Журнал Наш Современник №4 (2004)

Хорошо хоть нет в нем больше мечети. Минарет пал при одном из земле­трясений, и мусульмане сочли это указующим знаком и ушли из храма. Мило­сердное время выветрило чужой воздух, но еще не возвратило стенам родной памяти, и они горько немы.

Храм стоит в мире только непрерывной молитвой. Без нее он лишь дитя прошлого, след истории, памятник архитектуры, а не знак вечности, словно уходит из него небо, опускается купол, и надо напрягать столь чуждое Богу вооб­ражение, чтобы камень перестал быть камнем и исполнился света и живого тепла.

Сколько мы бились в 60-е годы, носясь от храма к храму и возбуждая это самое воображение, чтобы вернуть в себе утраченное чувство целого, снова стать русской полнотой, сколько поусердствовали в реставрации, но оглохшие без молитвы стены всё оставались камнем и не спасли наше просвещенное, но неосвященное сердце. И теперь здесь, посреди покойной Софии, я с горечью вспоминал эти наши 60-е и молился, как умел, чтобы эти великие стены поскорее перестали быть памятником и объектом туризма, а затепли­лись хоть малой и бедной, но живой молитвой. И кажется, это тоже таинст­венным образом зависит от нас, от того, как мы будем помнить колыбельные земли нашей веры и полноту Господнего слова, которое не знает националь­ности. Может быть, тогда нам не надо будет искать никаких насильственных оправданий и живописных отговорок, на которые мы такие мастера. Не надо будет ссылаться на политические сложности и дипломатические хитрости, так удачно избавляющие нас от самой свободной и самой неуклончивой воинской Господней повинности, которая так была ведома пророкам Ветхого завета и бедным рыбакам Нового, выходившим по первому зову: “Вот я, Господи!”.

Как я любил когда-то запись отца Сергия Булгакова о константинопольской Софии, сделанную им в первые дни изгнания, 9 января 1923 года, — этот восторг, этот “полет в лазури”! Казалось, приеду, увижу и благодарно приму каждое слово как счастливо сделанную за меня работу, как готовую страницу своего дневника. А вот возвращаюсь из Константинополя, из великой его Софии, перечитываю и смущенно его отодвигаю. Кажется, мы видели разные храмы. Где оно теперь, это “неумолкающее звучание золота стен”, это настой­чиво вспоминаемое отцом Сергием “тихое и певучее золото, оттеняемое дивным благородным орнаментом”, это “море света, льющееся сверху”?

Может быть, виною металлические леса, воздвигнутые в центре во всю немыслимую высоту храма? Да нет, не это. Когда бы не подсветка, не увидеть было бы Богородицы в алтарной конхе, а тем более “императорских мозаик” на галереях. Золото закрашено тусклой охрой и мертвым орнаментом, подавившим все несдающиеся, все проступающие кресты Софии. Змеиные хищные молнии сур Корана с огромных щитов перекрывают шелест крыл “многоочитых, возвышающихся, пернатых” херувимов и серафимов. Легче вспоминался Д. Мережковский, навестивший Софию в 1904 году: “Я... смотрел в побледневший простор великого завоеванного храма с его тенями херувимов на стенах, чуть видными, точно отошедшими, слышал молитвы чужих людей Богу Отцу без Сына, и мне становилось грустно”.

Отец Сергий писал, что мусульмане в Софии показались ему благого­вей­ными “местоблюстителями”, которые “достойнее нас, тех, которые так шумно собирались еще недавно воздвигать крест на св. Софию”. Может, тогда оно так и было, но сегодня я уже не могу разделить его мысли о благо­говейных “местоблюстителях”, потому что отчетливо вижу в темной выси этого уже не обещающего “полета в лазури” храма, как сбывается предполо­жение, что святая София может остаться только архитектурным памятником с начав­шимся уже неизбежным разрушением. И самое-то горькое даже не в иновер­ном, не в том, что это мечеть, а в том, что опять в этих ошеломляющих размахом стенах очень видна (а какова, очевидно, была в золоте!) имперская высь, вызов Риму.

Легко улетаю за отцом Сергием в пору, когда “храм был полон молящи­мися, алтарь горел огнями и курился фимиамом”, и вполне понимаю “величие замысла богодейства”, но уже не тороплюсь принять тезиса “Пусть это была роскошь, императорская затея, ненужность или вред... но должна же была ощутительно сверкнуть в мире золотая риза Софии”. Да и сам он — вот чудо верно ведущей человека христианской мысли! — скоро побеждает в себе ликующего эстета и говорит на полях своей только что пьянившей мысли чудно верные слова: “Однако не вселенская власть утверждает вселенскую церковь, а вселенская любовь. И когда вдохновенные зодчие Софии впали в надмение византизма и заветы Софии заменили дряхлым самолюбованием, в это же время вселенские заветы Вечного города переродились в надмение “римского примата, судорожно сжимающего два меча и ими пытающегося покорить мир”. Узнаёте эти “два меча”? — союз церкви и государства.

И когда выходишь из света Софии, тебя ошеломляет в зеркале (иначе бы не увидел за спиной, ибо сейчас “местоблюстители” нарочно сделали здесь выход, чтобы ты не увидел этого гордого символа при входе) небесной красоты мозаика, на которой к ногам Богородицы с Младенцем император Юстиниан слагает святую Софию, воскрешенную им после пожара, а император Константин — город Константинополь. Золотой символ, “два меча”, которые избирает империя под покровом Богородицы, чтобы победить мир.

Я не буду развивать эту тревожную мысль, потому что она очевидна. Скажу только, что пустеющая, темнеющая, соскальзывающая в музей София всё служит великую службу, как служат ее руины церквей Апокалипсиса и храмы, напоминающие о Вселенских соборах, о времени горячего вглядыва­ния в откровение Слова. Слова! СЛОВА! Всё боюсь прямо сказать, но когда Слово подменяется гордым “империализмом” и отождествляет себя с ним, являются руины, на которых огнем пишется: “Бог гордым противится”. И лучше, наверно, однажды отрезвляюще посмотреть, чем снова поднимать цикло­пи­ческие камни, которые скоро заслоняют Христову бедность и его навсегда сказанное “Посылаю вас яко агнцы посреде волков” (Лк. 10.3) и “Царство Мое не от мира сего” (Ин. 18.36). И ни слова о величии, гордости, “симфонии” и власти над миром. А только о любви, смирении, об “отдай всё и иди за Мной”, о Человеке как одном из Сыновей Божиих, о мире, где кончается история и начинается “всё новое”, начинается Путь, ведущий к Истине и Жизни.

Как странно закончил свою запись отец Сергий, как вроде отговорочно и случайно, словно оборвал себя на полуслове: “Но зовут. Пора идти...”. Но в верно живущей душе и самое обыденное слово помнит о небесной родине и не бывает случайно: ведь подлинно зовут. И вот эти руины тоже. И как давно зовут. И подлинно — ПОРА ИДТИ...

* * *

“Древнее прошло, теперь всё новое” (2 Кор. 5.17) — как странно читать это у апостола Павла. То ли от молодости нашей страны, то ли оттого, что мы получили христианство готовым, сложившимся и даже, по слову отца Сергия Булгакова, усталым за девять веков, но только здесь по-настоящему заду­мываешься об этом древнем и новом. Поглядишь хронологическую таблицу и ахнешь: оказывается, Христос пришел в мир, когда Рим только расцветал и еще впереди были Калигула и Нерон, Веспасиан и Тит, Траян и Марк Аврелий, Люций Вер и Каракалла. То есть ты это всегда и знал, но при этом всё-таки как будто не сопоставлял, потому что Христос был от века и тем словно отодвигал историю в мифологические времена, в непостижимую даль вечности, и апостолы шли по земле на заре мира, а вовсе не при Тиберии и Клавдии. И вот здесь ты с внезапной яркостью чувствуешь эту молодую свежесть Нового завета, и история “распрямляется” до естественных, вполне человеческих пределов.

Глаз напрасно будет искать в этой нынешней Антиохии третий после Рима и Александрии город мира. Землетрясения и войны постепенно сослали его в провинцию. Но музей античной мозаики — не лучший ли в Азии? — скажет о роскоши города лучше живописных порицаний Э. Ренана, который рисовал в Антиохии времен апостолов город интриг, вакханалий, фантастических оргий, мимов, магов и колдунов. Эти мозаики горят сегодня под прежним солнцем всем разнообразием сюжетов, где полы и плафоны одинаково прекрасны с их рассказами о быте рыбаков и садовников, где битвы людей и зверей стремительны и легки, где Амуры и Киприды мешаются с Гераклами и Нептунами, Дионисами и Дианами и где пронзительно смотрят на слишком скоро преходящее человечество вечные Космос и София. Подлинно роскошь смерти, вечное счастье Эллады и Рима, золотой век всесильной империи.

И в скульптуре чудо Веспасианов, сытых и порочных даже в изваянии, веселых сатиров, мерная красота монетных профилей: Диоклетианы, Галерии, Домицианы, Юстинианы. И рядом монеты, к которым не привыкнешь, но которые закономерны в сытом, расторговавшемся мире, — Спаситель на троне, святые Константин и Елена: Богово, отданное кесарю без понимания, что Спаситель на монете сводится с небес на минутный трон императора.

А где же Павел-то, где Петр, проповедовавшие здесь? Где Варнава? В Слове! Всесильном и молодом, как в час рождения. Только открой “Деяния апостолов” или Павловы “Послания”.

Да еще можно подняться в гору Ставрин и увидеть храм апостола Петра и пещеры над ним, из которых первые отшельники глядели на погибающий город, — это всегда связано: падение одних и уравновешивающий аскетизм других. Именно духовное разорение вернее всего и приготовило мысль о необходимости спасения и преображения и сделало этот город особенно чувствительным к христианской проповеди. И потому именно здесь христиан­ство перестало быть сектой иудаизма и обратилось не только к евреям, но и к язычникам, и “братья”, “верные”, “назореи”, как их по-разному называли, впервые осознали себя христианами и стали церковью, которая победила мир. И прежде и более всего это сделалось, конечно, благодаря Павлу, которому хватило пламени зажечь не один свой Тарс и не одну Антиохию, но едва не всю Малую Азию, Македонию, а частью даже Афины и Рим.