Журнал Наш Современник 2009 #3
Шрифт:
в пространстве песенно-былинном,
Куда глядят с тоской из-под руки
Или идут покаянно с повинной.
Я не о них, хотя и путь к ним свят.
И не о тех живительных и вечных,
Где спят дожди, где зажигает свечи
Осенних рощ ноябрьский закат,
Не о равнинах русских бесконечных.
Но есть ли тайники, что сберегли
Бесстрашие, и жертвенную силу,
И долг живых — не ворошить могилы,
И боль при виде матери-земли
Ограбленной, униженной, но милой?
Где те места, где русский род хранит
Непорченые зёрна для посева,
Где
Богатыря Илюшеньку родит,
Исполненного праведного гнева?
Как будто Китеж, "Курск" или "Варяг",
Нас поглощает медленно пучина.
Где мужество, чтоб не искать причины,
А бить врага лишь потому, что — враг,
Чтоб не стыдиться матери за сына?
Выбрасывают книги на помойку.
Наверно, завершают перестройку.
Иль, может быть, готовит человек
Себя к отплытью в XXI век.
А там всё будет круто и толково,
Обузой станет человеку Слово.
Не будет ни сонета, ни романа,
А будут только кнопки да экраны.
И всё заменит — шёпот, стон и крик -
Компьютерно-рассудочный язык.
И будут петь и плакать — все на нём…
Но, слава Богу, мы не доживём.
В этом нищем краю,
безответном таком и былинном, Позабыла земля
заскорузлые руки забот. Пролетят журавли
запоздалым, тоскующим клином,
И рванётся вослед в поднебесье
пернатый народ. И закружатся листья
в какой-то отчаянной пляске, Унося за собой волглый запах
берёз и осин. И смешаются странно
земные с небесными краски, И потянет от берега
холодом первых седин. Не зови, не проси меня
край этот нищий оставить. Я навеки прирос к неприкаянной
русской земле. Вот декабрь придёт,
и сотрёт всё случайное заметь, И повыжгут морозы всё то,
что рождалось во зле. И тогда по весне,
под апрельские тёплые зори Зашумят и наполнятся
радостным светом леса, И очнутся поля от сиротства,
безверья и горя, И о верности отчей земле
возгласят небеса.
ЖАЛЯЖЪ
3. "Несчастное дитя казармы и тюрьмы"
Свои странствия по Северу Александр Добролюбов начал весной 1898 года, расставшись с университетом, уже будучи автором книги стихов "Natura naturans. Natura naturata" ("Природа порождающая. Природа порождённая"). Отдельные вехи его биографии буквально смыкаются с клюевскими. С конца 1898-го до весны 1899 года он пребывает в Соловецком монастыре, готовится принять послушание, носит вериги, но, как и Клюев, уходит из монастыря. Перебирается в Поволжье, где основывает собственную секту. Дважды подвергается аресту, причём второй арест был связан с обвинениями в иконоборчестве, как писал в своём дневнике Валерий Брюсов, "оскорблении святыни и величества". Подобно клюевскому "наставнику", снявшему со своего "ученика" крест, отрекался от православия, о чём писал Льву Толстому — "слово вера разбилось для меня". Современники вспоминали, что на вопросы о Христе Добролюбов отвечал им: "О
ком ты говоришь? Если о сыне Мариам, то я о нём ничего не знаю"…Брюсов вспоминал, что в 1890-е годы, ещё до своего ухода, Добролюбов "был пропитан самим духом декадентства". Считал искусство единственной самодовлеющей ценностью, курил гашиш, проповедовал красоту смерти, писал поэму о каннибализме… Истерический декаданс сменился не менее истерическим "покаянием", во всяком случае, спорадический отказ от творчества, которое было ранее единственным, что заслуживало внимания и преклонения, свидетельствует не просто о переломе в мировоззрении, но и о серьёзных колебаниях психики.
Он прошёл и тюремное заключение, и сумасшедший дом. Основал в Поволжье секту добролюбовцев — своих последователей и учеников. Изредка появляясь в Москве, он поражал своим видом прежних друзей. Тот же Брюсов записал в дневнике впечатление от очередной встречи: "Он был в крестьянском платье, сермяге, красной рубахе, в больших сапогах… Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми… И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво, ласкались" (как тут не вспомнить рассказ Клюева о Соловках!). Свой собственный духовный переворот он мыслил не иначе как предшествие грядущего духовного преображения всей России.
Переворот был на самом деле глубоким и всесторонним, полностью преобразившим личность бывшего декадента. Он странствует по Уралу, Сибири, Пермской, Рязанской, Оренбургской губерниям, где создаёт общины своих
Журнальный вариант. Продолжение. Начало в N 1-2 за 2009 г.
последователей — "добролюбовцев", чьим жизненным принципом становится принцип "невидимого делания", в основе которого лежит исключительно ручной труд. Нетрудно предположить, что на своём странническом пути он встречался и с "молчальниками", от которых многое усвоил — во всяком случае, иные современники вспоминали, как Добролюбов прерывал разговор и, произнеся: "Помолчим, брат!", — углублялся в безмолвие. (В "Гагарьей судьбине", в рассказе о скитаниях Клюева по Кавказу после бегства от скопцов есть упоминание и о секте молчальников: "…По рассказам старцев, виделся с разными тайными людьми; одни из них живут в горах, по году и больше не бывают в миру, питаются от трудов рук своих. Ясны они и мало говорливы, больше кланяются, а весь разговор: "Помолчим, брат!" И молчать так сладко с ними, как будто ты век жил и жить будешь вечно".) "Человеку нужно только очиститься, и тогда для него будут возможны и откровение, и непосредственное общение с духовным, невидимым миром, и чудеса… Только телом и разумом занимаетесь все вы, а духа не знаете. Даже своего духа не знаете вы, а Дух Божий сокровенен от вас". Это не просто строки "Из книги невидимой", вышедшей в 1905 году стараниями сестры и жены Валерия Брюсова. Это своего рода правило жизни Добролюбова, которое он внушал каждому, согласному его слушать. Послушав его, записал в своём дневнике Лев Толстой: "Нельзя проповедовать учение, живя противно этому учению, как живу я. Единственное доказательство того, что учение это даёт благо, это — то, чтобы жить по нём, как живёт Добролюбов". Эта запись относится к 1907 году, а четырьмя годами ранее Александр Блок написал свой стихотворный портрет того, о ком позже заговорили: "…Среди современных религиозных творцов личность Александра Добролюбова — единственная живая, яркая, необычная личность, и в ней загадка России, и в ней — её святыня". Стихотворение так и называлось: "А. М. Добролюбов".
Голос и дерзок и тонок, Замысел — детски-высок. Слабый и хилый ребёнок В ручке несёт стебелёк. Стебель вселенского дела Гладит и кличет: "Молись!" Вкруг исхудалого тела Стебли цветов завились… Вот поднимаются выше — Скоро уйдут в небосвод… Голос всё тише, всё тише… Скоро заплачет — поймёт.
Травы и стебли обвивают и поглощают того, кто пришёл к ним "из городского тумана", подобно тому, как по велению богов в деревья и цветы превращались смертные в древнегреческих мифах… Стихи самого Добролюбова — больше пантеистические гимны, предназначенные для пения от души благословенному миру, чем нечто собственно литературное, обречённое на книжную страницу. Таково его "Примирение с землёй и зверями".