни нашего рода Задаран, других родов и племен коренных монголов.

И вот теперь, послушный воле отца, с чувством не совсем ясной вины, но понимая, что поступил плохо, я медленно, готовый снова расплакаться, поплелся в круг родных мне людей.

— А-а, Джамуха пришел, ну садись, садись! — понимая мое состояние, но делая вид, что ничего необычного не произошло, сказал дед и ткнул пальцем в прогал между собой и Тайчаром.

Пока я нерешительно подходил к указанному дедом месту, Тайчар, мой одногодок и сводный брат от младшей нашей матери, нагнулся и что-то пробурчал. Тотчас все вокруг дружно засмеялись, а дед щелкнул Тайчара по лбу. Я, успевший расслышать что-то про плохого теленка, в нерешительности приостановился, немного помедлил, потом протиснулся на указанное место.

…Вот однажды настало такое время, когда древним монголам, чьи айлы и роды умножились, а скот расплодился и возросло количество табунов, стало тесно в благодатной долине Эргунэ-Хона. Собрались все старейшины на хурал и решили выйти со всем народом и домашней живностью на простор степи, завоевать, захватить другие кочевья, чтобы было где развернуться их удали и будущей славе, — продолжал рассказывать старый воин, изредка прихлебывая из деревянной чашки чай. — А для этого монголам надо было расширить единственную тропу — выход из этой долины, которую прикрывал огромный утес, в чреве которого уже многие годы кузнецы добывали руду и выплавляли хорошее железо для нужд народа. Так вот, для этой цели монголы забили осенью семьдесят быков и лошадей, из их шкур изготовили множество кузнечных мехов, на месте выхода из утеса железной руды разожгли огромные костры и, многие дни и ночи раздувая пламя, добыли большое количество железа, которое потом пригодилось для вооружения воинов. При этом утес постепенно разрушился, а тропа сильно расширилась, стала пригодной для прогона табунов и стад, для проезда запряженных волами телег. По этому удобному пути все монголы, род за родом, айл за айлом вышли из долины Эргунэ-Хона, выгнали все пять видов домашних животных. Так наш народ покинул благодатное, но ставшее тесным кочевье, многие поколения служившее надежным убежищем от всевозможных врагов.

Пока дед рассказывал нам историю из старинной жизни народа, курень окутала густая темень, небеса брызнули несметным количеством ярких звезд. От берегов Онона заметно потянуло прохладой, аргал костра, время от времени посвистывая и затихая с сиплыми звуками, стал покрываться пушистой белесой шубкой. Брат Тайчар, которому я уже простил обидное сравнение меня с поносящим теленком, положил свою голову на мое плечо и давно безмятежно сопел прямо под ухом, мешая слушать рассказ деда.

Наш старик обгорелой палкой расшевелил умирающий костер, набросал несколько серых комков аргала, постучал по ним и сказал:

— Ну все! На сегодня хватит. Идите по юртам!

Я потеребил за нос сонного Тайчара, пощекотал его подмышкой и только стал было подниматься, как дед схватил меня за пояс тэрлига и усадил обратно.

— Джамуха еще посидит со мной, а вы — бегом в постели!

Я, уже забывший дневную проделку, словно наяву увидел вновь набухшие груди матери, ее измученные глаза и женщин нашего айла, хлопотавших рядом с ней, их укоризненно-сердитые взгляды, и всякое благодушие, вызванное ночной тишиной и рассказом деда, вмиг улетучилось.

— Ты, Джамуха, сегодня поступил очень плохо, твоя выходка была похожа не на поведение человека, а на действие неразумного животного, — вкрадчиво, пристально глядя мне прямо в глаза, заговорил дед. — Ты отказался от материнской груди, от которой не отрывался почти пять лет, и сделал это неожиданно и жестоко, прислушавшись только к себе, нисколько не подумав о матери, не понимая и не стараясь понять, каково это будет ей, какая боль охватит ее и принесет незаслуженные страдания. Тайчар, сравнивая тебя с плохим, неблагодарным теленком, был прав, ибо только животное, которому тэнгриями не дан разум, всегда поступает так, как ему захочется. Ты, Джамуха, хоть и маленький, но человек. Прежде чем отказаться от груди, ты должен был об этом сказать матери, послушать ее слова и сделать это постепенно, не вредя ее здоровью, не причиняя боль. Я понимаю, что время для этого уже настало, и ты не можешь больше постоянно крутиться возле юрты и подола матери. Но человек тем и отличается от животного, что он, прежде чем совершить любое, даже очень маленькое дело, думает о последствиях для себя и окружающих. Запомни это, Джамуха, навсегда и никогда впредь не поступай, как сегодня. Хорошо, что женщины нашего и соседнего айлов принесли грудных детей и твоя мать получила облегчение. Ты понял?

С внутренним трепетом я пришел в нашу юрту, уткнулся в грудь сидевший у очага матери и с горькими слезами раскаяния и стыда добился ее прощения. Намного позже, уже во взрослой жизни, я понял, что родители и дед преподали мне очень ценный урок, который запомнился на всю жизнь и не раз выручал в трудные времена. Именно обдумывая намеченное со всех сторон, взвешивая возможные последствия поступков, я потом почти не допускал ошибок, за которые пришлось бы горько расплачиваться.

На следующий день после того памятного вечера отец пригнал в курень двух хорошо обученных и смирных лошадей, а дед в присутствии наших матерей, братьев и свободных от дел взрослых мужчин айла впервые усадил нас с Тайчаром в седла и преподал первые уроки верховой езды. В конце дня в нашем айле был небольшой праздник по этому поводу, а наши первые собственные кони, хоть и были они не так молоды и никто не назвал бы их резвыми скакунами, запомнились на всю жизнь.

Потом, когда я стал чуть постарше, мой дед, старый воин Бурибулцэру, преподал, и почему-то только мне, еще один, едва ли не самый главный жизненный урок. Курень нашего рода зимовал тогда на реке Киркун в ее благодатной, закрытой от северных ветров высокими горами и с хорошими пастбищами долине. Однажды в середине второй зимней луны мы — с десяток подростков нашего айла во главе с дедом и еще тремя стариками — были отправлены в верховья Киркуна, чтобы помочь нашим пастухам собрать разбежавшийся после бурана скот. Выполнив это не очень трудное задание, мы с чувством исполненного долга возвращались в свое стойбище, от которого в поисках скота удалились на два дневных перехода. Пока скакали по реке вниз, короткий зимний день кончился и наступили сумерки. Старики, выбрав для ночевки малозаметное таежное урочище, свернули от реки на север и повели нас вверх по небольшому, густо заросшему тальником, кочковатому ключу. Почти в потемках доехали до родника, развели костры, вскипятили чай и стали готовиться к ночлегу. Мне и двоим мальчикам было велено стреножить уже отдохнувших ездовых коней и привязать на ночь недалеко от костров заводных. Не успели мы исполнить поручение стариков, как послышался отдаленный собачий лай и топот копыт десятка лошадей по льду ключа из его верховий. Мы быстренько закончили дела и прибежали к кострам, возле которых принюхивался и ходил кругами черный лохматый пес с двумя желтыми пятнами над глазами. Прислушиваясь к топоту копыт, дед приказал нам всем отойти в сторону от огней и залечь среди сосен склона долины. Сами старики пододвинули поближе луки и остались на месте предполагаемого ночлега. По их настороженным взглядам в сторону вершины ключа и вкрадчивым движениям было нетрудно догадаться, что они сильно встревожены.