Журнал День и ночь

Как это он, народ, меня кормит?!

Мне однажды председатель колхоза тоже так сказал — мы, мол, вас кормим. В Вологодской области было, когда жил там. Выпили мы с ним по особому поводу: выставка у него была, обязательство у него было. Столько-то продукции он должен был своим колхозом доблестным дать, а колхоз-то бедный был. И вот вижу, перед ним лежит обязательство на столе — 64 тысячи рублей: столько, значит, прибыли дать государству. А рядом, на столе же — два выпуска «Роман-газеты», как раз с моим «Последним поклоном».

Я говорю ему: посмотри, сколько стоит «Роман-газета», тираж посмотри. Это — моя продукция, три миллиона тираж.

— Вишь ты, процедил он чуть не сквозь зубы, гонорара-то огребё-ё-шь, и аж губки поджал: гонорар этот немыслимый представил себе.

Посчитаем, говорю ему. По рублю за экземпляр — это уже три миллиона выпуск, а два выпуска — шесть миллионов, так? Я лично получил за это за всё четырнадцать тысяч рублей, по 7 тысяч за один выпуск. Остальное взяло государство. Для чего — не отвечу, не знаю, может, для вашего же вот колхоза. А ты говоришь «Мы тебя кормим». Так кто кого кормит-то? От одного, говорю, выпуска два с лишним миллиона рублей прибыли государству, а ты со всем своим колхозом собираешься 64 тысячи дать. Убытков, говорю, ты принесёшь 64 тысячи, а не прибыли, если по совести-то считать... Да если ещё прибавить всё, что издавалось и издаётся у писателей наших за рубежом, и сколько от всех этих изданий доставалось и достаётся посейчас самим писателям, которые были обобраны тем самым государством. Куда всё это девается — не видно. Пошло, наверное, на пропой кому-то.

Вот так и жизнь каждого фронтовика прошла, как говорится, для государства. А лично для него, для всех нас, фронтовиков, она прошла безгонорарно. Очень мало нас в живых осталось.

Вот нас было шесть человек взвода, а в живых от всего взвода из войны вышли только трое — половина. Половина людей, живых и молодых, ушли на фронт и не вернулись!

Сколько солдат послал на фронт один только наш огромный Красноярский край — ну и сколько выжили к сегодняшнему-то дню? Всего около 7 тысяч человек, и они тают, тают, работники той войны. Нас всё меньше, а «перестройки» всё больше.

А в результате, что мы оставляем после себя? Разорённый народ оставляем. Очень усталый народ, хотя по сути своей молодой совсем ещё народ, даже в детстве ещё где-то находящийся по земным-то своим срокам. Усталый народ, разорённую землю, разорённое государство оставляем. Да, это очень грустно.

И ещё: оставляем ли надежду, спрашивают. Об этом сложно. На кого надеяться-то? Последние десятилетия нам доказали шаткость надежды. Пришла, вроде, смена, рухнули коммунисты... Да никуда они не рухнули, никуда не делись.

Нужны какие-то очень большие сроки для того, чтобы народилось действительно новое поколение. Принципиально новое. А ругаем молодых людей, которые ни во что не верили, ни в коммунистов, ни в одного из нас, которые против коммунистов были и есть. А что их ругать-то, за что? Власть, из вранья выросшая, не может пользоваться никаким доверием — ни тогда, ни сейчас. И не будет ей доверия, пока честно не покается и не начнёт без вранья жить.

Мы в газетах тоже врали изрядно. Я тогда послужил и в газетке, и на радио, на Урале было, так изнутри знаю, сколько вранья было беспардонного. Затырщицей, закопёрщицей была «Правда», остальные за ней тянулись.

Помню, когда работал в городской газетке, два года не мог научиться передовые статьи писать, а за них у нас платили больше всего: 25 рублей, а весь-то номер 75 стоил. Бестолковый такой я был, что мог о чём угодно писать, а вот передовую — ну никак не могу. Заданность, видно, у меня такая была. Так вот, принёс мне редактор «Правду»: учись, говорит! Читай внимательно! Ну, я почитал-почитал, вчитался и, подражая «Правде», написал... Так вот, если кому-то из молодых сейчас интересно знать: в такой передовой статье, положенной для городской газеты, если ты привёл три положительных факта, то отрицательных может быть только два, не больше! И чтобы начинал передовую со Сталина — и заканчивал Сталиным. По любому поводу.

А я вёл в газете лес и транспорт, так вроде бы Сталина и некуда вставлять, но вставлять надо было всё равно! Вот, представь, передовую «Подготовим путевое хозяйство к зиме» или какое-нибудь костыльное там хозяйство, ахч (административно-хозяйственная часть — Г. С.) — и всюду Сталина суём.

Привыкли, словом, халтурно работать, халтурно жить, халтурно говорить — и мало кого это тревожило! Человек, если подобрал потерянный кошелёк да отдал его хозяину, — уже и герой был. И газетки об этом писали! И посейчас так-то пишут, за геройство выставляют простой человеческий поступок. Вот так обесценивались и обесцениваются ценности человеческие. Я проехал как-то по всему городу Красноярску в городском транспорте, пришёл в здешнее политбюро тогдашнее — крайком партии, там спрашивают — чего это сияешь? Да как же не сиять, говорю: весь город проехал, в трёх организациях был, а шапку не сняли, нигде не оскорбили ни разу, не обсчитали, щас, говорю, лозунг провозглашу—спасибо партии родной, народу любимому! Место в автобусе уступили — ну как такой город не хвалить...

Всё, конечно, сложно, но всё и просто. Мы за годы и годы к примитиву привыкли. Во всём. И сами даже не осознавали, насколько охалтурили себя — в том числе, и с помощью слова, тех же газет, радио.

Между прочим, я и на радио послужил года полтора, платить уж стали хорошо, лучше вроде жить стал. Но сам ушёл, чтобы — Господи, спаси и помилуй — сохранить хоть остатки собственного достоинства. Иначе надо было терять бы уважение к самому себе.

...Вот перестройка, а мы и сами не заметили, что из той халтуры, да из вранья повыросло. Не заметили, как перешли в обыденной жизни на блатной жаргон, ведь почти весь народ стал разговаривать на каком-то сленге, на блатном. А почему ему и не разговаривать-то именно так, когда почти половина населения была по тюрьмам. Каждый второй или сидел, или привлекался, или погибал в лагерях. Этот сленг, этот блатняк — всё это, конечно, грязь, которой быть не должно, а она есть. А грязь всю эту на лаптях мы принесли.

Мы сначала, значит, сделали такой переворот: вышли из деревни и, как сказал один покойный поэт, «вышли мы все из народа — как нам вернуться в него?»

Так вот и сейчас: вышли-то мы вышли, а вернуться, не знаем как. Сначала со своим деревенским уставом, с законом своим — а они жестокими были настоящие-то законы деревенские! — так вот с этими законами сразу пошли в услужение: в парикмахеры, в шофёры, в мотористы (сюда особенно много, это доступнее было, такие ближние профессии), в слесаря там. А на каблуках-то, на подошвах-то всю деревенскую грязь притащили с собой в «новую жизнь». И сразу вообразили, что мы очень культурные. Ну, вешалка у начальника самая большая, к уборщице и не подступишься, а уж шофёр-то при новой жизни так вообще — задавит и не извинится. Ну как с таким-то грузом на подошвах да не стремиться к цивилизации, не захотеть других поучить.

...Годы назад, приехав после длительного отсутствия в Красноярск, я прямо обрадовался, что вот есть же в городе талантливые люди: назвали хлебный магазин просто «Нива», а молочный — «Бурёнка». А это было время, когда в Москве — сплошь появились надписи на австрийском, да на английском, даже прежний замечательный магазинчик «Пингвин», мороженое там продавали, ребятня там гужевалась с мамами, так вот он хоть и остался «Пингвином», да только литеры уж стали латинскими.

Обезьянья подражательность. Когда она кончится? Кончиться она может только с помощью лучшего образования. Имею в виду не только школу, институт, а и такую школу, как чтение классики и просто хороших книг. Да приучать начинать ребятишек к чтению, пока пешком под стол ходят, а то потом их от этой ниндзи, да от трансформера с компьютером не оттащишь — и какими же вырастут? Кого сами потом воспитают?

А ведь это мы объявили себя когда-то самой читающей нацией в мире. Он был, был, конечно, читательский голод, у определённой части населения, но хороших книг на всех не хватало. В основной-то массе что мы читали: «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке» да Максима Горького с Владимиром Маяковским. Да и то мозолили эти книги в школе, ну в институтах на соответствующих факультетах.

Тут, конечно, со мной могут поспорить, особенно те, кто исхитрялся в страны соцлагеря за хорошими книжками съездить — книжками, прекрасно изданными в России, да только в наших магазинах на прилавках их и не видывали.