Журнал Наш Современник №4 (2001)

— Мы знаем, кого арестовывать. Вот вас арестовали, значит, не случайно.

— А почему же, когда Запад обвиняет нас в государственном атеизме, мы говорим, что атеизм — частное дело, а граждане имеют право веровать или не веровать?

Владимир Сергеевич не стал больше пререкаться.

В следующие разы он мне больше об этом не напоминал.

Я сказал:

— Считаю, что вы арестовали меня незаконно, и поэтому не буду с вами разговаривать.

И месяца полтора не разговаривал.

Приходил на следствие, следователь фиксировал, что поставлены такие-то вопросы, а ответа никакого. Давал мне расписываться, и с этим мы расставались.

Иногда беседовали на отвлеченные темы. Я говорил:

— Владимир Сергеевич, можно вам вопрос? Вот я священник, это у меня призвание, вы — чекист, призвание ли это ваше?

Он не сразу ответил, через какое-то время я снова поставил этот вопрос, он от него уклонился. Ну, думаю, не буду копаться в его совести, усложнять наши отношения. В третий раз я не ставил вопроса, он заговорил сам.

— А вот как это произошло. Позвала партия и сказала: вы будете чекистом.

— А что такое чекист, вы можете мне сказать?

Он мне не стал говорить, что это блюститель порядка или борец с врагами советской власти, а просто сказал:

— Чекист — это тот человек, у которого руки должны быть чистые, ум холодный, сердце горячее.

Я не помню, как мы от этого разговора перешли к другому. Он продолжал меня вызывать.

* * *

Разрядка в следствии произошла неожиданно. Следователь сказал, что со мной хочет встретиться начальник ГБ по Москве. “Так что готовься”.

Ну что ж, подумал я, послушаю, что мне скажут.

Внешне мы с Владимиром Сергеевичем становились все более и более врагами: он обвинял меня в преступлении, я говорил, что он не имеет на это права. Потом я написал “покаянное письмо”. Случилось это так.

Вызвали моего сокамерника, который сидел за валюту, и сказали, что его могут расстрелять, если он не раскается и не выдаст то, что уворовал у народа.

А вот теперь Березовский и Гусинский открыто имеют в своих руках то, что наворовали у народа, а им дают спокойно скрыться за границу.

Сокамерник был очень взволнован и в тот же день стал писать покаянное письмо. Его вскоре вызвали, приняли письмо и сказали: хорошо, что написал.

— Вам тоже советую последовать моему примеру, — сказал он мне.

Я сначала не согласился, а потом, как завороженный, сел писать покаянное письмо.

Вот по поводу этого и хотел со мной встретиться начальник моего следователя.

Меня ввели, я робко прохожу,… и вдруг встает человек средних лет, худенький, приветливо улыбается, протягивает мне руку. Здоровается, поздравляет меня с праздником. Что это такое, думаю, неужели и в тюрьме бывает просвет?

Начальник, назовем его Т., говорит:

— Вы стали на верный пусть, с него вам сходить нельзя, зачем вам томиться в этих тесных стенах?

За ним поздоровался со мной за руку и мой следоаатель, а до этого у нас было что-то непонятное и тяжелое. Я думал, чем все это может кончиться?

Камень спадает с груди, становится легче дышать.

— Вы должны написать, что становитесь на путь исправления.

Диктуют мне, и я пишу.

— Долго мы вас держать не будем, идите, отдыхайте.

— А с каким праздником вы меня поздравляли? — спрашиваю я, осмелев, думая, что с днем моего Ангела.

— Ну, и с днем Ангела, и с Днем Советской Армии, вы теперь советский человек, зачем вам бороться со своим правительством? Служите в Церкви — это ваша обязанность.

В камеру пришел я окрыленный.

— Ну как? — спрашивает сокамерник.

Рассказываю.

— Поздравили? Ну, значит, жди освобождения.

Несколько дней на следствие не вызывают, отдыхаю. Сокамерника вызывают каждый день. Требуют возврата денег.

* * *

Потом снова вызывают и меня. Обычный ход следствия продолжается. Так, чтобы просто освободили, вероятно, и думать не следует. Приносят материал из экспертизы, записывают на магнитофон мою речь, обстановка нагнетается, я в недоумении.

Следователь утешает:

— Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, все в жизни может быть, не надо только унывать. А освобождаться не так просто. Освободитесь...… Это я вам говорю как ваш друг.

Я этому не верил, думал — обманывают. Даже пошли мысли: а могут и расстрелять. Но расстрел, когда я стоял на своем — одно, а расстрел, когда я сломался, раскаялся — это другое.

За окном шумел нудный и назойливый дождик, следователь сострадательно, как я сейчас вижу, смотрел на меня, а я на него не смотрел. Не хотел отвечать на вопросы.

— Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, разве так можно? Ну ладно, на этом закончим, идите отдохните.

— Ну как? — встречает меня сокамерник.

— Как? Обманывают…...

— Не может быть, это вы судите по прошлому. Теперь они не такие.

Несколько дней снова не вызывают на следствие, и вдруг приходят в камеру (не следователи) и спрашивают:

— Какой размер вашего костюма?

Я пожал плечами.

— Не знаю, — в самом деле не знал, так как мне всегда костюм покупала моя жена. Правда, как-то покупали с ней вместе, я ходил на примерку, но этот костюм я ни разу не надевал, что-то около тридцати лет прошло. Предлагал своему сыну, но он большего роста, чем я.

— Ну, что? — каким-то укоряющим голосом говорил сокамерник: — Чья правда?

Я качал головой:

— Когда выйду отсюда, тогда скажу, что освободили, а сейчас не могу.

* * *

В то утро заиграло радио, чего никогда не бывало, запели Гимн Советского Союза.

Сразу после подъема пришли за мной, я думал, просто для какого-то разговора, и не простился с сокамерником, он как-то непонятно смотрел на меня: завидовал моему освобождению или просто изучал психологически. Как впоследствии мне объяснили знающие — он был подсажен ко мне.

Собралось все начальство, следователь, и начальник следователя, и начальник начальника.

Я как-то не то от радости, не то от волнения сказал, что я написал басню. Одну я уже им читал, посвященную моему следователю.