Журнал Наш Современник №3 (2003)

Кажется, все уже в последние годы затвердили наизусть мандель­штамов­скую строчку: “Мы живем, под собою не чуя страны...” Читаешь письма Панферова — и вырисовывается совершенно иная картина. Писатель разговаривает с вождем, как право имеющий. Настаивает, жалуется, требует, просит разобраться, подробно расписывает интриги в РАППе и свое собст­венное положение в ceй литературной ассоциации, во всех деталях излагает планы собственных книг... Какое дело до всего этого всесильному вождю могучего государства?

Сталин сам себя поставил в такое положение. В положение, совершенно несвойственное государственному деятелю XX столетия, вынужденному вмешиваться во все; решать не только вопросы внутренней и внешней политики, но и заниматься проблемами сельского хозяйства, науки (вплоть до прикладных отраслей), армии, культуры в целом и литературного твор­чества в частности. Легенда о “корифее всех наук” родилась не на пустом месте. Ему писали письма, слали свои проекты, излагали в многостраничных посланиях сюжеты своих произведений инженеры, агрономы, изобретатели, кораблестроители, художники, писатели, композиторы. В надежде на помощь, утверждение и поддержку “с самого верха”. Как будто в кресле Генерального секретаря ЦК ВКП(б) сидел перенесшийся через столетия Цезарь Борджиа, решающий, чьи произведения должны украшать стены его дворца; или средневековый восточный шах, внимающий придворным поэтам. Была, впрочем, у этой медали и другая сторона. Так, как знал современную ему литературу Сталин — не знал ее больше ни один руководитель ни одного государства.

Случай с Панферовым любопытен еще в одном отношении. Когда Горький обрушился на него в “Литературных забавах”, многие догадывались, что речь идет не только о художественном языке и о культуре писательского труда, и, тем паче, не о борьбе с диалектизмами. Подоплека была куда более осно­ва­тельной, и ее же прояснил сам Горький в письме к Сталину: “Лично для меня Панферов, Молчанов и другие этой группы являются проводниками в среду литераторов и в литературу — мужика, со всем его индивидуа­листическим “единоличным” багажом. Мое недоверчивое и даже враждебное отношение к мужику не умень­шается от того, что мужик иногда говорит языком коммуниста. Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики”. Панферов, зная об отношении Сталина к Горькому, бесстрашно ответил “великому проле­тарскому писателю” на страницах “Правды”, и когда дискуссия, по мнению Сталина, перешла допустимые пределы, он распорядился не печатать ни очередное письмо Горького Панферову, ни горьковскую статью “По поводу “открытого” и других писем”. Так сказать, сохранил надлежащий баланс литературных сил.

А его поддержка романа “Бруски” слишком много значила как для самого Панферова, так и для литературы как таковой. Это ведь единственный роман, в котором современники могли по горячим следам закончившейся коллекти­визации прочитать о ней то, что, казалось, ни при какой погоде не могло появиться в печати в 30-е годы. Подобных страниц не отыщешь даже в знаменитой “Поднятой целине”.

“...На улице лежала мертвая, белесая, снежная тишина: из избы в избу, из порядка в порядок бродил голод. И поля, непроезжие дороги, знакомые лесные тропы пугали Никиту, — тогда он снова забирался в избу, садился на мешок, погружаясь в мучительный сон, вздрагивая, остерегаясь, как бы Нюрка не соскочила с печки и не выдернула из-под него мешка с зерном.

— Я те дам... Я те дам! — грозил он, взвизгивая.

Никита умирал, умирал обозленный, ни на кого не надеясь, не ожидая помощи, прислушиваясь только к вою псов за околицей. Он стал совсем бессердечным и походил на голодную волчицу, которая в такие дни рвет даже своих щенят. И только однажды, когда Нюрка совсем перестала говорить, и опухшие ноги у нее начали трескаться, а глаза устремились в потолок, Никита смягчился, даже заплакал и, достав щепотку зерна из мешка, рассыпая его перед ртом Нюрки, сказал:

— На. Жри, что ль.

Нюрка не дотронулась до зерна. Она была уже безумна и, тихо улыбаясь, еле слышно тянула:

— Ма-а-а-ма-а! Ма-а-амычка-а!

— Да на кой тебе пес мама? — недовольно промычал Никита. — Вот еще шишига была. Сгнила она, говорю. Давно, поди-ка, в преисподней жарится. А ты — мама, мама. Ну, не хочешь, я сам съем. А тебе все равно умирать, — и, собрав зерно, ловко кинул его себе в рот.

А наутро, убедившись в том, что Нюрка умерла, он стащил ее с печи и в одной рубашонке, держа за руку, поволок по гололедине, выкрикивая хрипло и натужно:

— Подарок! Вот подарок Советской власти от мученика Никиты Гурья­нова!

Но на него никто не обратил внимание. А с востока надвигалась грязная лохматая туча. Замазав небо, она медленно и сердито плыла над pавнинами, над увалами, над деревенскими владениями. Никите вдруг показалось: стоит он на мертвом поле и, одинокий, подняв кверху голову, надрывно кричит в небо. И он упал на землю, обледенелую и жесткую, как кость.

— Земля, — простонал он, — я тебе все жилы отдал, и ты меня умерт­вила”.

...Вопреки настоятельным просьбам Панферова убрать его с поста главного редактора “Октября” Сталин не отдал подобного распоряжения. И то, что сделал Панферов на этом месте, до сих пор не оценено по достоинству. Современники вспоминали, с какой страстью Федор Иванович читал рукописи молодых и какую поддержку оказывал им, никого не водя на помочах. Достаточно сказать, что именно он первым оценил талант молодого Николая Тряпкина и стал печатать его стихи в “Октябре” в послевоенные годы, чем уже заслужил вечную благодарность ценителей настоящей литературы.

И года пронеслись. И развеялись крылья туманов.

И давно уже нет ни его, ни совхоза “Бруски”.

Но опять в этой песне проплачет Никита Гурьянов,

И красивая Стешка пропляшет у этой строки.

И сойду я в тот дом, где ни снов, ни поэтов, ни хоров.

И почну там шуметь, и почну там ходить и кричать:

“Где работает здесь, где находится Федор Панферов, —

Это я вас спрошу, а вы будьте любезны сказать!”

(Николай Тряпкин. “Стихи о Федоре Панферове”)

Все письма настоящей подборки публикуются впервые с сохранением особенностей авторского стиля.

1932 г.

Тов. Сталин!

Я давно собирался написать вам о том, что творится в РАПП, но не решался, боясь отнимать у Вас время и силы. Сегодня же я узнал, что литературные вопросы стоят на повестке Политбюро, и поэтому, как всегда, с полной откровенностью решил написать Вам.

Мне РАПП (в том состоянии, в каком она находится) напоминает старую, дореволюционную деревеньку, над которой господствует старшина-прохвост. Он по отдельности “рвет” мужиков, а мужики отмахивают: “Пес с ним... а запротестуешь, он еще больше сорвет”.

Что из себя представляют рапповские старые кадры? Это выходцы из мелкобуржуазной интеллигенции, в должной мере не переварившиеся в пролетарском котле, несущие с собой в область литературы традиции прошлого литературного мира: индивидуализм, погоня за славой, склоч­ничество, конкуренция в самом паршивом виде, подсиживание и там, где надо — групповщина коллектива для защиты своих, превращений клеветы в политику и т. д.