Журнал Наш Современник №2 (2001)
Шрифт:
Как и несчастный М. М. Клечковский, Толстой бежал не только от Софьи Андреевны, но и от Черткова, и от Сергеенки, и от дочери Александры... Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Он настолько был уже придавлен собственным учением, что бежал от всего, что противоречило ему. Он так часто посылал в подобный путь своих героев, что, вероятно, ощущал их как молчаливую толпу, стоявшую за его спиной в ожидании, когда же он наконец присоединится к ним. И в один не самый счастливый момент он сказал им: “Пошли!”
Полет в неведомое без оглядки на земное так же опасен, как если бы полководец бросал армию в стремительное наступление, не заботясь о том, что разорваны коммуникации и не подтянуты резервы. Это игра по принципу: пан или пропал. Толстой попробовал — и пропал. Но ничего подобного в русской литературе больше никто не повторил.
Отделить зерна от плевел в творчестве Толстого не так уж и трудно. Следует помнить, что он был отлучен от Церкви за роман “Воскресение” и антиправославную публицистику. Что же касается его исповедальной прозы, то она являет собой некую открытую систему. Формула исповедальной прозы традиционно считается состоящей из трех элементов: Бунта, Краха и Искупления (БКИ). К творчеству Толстого она подходит идеально. Поврежден только третий член — Искупление, — точнее, не поврежден, а как бы приведен с обратным знаком. Инерция таланта не позволила Толстому обойтись вовсе без третьего элемента, а гордость и предубеждение обратили его в страдание без искупления. В сущности, это то, что Аристотель называл “катарсисом” — “подражание посредством действия, а не рассказа, совершающее путем сострадания и страха очищение подобных аффектов”, что ярче всего нашло отражение в “Смерти Ивана Ильича”. Но то, что в литературе было естественно до Христа, после Его прихода в мир стало недостатком. Искупления у Толстого нет, но потребность в нем осталась — она кричит со страниц его прозы. Он отверг исповедь у священника и вынужден был исповедоваться перед нами, читателями, но мы-то не можем отпустить ему грехи при всем желании. Это и есть нравственный урок творчества Толстого. Там, где близится в его прозе дело к развязке, нужно сделать вывод, обратный тому, нежели делает Толстой, памятуя его судьбу, несостоявшееся искупление в Оптиной, смерть без покаяния... И тогда потребность развенчивать идеи Толстого, заложенные в том или ином произведении, отпадет сама собой — он сам их, в сущности, развенчал. Он настолько тесно сплел свою жизнь и творчество, что было бы даже странно, если бы мы не пользовались этим и в спорных моментах не проецировали его жизнь на художественное изображение. Что нужды размышлять, правильно ли поступил герой Толстого, если перед глазами — пример самого Толстого? И Толстому, и Позднышеву, и Ивану Ильичу, и отцу Сергию, и Анне Карениной, и Андрею Болконскому не хватало одного — искупления грехов. Читая Толстого, мы находимся в поисках искупления, что неосознанно пытался делать и сам мятежный автор. Он не нашел, а мы это сделать вполне в силах: вот он, перед нами, истекающий кровью кусок его нераскаянной души. Напрасно, что ли, Господь явил его для всеобщего обозрения? Бунт, Крах и Искупление — все вместе — хороши лишь как составляющие исповедальной прозы. Это концентрированное выражение жизни, типичное для искусства и подчас губительное для жизни. Не всем дано пережить крах — не пережил его и Толстой. И если в нашей душе назрел бунт, остановим его, не доводя душу до краха, и выберем, не мудрствуя лукаво, искупление.
Ф.Кузнецов • Шолохов и «Анти-Шолохов» (продолжение) (Наш современник N2 2001)
ФЕЛИКС КУЗНЕЦОВ
ШОЛОХОВ И “АНТИ-ШОЛОХОВ”
Конец литературной мистификации века
Глава четвертая*
Григорий мелехов и харлампий ермаков
Абрам Ермаков
Путь к характеру Григория Мелехова у Шолохова был долгим и трудным. Михаил Обухов в своих воспоминаниях, посвященных работе молодого писателя над повестью “Донщина”, предвосхищавшей “Тихий Дон”, был, конечно же, прав в своем попутном, по поводу этой повести, замечании: “Я думаю, главным героем еще не был Григорий Мелехов”.
Первый шаг к своему герою, главному герою романа “Тихий Дон”, само имя которого стало нарицательным, Шолохов сделал в первоначальном варианте романа, над которым он начал работать в 1925 году. Однако, как показывает отрывок из текста 1925 года, обнаружившийся
в рукописи “Тихого Дона”, Григория Мелехова в этом тексте не было, как не было его и в главах, посвященных Корниловскому мятежу и составивших основу 4-й части 2-й книги “Тихого Дона”, поскольку главы эти, в своей основе, были написаны в 1925 году. И тем не менее, судя по отрывку 1925 года, содержащемуся в рукописи, уже в ту пору, осенью 1925 года, Шолохов стремился к созданию характера главного героя романа, только звали его не Григорий Мелехов, а Абрам Ермаков.Абрам Ермаков в ранней редакции “Тихого Дона” — прямой предтеча Григория Мелехова; об этом говорит его портретная характеристика и особенности поведения, отмеченного внутренней незащищенностью, с одной стороны, и норовистостью, необузданностью, с другой.
Обратимся к портрету Абрама Ермакова, наблюдающего за скрывающимся немцем: “Косо изогнув левую бровь, ощерив зубы под висячими черными усиками , Абрам до тех пор глядел в кусты на противоположной стороне поляны, пока на синих, по-лошадиному выпуклых белках его глаз не блеснули от напряжения слезы” (подчеркнуто нами — Ф. К. ).
Соотнесем эту портретную характеристику Абрама Ермакова с тем образом Григория Мелехова, который возникает на страницах романа “Тихий Дон”. Портретные детали на страницах “Тихого Дона”, из которых складывался образ Григория, как бы повторяют и развивают те портретные характеристики, которые заложены в ранней редакции романа и относятся к Абраму Ермакову.
Приведем соответствующие цитаты и выделим жирным шрифтом эти близкие портретные совпадения. Итак:
“Григорий углом переламывает левую бровь, думает и неожиданно открывает горячие свои нерусские глаза” (1 — 2, 66);
“Григорий, ворочая синими выпуклыми белками, отводил глаза в сторону” (1 — 2, 80);
“Оскалив по-волчьи зубы, Григорий метнул вилы” (1 — 2, 88) ;
“Аксинья... бесстыдно зазывно глядела в черную дичь его глаз” (1 — 2, 99).
Как видите, и у Абрама Ермакова, и у Григория Мелехова в напряженный момент возникает “косо изогнутая” или “углом переломленная”, бровь, “ощеренные” или “по-волчьи оскаленные” зубы и — главное — глаза: с “синими, по-лошадиному выпуклыми белками” (у Абрама Ермакова ) , “синими выпуклыми белками” ( у Григория Мелехова).
Эти “синие выпуклые белки” — настолько серьезный “фирменный” знак, отличающий главного героя “Тихого Дона”, что он распространяется и на детей, переходит от предков к потомству: “Насупленный, угрюмоглазый синишка вылит был в мелеховскую породу: тот же удлиненный разрез черных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа” (2, 503).
Фамильные эти черты идут от прабабки: “С тех пор и пошла турецкая кровь смешиваться с казачьей. Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-улишному — Турки” (1 — 2, 31).
Главный герой в тексте 1925 года и в каноническом варианте романа “Тихий Дон” — одной породы.
И у Абрама Ермакова, и у Григория Мелехова был один прототип: вешенский казак, полный Георгиевский кавалер, командир 1-й повстанческой дивизии во время Вешенского восстания Харлампий Ермаков. Именно его Михаил Шолохов неоднократно называл главным прототипом Григория Мелехова.
“Его предки — бабка-турчанка, четыре Георгиевских креста за храбрость, служба в Красной гвардии, участие в восстании, затем сдача красным в плен и поход на Польский фронт, — все это меня очень увлекло в судьбе Ермакова. Труден у него был выбор пути в жизни, очень труден”, — говорил о Харлампии Ермакове Михаил Шолохов.
“Расстрельное” “дело” № 45529
Перед нами — “расстрельное” “дело” Харлампия Ермакова в трех томах, и по сей день хранящееся в архиве Ростовского ФСБ за архивным номером хранения № П — 38850 — первый том и № П — 27966 — второй и третий тома. Номер “расстрельного” “дела” в ОГПУ значился по-другому: № 45529. Расстрелян вешенский казак Харлампий Васильевич Ермаков, кавалер четырех Георгиев, красный командир конницы Буденного, на основании “внесудебного приговора”, по личному распоряжению Ягоды, 17 июня 1927 года.