Журнал Наш Современник №5 (2002)

Соглашаясь с тем, что наша работа носит экзотический оттенок, не лишена некоторых домыслов и догадок без объяснений, заметим, что Евгений Носов как бы подковал своего коня на все четыре копыта, и тот теперь скачет, куда хочет, и ничья узда толкований не станет ему впору, в том числе и наша.

По крупности изображения, по яркости красок и ясности образа Касьяна в повести условимся принять его как прообраз Человека с большой буквы, то есть как феномен. Договоримся также о необходимости двух “доказательств”: что в повести “Усвятские шлемоносцы” со всей прелестью изображен Свет с носителем своего смысла, с Человеком (Касьян), что этому Свету суждено погибнуть вследст­вие нарушения неких правил суще­ствования — назовем эти нарушения правил грехом, а также укажем содержание этого греха.

Оставим без изучения ряд совпадений в текстах “Откровения Иоанна” и повести Евгения Носова, которые иногда имеют удивительный резонанс, — они носят случайный характер и не играют особой роли в нашей работе, ибо ее выводы опираются на более глубинные параллели — и перечислим некоторые из них.

Из своего детства Касьян помнит причитывания бабушки о змеях, якобы водящихся в страшном уремном лесу близ деревни Усвяты, где они жили и где происходит действие повести: “Как у спинь-болота жили три змеи: как одна змея закликуха, как вторая змея заползуха, как третья змея веретенка...” Образы змей как колдовс­кой, нечистой силы в представлениях русских совпадают с толкованием образов драконов в “Откровении”: они суть воплощения сатаны.

После сходки усвятских мужиков у дедушки Селивана на последний перед уходом на войну совет — на “тайную вечерю” — хмельной Касьян видит, как в заречье реки Остомли луна “багрово зависла в лугах и почему-то казалась Касьяну куском парного легкого, с которого, сочась по каплям, натекла под ним красно­ватая лужа речной излучины”. “Откровение”: “Солнце стало мрачным как влася­ница, и луна сделалась как кровь”.

В “Апокалипсисе” четыре всадника: один победоносный, другой назначен взять мир с земли, третий появляет­ся на страницах “Откровения” с мерой в руке, четвертый есть сама смерть.

В “Усвятских шлемоносцах” тоже четыре всадника. Бригадир “воевода” Иван Дронов, “все с той же непроходящей сумрачной кривиной на сомкнутых губах” — он одним из первых усвятцев добровольно уйдет на войну. Колхозник Давыдко, принесший на покос весть о начавшейся войне: “дочерна запеченный мужик в серебре щетины по впалым щекам” — и скакал-то с вестью “локти крыльями, рубаха пузырем”. Третий всадник прибыл в Усвяты с повестками о мобилизации на войну: “верховой, подворачивая, словно факелом подпаливал подворья, и те вмиг занимались поветренным плачем и сумятицей, как бывает только в российских бесхитростных деревнях, где не прячут ни радости, ни безутешного горя”. Конечно же, повестки эти кажутся вызовом на последний Суд: “Посыльный достал из-за пазухи пиджака пачку квитков, полистал, озабоченно шевеля губами, про себя нашептывая чьи-то фамилии, и наконец протянул Касьяну его бумажку. Тот издали принял двумя пальцами, будто брал за крылья ужалистого шершня, и, так держа ее за уголок перед собой, спросил:

— Когда являться?

— А там все указано”.

“Свернутая чурочкой клеенчатая тетрадь”, в которой должны расписаться оповещенные, безусловно, напо­минает книгу жизни из “Откровения”: “...и судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими”. А вот так она описана в повести Евгения Носова: “Тетрадка была уже изрядно потрепана, замызгана за эти дни множеством рук, настигнутых ею где и как придется, как только что застала она и Касьяна. Перегнутые и замятые ее страницы в химических расплывах и водяных высохших пятнах, в отпечатках мазутных и дегтярных пальцев, с этими молчаливыми следами чьих-то уже предрешенных судеб, чьих-то прошумевших душевных смут и скорбей, пестрели столбцами фамилий, против которых уже значились неумелые, прыгающие и наползающие друг на друга каракули подписей. Попадались и простые кресты, тоже неловкие, кособокие, один выше другого, и выглядели они рядом с именами еще живых людей как будто кладбищенские распятия”.

“Значит, люди требуются. Как дровца в печку”, — заключает верховой, не подозре­вая, конечно, какой силы огонь будет сжигать этих людей в той невиданной войне.

Последний, четвертый, всадник в повести — лейтенант из военкомата, орга­низующий сбор призывников и отправку их в части — появляется, действительно, будто с иного Света. “...У перил остановился непривычный для здешнего глазу, никогда дотоль не бывавший в Усвятах военный, опоясанный по темно-зеленой груди новыми ремнями, в круглой, сиявшей козырьком фуражке и крепких высоких сапогах, казавшийся каким-то странным пугающим пришельцем из неведомых обиталищ, подобно большой и непонятной птице, вдруг увиденной вот так вблизи на деревенском прясле. Смугло выдубленное лицо его было сурово и замкнуто, будто он ничего не понимал по-здешнему...” Мало что суров, непорядка не любит, но и человек обстоятельный, все считает по бумажкам: “Листки, должно, были сложены неправильно, потому что молчаливый лейтенант взял неспешно, с давящей обстоятельностью наводить в них какой-то свой порядок: опять положил верхнюю бумажку по низ, нижнюю — сверху, а ту, что была до того наверху, заложил в середину”. Прямо-таки провожатый на тот Свет с наказом от Иоанна: “Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть”. Должно быть, усвятский “матери­ал”, все эти мужики казались ему поначалу, как дедушке Селивану в другом месте повести: “...как серые горшки перед обжигом: никому из них не дано было знать, кто выйдет из этого огня прокаленным до звона, а кто при первом же полыме треснет до самого конца”.

Жена Касьяна Натаха, беременная третьим, рассказывает сказку своему младшенькому: “А змей тот немец­кий о трех головах... из ноздрей огонь брызгает, из зеленых очей молоньи летят. Да только папка наш в железном шеломе, и рубаха на ем железная...” “Откровение”: “Дракон сей (о семи головах) стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца”.

Далекий гул приближающейся к Усвятам войны разбудил деревенскую мифологию: жили ведь, “как в мешке завязаны”. Немцы представляются усвятцам с копытами и в касках с рогами, то есть жутковатыми, чертоподобными сущест­вами явно из легиона той самой нечисти из “Апокалипсиса”: “Они ж не нашенской веры, а может, и вовсе без никакой, потому, должно, и рога”. А сколько примет по поводу! “От метлы щели нет”, “Со смятой душой на такое не ходят”, “Догорела свеча до огарочка”, “Это верно: что в гроб, что на войну — в чистом надо”. Касьян письмо от брата Никифора, подумав, “бережно засунул за Николу (икона в доме Касьяна), который спокон веку хранил все ихние счета с посюсторонней жизнью”. И может быть, самая точная и острая примета — уход мужиков на войну от всего родного и близкого, во что врос сердцем и жизнью, — отзывается во фразе Иоанна, наверное, слишком загадочной во всем его сочинении: “...Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою”.

В “Откровении” огнь поядающий сходит на землю с неба, в повести Евгения Носова небо наливается чуже­родной угрозой. Вспомним луну, похожую на кусок парного легкого, сверху на купающихся в Остомле мужиков падает и тень курганника: “Чьи-то невидимые глаза, чей-то разбойный замысел кружил над мирными берегами”. В знойном летнем небе над уходящими на войну усвятцами появляется тревожное, “невесть откуда взявшееся одинокое облако, будто белый отставший гусь-лебедь, и тень от него, пересекая долину, мимолетно темнила то светлобеленые хаты, то блестки воды, то хлебные нивы на взгорьях”.

Касьян в ночном слышит звук приближающегося бомбовоза: “Сначала расплывчатый и неопределенный, он все больше густел в небе, собирался в ревущий и стонущий ком, обозначавший свое движение прямо на Касьяна, и когда этот сгусток воя и рева, все ускоряя свой лет, пересек Остомлю и уже разрывал поднебесье над самой головой, Касьян торопливо стал вглядываться, рыскать среди звезд, размытых лунным сиянием.

В самой светлой круговине неба он вдруг на несколько мгновений, словно потустороннее видение, схватил глазами огромное крылатое тело бомбовоза. Самолет летел не очень высоко, были различимы даже все его четыре мотора, наматывающие на винты взвихренную лунную паутину, летел без огней, будто незрячий, и казалось, ему было тяжко, невмочь нести эту свою черную слепую огромность — так он натужно и трудно ревел всем своим распаленным нутром”. Небо содрогается от звука летящей смерти, все живое в лугах и на земле замерло и затаилось. Здесь не имеет значения, что самолет этот, по всей вероятности, советский: важно само ощущение ужаса перед машинной мощью, содержащей в себе смерть. “Это ж она... — потерянно трезвел на своем мокром от росы полушубке Касьян. — Она ж летит...”

Картина поистине пророческая, апокалиптическая, она западает в душу читателя, и теперь с ним остается образ стонущего бомбовоза в светлой прогалинке ночного неба, наматывающего на винты взвихренную лунную паутину, образ жуткой избыточной силы человеческого разума, воплотившейся в смертоносную машину.

И наконец, начальная сцена повести — косьба травы на остомельских лугах. Касьян стоит на лугу со своей “ловкой, обношенной косой”, удивляясь, “экие нынче непроворотные травы”. Касьяну тридцать шесть лет — “самое спелое мужицкое времечко” — по новейшим подсчетам, столько же лет было и Христу, и вспомним, что в русском представлении о смерти — а Касьяну предстоит уйти вместе с остальными усвятскими мужиками на войну, откуда он, если судить по настрою повести и по ее высшей догадке, уже не вернется, “ибо время близко” — человек умирает не от несчастного случая, не от болезней и не от старости, а именно когда доспел, созрел. “Откровение”: “...пусти серп свой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела”.

Следует предположить, что авторский замысел зачина повести преследовал, конечно же, собственную цель: подготовить читательское восприятие к мысли с неотвратимости беды и вручить некий ключ к пониманию всей повести, однако подтекст первой сцены повести — косьба травы — слишком прозрачен и для нашего “специально­го” угла зрения и прямо отсылает наше воображение к страницам “Апокалипсиса”.

Вообще повесть “Усвятские шлемоносцы” — как она задумана и исполнена Евгением Носовым — суть откровение о достоинстве русского человека. По сюжету повесть поведывает о последних днях жизни усвятских мужиков перед их уходом на войну и собственно об уходе их. Повествование наполнено картинами земного, предшествующего войне бытования: работа, дом, дети... Еще нет войны на страницах повести — война ощущается как прекращение этого земного, — но повесть именно об этом: достоинство человека в том, чтобы честно исполнить свое земное по догадке святого Иоанна: “Знаю дела твои, и любовь, и служение, и веру, и терпение твое, и то, что последние дела твои больше первых”...