Журнал «Если», 2005 № 05
Шрифт:
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — у Калибана пропал аппетит. — Вы на меня оказываете давление.
— Мы тут раскручивали одного экстрасенса, — признался полковник. — Чертовщина. Вроде бы работает… Сквозь стены цвета различает… А начнешь анализировать — ну ни хрена не понятно. Сняли с него томограмму, энцефалограмму, все как у людей. А сквозь стены видит. Иногда. Что это такое, а?
Калибан нанизал на вилку серый плоский силуэт гриба шампиньона. Без удовольствия проглотил.
— Я от жены ушел, а теперь жалею, — сказал полковник.
Калибан отодвинул тарелку. Осторожно, не веря
— Вам показалось, что вы мало значите, — тихо сказал Калибан. — Что вас не воспринимают всерьез. И при этом любят, да… Но не ценят. Так вам показалось… А теперь вы видите, что жизнь пошла коту под хвост, и страдаете, как последний суицидник…
Калибан слишком поздно понял, что сболтнул лишнее. У полковника вдруг раздулись ноздри, а глаза сделались круглыми и равнодушными, как у акулы-убийцы. Он смотрел на Калибана через стол, готовый раздавить взглядом, смешать с навозом наглеца, позволившего себе воспользоваться его минутной не слабостью даже — рассеянностью…
И опять что-то произошло.
Расширились зрачки маленьких карих глаз. Приоткрылся рот; эта новая перемена напугала Калибана даже больше, чем предыдущий взрыв гнева.
Полковник сплел пальцы. Между большим и указательным пальцем правой руки синела наколка — не криминальная. Служил на флоте; на юрфак пошел уже после службы… Скорее всего, на вечернее или заочное отделение. Работал… Да и не прошел бы на дневное — связей не было… Родители у него явно не из юристов. Мать — бухгалтер… Отец рано ушел из семьи…
Почему? Почему мать — бухгалтер, а не продавец, скажем?
Теперь уже не спросить.
Секунды проходили в молчании. Глаза-буравчики, потерявшие вдруг цепкость, смотрели на Калибана печально и серьезно. Нос-картошка ощетинился порами и чуть покраснел; брови обвисли, углубились морщины. Полковник снова сделался похож на старого, мудрого хуторянина:
— Я тебя вспомнил.
Калибан напрягся:
— И?…
Полковник сунул руку за пазуху. Долго что-то искал, наконец вытащил пачку сигарет. Закурил. Искоса взглянул на Калибана; бросил ему через стол сигареты и зажигалку.
Калибан, не раздумывая, поймал.
Полковник курил жадно, тер мягкий круглый нос, приглаживал редеющие волосы на макушке. Молчал. Он был сейчас как размороженное мясо — оплывала кристаллическая решетка, таял ледяной каркас, весь рисунок морщин менял форму.
Калибан закурил сигарету с фильтра. Поперхнулся.
— А меня гипноз не берет, — полковник смотрел в окно. — Это ты верно… подметил… Никогда я не верил этим шарлатанам. А ты…
Он хотел еще что-то сказать, уже открыл рот, уже вперился в Калибана глазами — но тут же сам себя одернул, замолчал, отвернулся. Маленькие глаза, воспаленные от недосыпа, слезились. Полковник докурил сигарету и тут же вытащил новую.
— Что-то случилось? — шепотом спросил Калибан.
Полковник не отвечал.
— Виктор… Федорович, — выговорил Калибан.
— Я и в Бога никогда не верил, — зачем-то признался полковник. — А теперь
думаю…— Что?
— А ну его все, — тихо сказал полковник. — Ты… это… попробуй?
Он вдохнул. Выдохнул. Еще раз. Как тогда, в детстве, когда его вытянули из омута, дачники плыли на лодке и вытащили его…
Он кашлял водой, а незнакомый дядька, который его вытащил, хлопал со звоном по мокрой спине и весело приговаривал, что жить, мол, будешь долго, скотина такая, кто тебя просил в этом месте через речку плыть, тут же омуты, все знают… В лодке сидели еще тетка в соломенной шляпе и девчонка в панаме, девчонка визжала, не переставая, а мать твердила ей, вот что бывает, когда не слушаешься, если бы не папа, этот мальчик бы утонул… Он и папу чуть не утопил… Вот что бывает… О Господи…
Калибан продышался. Сел; ослабил узел серого галстука на шее. С трудом поднялся, подошел к аквариуму, увидел свое отражение — из-за водорослей выглядывал полковник Виктор Федорович, его глаза растерянно мигали… Чуть колыхалась зеленая трава — в аквариуме работал компрессор…
Ну что же ты, пацан, говорил грубый с виду дядька, осторожно поглаживая его по трясущемуся мокрому плечу. Родителям хоть не рассказывай… Отец ремнем отлупит — за дело, но мать жалко, у нее же инфаркт случится…
Будто в подтверждение его слов тетка в соломенной шляпе судорожно прижимала к себе здоровенную щекастую девчонку.
Калибан прислонился лбом к холодному стеклу аквариума.
Он вспомнил.
Дом был не плохой, но и не очень хороший. Кирпичная многоэтажка в зеленом районе, довольно далеко от центра.
Калибан нажал кнопку звонка непривычно толстым пальцем.
— Кто там? — спросила из-за двери молодая женщина.
— Это я, — Калибан с трудом проглотил комок в горле.
«Москва слезам не верит».
Но он пришел сюда не плакать.
Он, надежный, немногословный, суровый мужчина, герой Алексея Баталова. Однажды оступившийся — и потерявший все. Ради смутных иллюзорных «принципов» предавший самых близких, самых верных и родных людей.
Он пришел просить прощения. Без надежды, что простят.
Прошла минута.
Дверь открылась.
Щекастая девчонка сильно выросла за прошедшие двадцать лет. Она следила за собой, боролась с полнотой и выглядела бы, наверное, мило, если бы не красные глаза под опухшими веками.
Она, наверное, пыталась хоть как-то объяснить себе происходящее — и не умела. Хотела что-то сказать; хотела в какой-то момент прогнать, может быть, даже оттолкнуть, но не двинулась с места. Так они стояли, наверное, целую минуту — по разные стороны порога.
Он не должен был сюда возвращаться. Все, что происходило, было вопреки земному порядку. Он это понимал; бывшая девчонка понимала тоже.
— Лидочка, — сказал он тихо и ласково. — Мама дома?
К ней наконец вернулся дар речи:
— Ты же ушел? Ну так и уходи!
— А помнишь, как мы на лодке катались?
— Не помню.
— Как мы мальчишку вытащили, помнишь?
— Не помню… Это ты его вытащил. Мы с мамой только визжали.
— А он вырос, — человек в дверях улыбнулся. — И живет себе… И я его недавно встретил.