Журнал День и ночь

И вот, комсомольские ребята В. Семичастного, должно быть, отцы нынешних распорядителей жизни, стоят со своей телегой перед 67-летним, насквозь изработанным циррозным стариком. «Чучело Галактиона».

Сквозь слёзы — это у него всегда, говорил Булат — глядит он на мальчишек, поворачивается, открывает балконную дверь и переваливается грузным телом через перила.

Я умру как лебедь —

написано ещё в юности. Зарок исполнился.

Это могло быть и раньше. Например, в 39-м, когда увезли его жену, Ольгу Окуджава. Но в 59-м со всей полнотой сказался протест, глухо слышный в стихах. И одним молчаливым жестом выражено и покрыто всё.

— И тут он нас опередил! — вырвалось у прибежавшего в больницу Ираклия Абашидзе. — Я никогда не думал, что у человека столько крови!

В пору политического кретинизма, под которым кроется дьявольский расчёт, в пору общекавказской явной и скрытой войны, в позорном обиходе всматриваться в лица кавказской национальности, отыскивая в них злые намерения, — я хочу напомнить, только не знаю, кому — о крови Галктиона на булыжниках больничного двора. Её стало ещё больше, она свежа и жива. Ею искуплено московское малодушье. Самоубийство грузинского поэта — на деле убийство, а помимо всего, — творческий акт, ответ кровавой эпохе.

На каком-то собрании писателей какой-то критик сетовал на оскудение грузинской поэзии после Акакия, Ильи, после Важи Пшавела. Галактион спустился из зала и стал молча прохаживаться перед трибуной невольно замолчавшего критика. Потом вышел в боковую дверь.

Всё вызнает и переврёт колпак учёный. Горячкой белой тот помрёт, а этот — чёрной. Зажарят одного в аду, другого — заморозят. Я постою, я сам уйду. Тебя увозят. Я — тень, далёко, на краю, — сторожевая. Нельзя стоять, где я стою: земля кривая. А правый небеса коптит — и нету сладу. Галактиона тень летит — ввысь по фасаду! Чей стыд ты искупил, старик, — и в небо? Семь лет перевожу твой крик — тависуйлеба!

Свобода!

Это он кричал, падая, или не это? Быть может, кричал; Ольга?

В юности написал:

Я умру как лебедь.

Каждый волен толковать лебединый крик по-своему.

Прогулочная плоскодонка, Помахивают два весла. Родившемуся лебедёнку Здесь отрубают полкрыла. Живут под зноем и по снегом, Утратив чудо естества, Столь радикально человеком Воспитанные существа. Одни не могут — не летают. Другие могут — не хотят. Так высидят, так воспитают Себе подобных лебедят. Податлива природа птичья, Испорченная под шумок. Бесчеловечности постичь я, Как бесконечности — не мог ... стоят хрустальные погоды. Пруд подмерзает в октябре. А это — гнев самой природы: И заполночь, и о заре — Озёрный, скорбный и прекрасный, Вопль одинокий и родной — Летает в каменном пространстве, Перекликается со мной.

г. Кострома

Александр Медведев А видений чураться не надо

Деньги вперёд (цыганская повесть)

Ай, у цыгана дочка больна. Лекарь пощупал — точно, больна. Ведьму позвал — испугалась она. Шепчут ромалэ — сглаз, белена. Ай, твоя старшая стала бледна! Юная грудь каменеет, болит. Катя себя обнимать не велит. Катенька денег шибать не идёт, русые косы свои не плетёт. Волосом светлая — в бабку пошла: воля цыганская чадо нашла или украла — бабка была, ой, на-на, ликом бела. Да и отец не тёмен лицом, век не ходил серьгой да кольцом, шляпы, однако, снимать не привык. Крепок рукой, ещё не старик. Ребе в Одессах он деньги давал, золота много монахам совал. Свечи заказывал — в толщу руки. Богу велел передать: «Помоги». Екатерина тонкой свечой тает и гаснет, укрыта парчой. Пышных подушек жар истомил. Милых подружек гомон немил. Вот он пошёл в полуночный раздол, В поле костёр искроглазый развёл, бросив угрюмо: «Со мной не ходить. Время пришло кое с кем говорить». К небу, как волк, запрокинул кадык и захрипел: «Ты могуч и велик. Кто я? Я вор, и таков мой народ. Но — я давал Тебе деньги вперёд!» Падают звёзды с небес на холмы. Оцепенели волы, как волхвы. Плёткой хлестнул он землю в сердцах. Брызнули к небу искры и прах. — Только красивые деньги давал. Мятых лавэ я не брал у менял. Слуги Твои принимали бакшиш. Где же Ты сам? Почему Ты молчишь? Слышал — Ты благ к простоте, нищете. С вором висел на римском гвозде! Знаю — меня искупленье не ждёт. Но я давал Тебе деньги вперёд». Злыми слезами слова погасил. В табор вернулся, горилки спросил. Пил до рассвета, думу гадал. Утром все деньги народу раздал. В полдень коней и повозки раздал. Сёдла парням безлошадным раздал. Золото в ярости всё раскидал. И в пыль-дороге ковры раскатал. Третьего дня в домовину легла Катенька, любая дочь, и была, словно невеста, в гробу хороша, так, что в куски разрывалась душа. Вскорости табор ушёл и забыл. Новую степь, как жену, раздобыл. Стал близ могилы жить он один, сам себе раб и господин. Ходом светил возвратился когда через три осени табор сюда, весть разносили майдан и шинок — странную быль среди здешних дорог: где ни бахчи, ни отар, ни жилья, видят ночами, подобьём копья, пламя костра — подойдёшь: ни души. Только два голоса слышно в тиши. Спорят? Пожалуй. Но так, как прибой горькой волной с побережной дугой. Камень о камень — возглас, ответ. Этому спору скончания нет. А подойти разобрать хоть словцо — только огонь опаляет лицо.

Видение о разрухе

Светотени бессонницы вздор наплели, взор опутали — вот и явилось, проросло меж каменьев кремлёвской земли, поднялось во весь рост, оветвилось; толпы сорных берёз побежали оплеч одичавших имперских палаццо. Угро-финской тайги возрождённая речь хвойным шумом пошла — и растительный смерч стал по улицам мёртвым шататься. Третий Рим! Твои кольца похожи на срез исполинского дуба. И теперь ты во власти хвощей и древес, словно в джунглях покинутый Будда. Как студенты, козлята со смехом бегут вдоль гранитных твоих парапетов. Плетья хмеля, как пальцы слепого, текут По колоннам университета. Ни великой чумы, Ни вселенской войны — лишь унынье разрухи народной, чьи следы под бурьяном всё меньше видны, покрываемы жизнью упорной. Пусть зелёный огонь возвращенки-земли согревает простор семихолмный! Те, кто были здесь, жили, безумны и злы, вдаль куда-то ушли и пропали вдали… Город сей, по преданью, верховный, как кострище, зарос милосердной травой; и, подобно твердыне Ангкора, груды серых домов над рекою Москвой оглашаются ветром и волчьей тоской. И с землёю сровняются скоро. Так на кухне, у газовой розы, поэт пред виденьем распада пасует. Дикий образ, кентавр из причуд и клевет, орды хищных растений рисует. Как радист, что на контур своей УКВ принимает сигналы крушений, он сидит до утра в одинокой Москве, грозовой, беспокойной, весенней. Это только «поэзия», вольность пера, дегустация умственных ядов. Но пора и о будущем думать, пора. А видений чураться не надо.

Карлик

Не мальчик и не старичок. Изморщен весь, как перчик, как перца тощего стручок или сверчок запечный. Его как будто отсекли остатком и довеском. Провисли руки до земли в бессилии недетском. Я дверь помог открыть — и он благодарил спокойно, столь полно в мысли погружён, своим несходством ограждён и столь не слит с толпою, что весь проспект, как высший свет стоп-кадром на минуту застыл; и ощутил я вслед не сострадание, о нет, а зависть почему-то.

Урал

Между дряхлых холмов перегоны. Сдвиги, свихи суставов земных. Малахитовые фараоны спят, очей не смыкая своих. Реки, словно широкие жесты размыканья пространства — гляди. И мосты, как трагедий сюжеты — отгремят, и опять впереди. Ты — хорош! Нелюдимый, дремучий — плотовщик, солевар и грабарь. И до самых бровей нахлобучен облаков твоих серый кепарь. Я сошёл, отряхнув от условной пыли странствий шевро башмаков. Тут знакомому я — незнакомый, дальний свойственник полузаконный. Кто таков? Много тут ездоков, едоков без гроша, проходивших ниоткуль из нигде, по статье; песни певших, слова говоривших о своём ли, чужом ли бытье. Расставались мы, не печалясь. И теперь меня чёрт ли принёс? Поезд, к зябнущей станции чалясь, изогнулся с приязнью, как пёс.

Баллада о дикой пшенице

Здесь были деревни. От них ничего не осталось. Осотом зарос понемногу погост. Земля от людей накопила такую усталость, что тут же забылась, не чуя метелей и гроз. Не надо жалеть ни поля, ни поклонные поймы. Об их одиночестве нам ли скорбеть? Здесь были деревни. О них ещё кое-кто помнит. Запомнят ли нас? Не спеши и по чести ответь! Встревожит берёзы порыв ледяной с океана — и град по заречью пройдёт, как варяг. А в ясную полночь мерцающим зельем тумана всклубится глубокий, глотающий эхо овраг. И то, что звалось яровым ли, озимым ли клином, не стало, как древле, названья иметь. Я здесь как пришелец — в пространстве безмерно тоскливом. А вечность спустя, тут хозяином хаживал кметь. Я в лес углубился, где гул одиночества глуше. К поляне, что светом, как линза, полна, я вышел, блуждая, и в ярких цветах обнаружил былинку одну — ту, что взгляду не сразу видна. Средь жадных, и праздных, и тянущих млечную влагу, и зевы разъявших, нарядных, хмельных, стоял этот злак — серый стебель был твёрд, как отвага,— не принял он ласки изнеженных пальцев моих. И вот мне открылось: то колосом дикой пшеницы в тайге нелюдимой и втайне от всех и всего земля отдохнувшая стала в работу проситься, как просится глина на круг гончара своего. Да будет! — Пойдут облака волоокие цугом над полем, где встанет грядущего хлеб. И дали великие стронутся — медленным кругом — и в поте замесится глина трудов и судеб. Так будет опять. Ведь забота земли неизменна. И колосу дикой пшеницы расти, как будто ещё не повержена власть Карфагена и тысячелетье ещё до Крещенья Руси.

г. Москва

Анна Верина Как в первый день

Иду одна. А тьма вокруг всё глуше. Ни дружеской руки, ни огонька. Под рёбрами дрожит комочек стужи — Осколок мирового ледника. А за спиной всё явственней, всё ближе Незримый кто-то шаркает за мной, Мои обиды, словно бусы, нижет, И дышит непонятною виной. Грешна, как все. Но кто грехи измерит?.. И с добродетелями их соотнесёт?.. Ступаю наугад. Но где же Берег? И Лодка на зеркальной глади вод?..

Сплошные декабри. Похолодало. И сердце больше гимнов не поёт. Я возвращаюсь к прошлому устало, А прошлое меня не узнаёт. А будущее взгляд отводит молча. Я вижу тень оплавленной свечи И жизни опадающие клочья. Они ещё, как пепел, горячи. О, дни мои!.. Густеющее время, В котором тяжелеет каждый шаг. Утихомиренно ступаю вслед за теми, Кто Вечности несёт свой белый флаг.