Журнал Наш Современник №2 (2003)

А вот когда прошла череда операций, тут места смешному как-то совсем не осталось. Близкие мне люди стали говорить: надо тебе бросать эту работу, надо уходить. Все как будто правильно – ведь когда ты стараешься нести миру светлое слово, тьма устремляется на тебя в той же самой мере. Ты попадаешь на стремнину борьбы света и тьмы, и тебя закручивает, потому что грешный ты все же человек. И тьма мстит тебе беспощадно за каждый шаг к истине. Стоит отказаться от этого пути, и тьма оставит тебя в относительном покое, если ты не будешь ей опасен какими-то своими действиями. А когда ты противопоставляешь ей свет – ты вызываешь огонь на самого себя. Может быть, в этом и есть смысл жизни.

А еще я мечтаю о небольшом доме в Анапе. Деревянном. Я два дома построил – третий построю. На берегу моря. Со временем в Анапе хотел бы жить. И там – Геленджик. Там благостно. Там – энергетика особая. Там столько всего открывается душе!.. Никакая Ялта не сравнится, никакое Сочи. Анапа, казаки рядом, Кубань… Казаки наши кубанские. Со своими законами, со своим укладом жизни. Уж больно тепло мне с ними.

Литературная запись В. Галактионовой

Борис Екимов • По Дону. Путевые заметки (Наш современник N2 2003)

Борис Екимов

ПО ДОНУ

путевые заметки

Калач-на-Дону — зовется городок мой, в котором вырос, а нынче лишь в теплое время живу. Лежит он на берегу Дона, из названия понятно. И потому с малых лет и доныне купанье, рыбалка, хожденье по речным водам на весельной лодке, моторной, на рыбацкой тяжелой байде, на рыбацком же сейнере, в весеннюю путину, в летнюю жарковку, ночевки и летнее житье в укромных местах на берегу — все это для меня дело естественное. Без Дона редкий день обходится. Иной раз к вечеру просто подойдешь ли, подъедешь, на берегу посидишь, продышишься после дневной жары, отдохнут глаза на речной голубизне, сини, на задонской зелени. Посидишь, послушаешь крик чаек, плесканье волн. Душе и телу — покой, врачеванье. Именно врачеванье. Василий Андреевич Рукосуев, по профессии учитель, старинный донской рыбак, уже за восемьдесят лет перевалив и ногами плошая, просил: “Вы меня лишь на берег привезите, а оттуда я сам дойду, оживею”. И ведь верно, живел: садился в лодку, греб, весь день рыбачил и к вечеру домой возвращался своим ходом, да еще и с уловом. Александра Павловна Тимони­чева — донская казачка, дочь рыбака, в нынешние свои годы немалые тоже поет: “Мне лишь к воде прибиться, оздоровею враз. Удочку закину и чую: сердце стучит по-хорошему и давление куда девалось...”

Во времена давние стояла у нас возле берега плавучая пристань: деревянный дебаркадер в два этажа. На первом — зал ожидания, буфет, на втором — несколько комнат, а вернее, кают, гостиницы. Тогда, в юные годы, была у меня мечта: поселиться в этой гостинице, жить. За открытым окошком вода, буксиры, лодки, пассажирские суда изредка чалятся и уходят. Тишина, крики чаек, волны мягко поплескивают о борт. Дух речной воды, дерева и еще один, особенный: запах канатов, которыми дебаркадер к берегу зачален, ими же чалятся суда приходящие. Бухты этих канатов лежат на палубе. Это вам не нынешние канаты — капроновые да стальные, а настоящие — пеньковый и манильский, который плетут в странах южных, далеких, из волокон бананового дерева; или канат сизальский — из агавы, тоже далекие тропики. Пропитанные смолой канаты пахнут терпко. Потро­гаешь их рукой, начинает всякое грезиться: далекие моря, темнокожие люди.

Такая вот была мечта в юности: пожить хотя бы на своем дебаркадере, у воды. Она не исполнилась. Убрали деревянную пристань, построили на берегу новую, кирпичную, тоже с гостиницей. Рядом порт громыхает своими кранами, транспортерами. Иная жизнь, для меня незавидная.

И как-то однажды, несколько лет назад, про давнюю мечту свою вспоми­ная, решил я, что надо просто-напросто устроиться на любой буксир из тех, что поднимаются вверх по Дону, и плыть на нем.

Договориться оказалось нетрудно. Выбрал хороший караван, с лесом, и — в путь.

* * *

Из Калача, из его порта, уходили мы в полдень. Было ветрено. В затоне, в затишке, это не так заметно. А выбрались из горла затона на вольную воду в Дон, здесь — волны. И белые барашки — “бельки” кучерявятся по их гребням. Бельки — это уже признак ветра серьезного.

Помогал нашему каравану выйти из затона на фарватер, развернуться и встать на курс, против течения, чумазый буксир РБТ, портовый трудяга.

Наш, тоже грузовой, теплоход гляделся этаким франтом: белоснежная высокая рубка, капитанский мостик, мачта. Вести ему предстояло две огромные баржи, груженные лесоматериалом; бревна и доски не только запол­няли трюмы, но и над палубой поднимались высоченным штабелем. Баржи и груз их парусили, и потому при ветре без помощи портового буксира было бы невозможно выстроить караван, то есть поставить обе баржи в кильватер, надежно закрепить и пристроиться сзади, чтобы толкать их перед собой. Трудяга РБТ, зарываясь от натуги по самые борта в воду, тянул нас, разворачивал, сдерживал, чтобы на берег не залезли, и наконец поставил на курс. Чумазый наш помощник... Он попрощался гудком сирены — мол, плывите, и медленно, устало потянул назад, в затон.

А наш караван: могучий грузовой теплоход РТ-306, толкая перед собой две баржи с лесом, зачаленные одна за другой, гуськом, тронулся в путь. Снисходительно, коротко ответил буксиру и — вверх по Дону, против течения.

По течению вниз, от Калача до Цимлы, до плотины тамошней гидро­станции, на мой взгляд, уже не река, а водохранилище. Такое же скучноватое, как и название. Уже возле Кумовки да Пятиизбянской вода разливается широко, затопляя луговой берег. А после железнодорожного моста и вовсе Цимлянское море, берегов не видать. Это уже не река.

От Калача — вверх по течению — картина иная. Здесь широкая, чуть не в километр, но река. С течением, с быстряком посередке ли, у берега, где как. И глубина немалая: пять метров, восемь, а в зимовальных ямах, где рыба в студеную пору стоит, и вовсе глубь немереная. И берега настоящие, речные: правый, как и положено, холмистый, к воде обрывистый, порой с ярами страшенными. Он и зовется — горской берег; левый — низкий, с лесистым густым займищем, с просторными лугами, все это весной заливается. Потом вода уходит, но остаются протоки, старицы, малые и большие озера. Одним словом — луговской берег.

Подниматься водою до Голубинской станицы, до хутора Набатовского, Вертячего мне приходилось не раз. Но это рядом: тридцать да пятьдесят километров. А вот пройти весь Средний Дон собрался не вдруг. Но, слава Богу, собрался. Плывем.

Пока мы выбирались из затона на речной рейд да разворачивались, я обживал отведенную мне каюту: тесную каморку с наглухо привинченной (“принайтов­ленной”) к полу кроватью, чтобы в качку по полу не путе­шест­вовать от стенки к стенке. Небольшой столик, стул, умывальник, окошко — круглый иллюминатор, который в непогоду наглухо задраивается и крепится не абы чем — “барашками”, специальными накидными болтами с фигурной гайкой.

Каюта невеликая, металл снизу доверху, судовой корпус в непрерывном ритмическом содрогании от двигателя.

Обжил я каюту, а потом — ходовую рубку буксира, высоко вознесенную над судном. Из нее далеко видать. Здесь при деле, возле штурвала, слово­охотливый штурман. И капитан рядом. Здесь та же машинная дрожь, что и в каюте, хотя и меньшая. Тот же машинный гул. Команде это привычно. А я отправился искать себе пристанище поуютней.

Прошел одну баржу, потом другую, и там на носу, возле форпика и брашпиля — якорной лебедки, отыскал укрытие в штабелях леса: невеликая пещерка — от ветра затишка, а глазу помехи нет. Впереди вид просторный: река, плывущие навстречу берега, небесная высота и ширь — словом, все, что надо и ради чего весь поход затевался. Судовой машинный гул оставался далеко позади (две баржи по сто метров длиной) и вовсе не слышен был. Лишь негромко журчала да всхлипывала вода под форштевнем и скулами баржи.

Шли мы неторопливо, навстречу течению, да и груз тащили немалый. И потому шесть ли, семь километров в час наш ход. Считай, пешком. И, словно в пешем походе, тишина и мир. Лишь голоса природы: ветер, вода, шелест и шум близких деревьев на берегах, птичье пенье.

Здесь, на носу передней баржи, и провел я всю неделю похода, лишь спать отправляясь на буксир, в каюту.

Средний Дон, от Калача и выше, нынче пустынен на берегах и водах. От старых хуторов осталась лишь память, порой обозначенная на лоцманских картах, что лежат перед глазами штурмана в рубке: перекат Картули, перекат Нижний да Верхний Екимовский. Но чаще и этого нет. Видишь, что стоят по-над берегом груши — дулины (их долог век), значит, здесь хутор когда-то был, жили люди. Березов ли, Рубежный.