Журнал Наш Современник №5 (2002)

Или:

Когда мне снилось это чудо?

Река — дороги дальний след,

Луна — серебряное блюдо,

А звезды — россыпи монет.

А вот и еще — просто пейзаж, просто картинка осени:

Приглушая август и светля,

Осень ловко, словно молодица,

Стелет на окрестные поля

Покрывало выцветшего ситца.

Живописно, зримо. Словно не пером писано, а кистью... А в стихотворении, что рядом, уже не краски, а тонко переданное чувство доверия и благодарности, возникшее между человеком и табунком лошадей:

Лошадки к хлебу тянутся,

А сами,

Игривость безыскусную храня,

Исподтишка

Чуть влажными глазами

С лукавинкой косятся на меня.

...Неплохо, вроде бы...… Но нет, хочется большего:

Я колдую над строкою,

Тороплю ее в полет

И казнюсь, что под рукою

Колдовства недостает.

Похвальная неудовлетворенность сделанным, порою — не далее, чем вчера; неудовлетворенность, присущая истинным поэтам! И она обещала новые художественные открытия, особенно в лирике.

Но… случилось непредвиденное: на страну девятым валом накатился “гиблый блуд перестройки”. Так определил поэт-солдат Михаил Борисов начавшуюся в середине 80-х трагедию контрреволюционного переворота в Советском Союзе задолго до того, как организатор и вдохновитель его М. Горбачев на семинаре в Американском университете в Турции (1999 г.) расшифровался наконец: “Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма. Именно для этой цели я использовал мое положение в партии и в стране”.

“Уничтожение коммунизмз...” значит, уничтожение таких носителей его, как Михаил Борисов... Интуитивно уловив намерение Иуды, поэт в предисловии к своему “Избранному”, вышедшему в свет в 1999 году, с достоинством русского солдата-Героя заявил: “Лично для меня воцарившееся ныне время, а также сопутствующие ему железные тиски беспредела и хаоса сразу переросли в настоящую трагедию. Как в общем и для многих моих ровесников. Мы ведь родились, выросли и состарились вместе с Советской властью, были свиде­телями возмужания Отчизны, ее смертельной схватки с фашизмом, ее возрож­дения из пепла”.

Для выражения чувств, переполнявших его с этого времени, требовалось иное, более грозное оружие — публицистика, исполненная гражданственности, патриотизма, высокой нравственности. И он этим оружием овладел! Перевер­тыши, предавшие и Советскую власть, и партию, ненавистны ему до омерзения:

Встает из мглы угрюмый лицедей,

Беснуется, как может и как хочет,

И на брусчатке старых площадей

Над нашими святынями хохочет.

Он снова всемогущ и многолик,

Его напор

Атаки танков горше…...

Это какой же болью должна болеть душа поэта-солдата, чтобы разруши­тельный напор лицедеев, наглость, ставшая их девизом, показались ему “атаки танков горше”?

А что народ перед лицом этой наглости? Народ великой страны? Народ, совершивший социалистическую революцию; за 15—20 лет после нее научившийся делать танки и самолеты; сломавший хребет науськанному на него Европой завоевателю, за 10 лет преодолевший послевоенную разруху, перегородивший плотинами могучие реки, распахавший неоглядную целину, создавший, в ответ на вызов США, атомную бомбу; первым с планеты Земля врубившийся в кос-мос?

Что же народ?.. Такой вопрос не мог не встать перед поэтом. И вот его ответ, полный горечи и сожаления:

По всей стране моей народ

На адском мечется изломе.

Мечется...… на изломе... на адском изломе! “Преувеличение!” — скажет тот, кто устроился уже у корыта.

“Нисколько!” — отвечу я. Поэту-солдату с высоты его подвига (имею в виду психологическую, нравственную высоту) виднее. И я верю ему!.. Да и сам не слепой. Мечется народ, сбитый с пути, по которому шел 75 лет, мечется, не в силах понять логику случившегося, мечется, готовый что-то предпринять, но не знающий — что...

Новоявленные буржуи, среди бела дня ограбившие его и усевшиеся ему на шею, а вместе с ними их ставленники во власти, презрительно кривя рот, говорят:

“Плохой народ! Пьет, ворует, разбойничает, убивает... Дети его беспризор­ничают, занимаются проституцией... Это при живых-то родителях! Стыд, позор!” — кипя возмущением, восклицают они.

Что мог бы ответить народ на это, если б он мог ответить? То есть если бы ему дозволили раскрыть рот перед телекамерой, как это позволяется ежедневно, по секундам немерянно, Немцову, например, Жириновскому, Швыдкому, Познеру, Хакамаде и др.; если б хитроумный и вездесущий Шустер благоволил народу так же, как названным выше выходцам из народа?

Боясь не уложиться в отсчитанные ему в телешоу “Свобода слова” 25 секунд, народ для ответа на облыжные обвинения извлек бы из национальной копилки мудрости всего лишь четыре слова:

— Что посеешь — то и пожнешь!

И был бы прав!

Вспомните, что вы посеяли, господа? Социальное неравенство, эксплуатацию человека человеком, безработицу, безнравственную масскультуру, сексуальную революцию — щедро посеяли, перекрестным способом — и ждете, что взойдут цветы всеобщего счастья и благоденствия.

— Не взойдут, — отвечают вам те, кто еще способен мыслить, отличать черное от белого. — Не взойдут, потому что народ, в национальном масштабе, это уже “проходил” и хорошо знает (а генетической памятью — помнит), какими всходами “радовал” его дедов и прадедов подобный посев. И помня, пятиться назад не захочет.

Пока же он пребывает в растерянности и разброде, демонстрируя своим поведением реальные всходы, а не те, какие рисуются в воображении новоявлен­ным хозяевам жизни. Поэт, умудренный суровым опытом войны, чутко уловил это состояние народа:

Ордынским одурманенным угаром,

Народ

Толпе разгульной стал сродни.

На первом месте здесь, как и следует быть, причина, на втором — следствие: “одурманенный... стал”. Но если “стал”, то, значит, не был таким, не был “толпой разгульной”. Стал ею только в эти “перестроечные” годы; стал, вдоволь хлебнув “дурмана” предательства, лжи, воровства, пьянства, наркомании, проституции, заказных убийств, детской беспризорности, нищеты — то есть всего того, что надежно обеспечивается фундаментальным законом капитализма: “Человек человеку волк”.