Журнал Наш Современник №7 (2003)

Во-вторых — и это еще более существенно, — В. П. Попов последовательно стремится к строго объективному анализу и оценке наследия славянофилов. Это нельзя не отметить потому, что: целый ряд новейших работ очевидно грешит модернизацией славянофильства и прагматической экстраполяцией его идей в русло сегодняшних теоретических споров (работы этого толка вызвали у нас законную критику).

В. П. Попов последовательно рассматривает концепции славянофилов не на основе того, как они сами “думали о себе”,, а на основе соотношения их мысли с общественным бытием. Это ярко выразилось, в частности, в рассуждении о том, что для истинного понимания творчества Гоголя славянофилам пришлось бы “объяснить себе самих себя и свое учение” (cmp. 5). А это им “было не под силу” (там же).

Исходя из этого, я с полной убежденностью и даже с удовольствием рекомендую работу В. П. Попова к печати.

Зав. группой по изучению стиля,

старший научный сотрудник

Института мировой литературы АН СССР

В. В. Кожинов

А уже 15 ноября этого же года появилась статья зав. отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС и будущего “архитектора перестройки” А. Н. Яковлева “Против антиисторизма”, которая обрушила на возрождение русского националь­ного сознания, на славянофильство и почвенничество (учение Достоевского) и современных идеологов русской идеи, как их называли, “неославянофилов”, в том числе и на самого Кожинова, всю силу официальной, “интернационалисти­ческой” партийной русофобии. Задержало это и мою защиту, а главное, переориентировало её. После этого страшного идеологического удара (нет худа без добра) я вернулся на стезя свои — написал другую диссертацию — уже по истории русской литературы: “Учение ранних славянофилов и творчество Ф. М. Дос­тоевского”, которую защитил в 1979 году в Ленинградском педагогическом институте им. А. И. Герцена. Вадим Валерианович Кожинов еще в 1977 году на защите диссертации Ю. Селезнева познакомил меня с тогдашним завкафедрой литера­туры этого института (ныне он директор ИРЛИ РАН) Н. Н. Скатовым, но сам не смог стать моим оппонентом (“я как оппонент могу тебе помешать”) и порекомен­довал обратиться к Г. М. Фридлендеру, который и стал моим первым оппонентом.

В 1999 году Кожинов сказал в одном интервью: “Я не принадлежу ни к какому направлению... это видно из моих книг — я не славянофил. Не могу сказать, что я русофил”. Это так, во многих своих последних книгах он это подтвердил. Но это совсем не значит, что Кожинов отказался от славянофильства или “предал” его. В нем, по выражению И. Шафаревича, навсегда остался “дух славянофилов”. Он, на мой взгляд, отрицал свое славянофильство в последние годы потому, что многие проходимцы стали называть себя русофилами, создавать “совершенно искусственные поделки “а-ла рюс”, а главное, он отказывался от “общей”, “ходячей” тенденции славянофильства, хотел выйти за пределы этого учения, ибо вошел в русло самой великой русской литературы, которая сформировалась как результат спора западников и славянофилов и оказалась “заведомо шире и глубже самих этих тенденций”, как он сам сказал о “подлинно значительных писателях и мыслителях”, так или иначе принадлежавших к западничеству или славянофильству. В этом смысле он ближе всего к Достоевскому — почвеннику, который “выдумал” примирить западников и славянофилов. Но ведь при этом тот же Достоевский говорил: “Я во многом убеждений чисто славянофильских”. Кожинов такого уточнения не делал, больше того, даже отрицал славянофильство самого Достоевского, но я убежден, что он мог повторить эти слова великого писателя. Но он чаще называл себя евразийцем.

В сентябре 1971 года я тоже был в Москве, как всегда, вел записи наших разговоров с Кожиновым. Через 20—30 лет многие из тогдашних его идей были опубликованы, но какое они имели значение в то время! Об этом могу сказать я и многие его друзья. Из тогдашних своих записей напомню такие: “Юноши решают общие проблемы (я сейчас уже освободился от этого максима­лизма), а мудрецы имеют их в виду, но решают частные”; “Сейчас всё стремительно движется вперед, и потому-то надо корректировать это движение, думать: а не теряем ли мы при этом нечто? Нечто необходимое, человеческое?! Нужна определенная “узда”, и в этом смысле “консервативность” становится необходимой. Это не значит останав­ливать прогресс, он и без нас неостановим” . Кстати, вспоминается и такой нередко повто­ряемый Кожиновым афоризм: “Кто в юности не революционер — тот сухарь, а кто в зрелости не консерватор — тот дурак”. Позже в 1988 году в КубГУ (ему разрешили там выступить, но никаких публикаций не сделали) он сказал: “Понятие “прогресс” существует, но одновременно это и регресс, порой катастрофический. Будущее — это тёмная ночь. Прогнозировать его пытались утописты. Понять его можно лишь из прошлого”. И тогда же он мне рассказал: “Новый мир” раскололся — часть ушла в “Молодую гвардию”. Если раньше “Новый мир” и “Знамя” были левой и правой колеей, на них играли, то переход в “Молодую гвардию” насторожил — это было нечто более реальное и сильное, чем “Новый мир”. Испугались. А расформировали “Новый мир” не потому, что он делал ошибки, а потому, что на Западе он стал символом советского либерализма”. Позже, в 1991 году, подробнее об этом рассказал М. Лобанов.

А в 1978 г. Кожинов познакомил меня с А. Ф. Лосевым. Парадоксально, но он взял меня на свою первую и единственную встречу с ним! Было торжественное (хотя и немноголюдное) собрание по случаю его 85-летия, куда Диму пригласил друг юбиляра проф. А. В. Гулыга, кстати, написавший философский отзыв на автореферат моей кандидатской диссертации.

Когда у меня появилась возможность поехать работать за границу (или в ПНР, или в Китай), я посоветовался с Кожиновым. Он, правда, хотел, чтобы я поехал в Китай, “ибо там сейчас многое решается”, но согласился с моими доводами: из Польши я каждый год смогу возвращаться в Россию, там смогу работать над книгой и докторской диссертацией о славянофильстве. Дима сказал, что сам не раз бывал и еще будет в ПНР и может дать мне выходы на крупнейших польских специалистов по русской литературе. С 1985 по 1988 гг. я работал в ПНР в Университете Миколая Коперника в г. Торунь. Часто бывал в Варшаве. Готовя меня к встрече с Польшей, а потом в Москве, когда я возвращался домой или, напротив, ехал в Польшу, а также в Варшаве Дима мне говорил (цит. по своим записям того времени): “У Польши (потом он расширил эту мысль — “у западных славян”. — В. П. ) есть лишь один выбор: или быть на задворках Европы, или на красном крыльце России”. Он же рассказал мне такой эпизод из своей жизни: “Приезжал ко мне один поляк, говорит: “Я друг Советского Союза, друг русских!” Я спрашиваю: “Вы? Почему? Ведь Польшу три раза делили, и во всех трёх разделах участвовала Россия. Вы не можете нас любить”. Поляк: “Когда Польша освобо­дилась, то оказалось, что на территориях, занятых немцами и австрийцами, поляков почти не осталось, а на территории, находящейся под Россией, количество поляков лишь увеличилось”. И Дима ответил: “Я слышу слова не мальчика, но мужа. Теперь я вам верю”. О Варшавском восстании Кожинов сказал мне: “Станислав Лем обвинил Т. Манна в посредничестве фашизму, я с этим не согласен. Он говорил, что европейские евреи — безропотные жертвы. Да, в европейской истории нельзя привести примера борьбы с фашизмом, и только в Варшавском гетто евреи выступили против него! Из этого можно извлечь очень глубокий смысл”.

Второго августа 1987 года Кожинов мне сказал: “А. (...) пытался меня запугать, когда я выступил против него. Я ему ответил, что меня запугать нельзя”. Это, на мой взгляд, кредо самого Кожинова, и оно стало основой его статьи “Позиция и понимание”, опубликованной в 1989 году. А в начале ноября того же года сказал: “Наука о литературе попала в собственную ловушку. Изучение поэтики, специфики литературы было характерно для времени, когда литература превра­тилась в служанку идеологии. Но теперь литературоведение замкнулось в себе, ученые пишут для литературоведов. Надо вернуть литературе связь с жизнью, с историей. Я пишу книгу “Литература и история”. Я говорю не об исторической теме в литературе, а о сути самой литературы”; “Сейчас более страшное время, чем даже во время гражданской войны. Тогда у большинства были свои участки земли, которые могли их прокормить. Теперь все зависит от начальства. Не дадут зарплаты — все вымрут от голода”, и др.

Последние десятилетия своей жизни Вадим Валерианович Кожинов посвятил истории. Пошел по пути Карамзина — писателя, который стал и великим русским историком (этим примером сам Кожинов защищался от нападок т. н. “профессио­нальных”, но бедных духовно историков, оговариваясь, что вовсе не сравнивает себя с самим Карамзиным). Тому есть много причин. Одну он мне сам назвал, пересказав слова Бахтина о том, что литературоведение — межеумочная наука, а серьезные — философия и история. И, конечно, само литературное творчество. Но мне кажется, что одну из причин можно понять из высказываний Тютчева — любимого Димой поэта и мыслителя, о котором он написал в ЖЗЛ лучшую книгу (в тютчеведении, конечно, ибо из книг самого Кожинова я не могу назвать лучшую, все они — одна великая мысль о России, её судьбе, истории и культуре). Тютчев сказал: “Апология России… Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял её до сих пор довольно успешно. Истинный защитник России — это история. Ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которыми подвергает она свою таинственную судьбу”. Кожинов и стал историком, чтобы защитить Россию, спасти её. А великолепное знание русской литературы и культуры вообще помогло ему глубже, чем другим, понять историю России, по-новому прочитать её “загадочные страницы”. Название его книги — “История Руси и русского Слова. Современный взгляд” — это, в сущности, принцип его подхода к истории, уникальная особенность его мышления. А в двухтомнике “Россия. Век XX” есть еще одно уточнение его подхода к истории: “Опыт беспристрастного исследо­вания”. Ему он учился у Пушкина, сказавшего о драматическом поэте, что он “беспристрастный, как судьба” и потому может “воскресить минувший век во всей его истине”.

В марте 1995 года на Ильинских чтениях в ИМЛИ Кожинов говорил (что мне, что с трибуны — уже не помню): “Ильин — одна из крупнейших фигур. Но я сомневаюсь, что Ильин — путеводная звезда... Вся политическая линия Ильина: Россия 17-го года не имеет права на существование... Розанов и Леонтьев — глубже Ильина”.

Докторскую свою диссертацию “Славянофильство и творческие искания русских писателей XIX века” я защитил в ИМЛИ РАН — родном институте Кожинова — в 1995 году. На защите выступал и Вадим Валерианович. В журнале “Родная Кубань” я приводил текст его выступления. Дальнейшие наши связи были через нашего общего ученика О. Г. Панаэтова. Мой Учитель стал его научным руково­дителем”.

P. S. Кстати, в мае 2003 года конференция в Армавирском университете, посвященная наследию В. В. Кожинова, повторилась.

II. “Это бесстрашный человек”

Виктор Дмитриевич Дувакин, чьи университетские семинары на рубеже 40 — 50-х годов посещал Вадим Кожинов и у которого я в 1953 году писал курсовую работу о Маяковском, в 1966 году был отстранен от работы на фило­логи­ческом факультете за то, что во время суда над Андреем Синявским вместо осуждения своего бывшего студента произнес хвалу в его адрес. (Кстати, на мой взгляд, Синявский как филолог таких дифирамбов не заслуживал и востор­женная речь Дувакина вольно или невольно носила всего лишь общественно-политический характер). Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Отстраненный от преподавательской работы, Дувакин занялся толковым делом: стал записывать на магнитофон свои беседы с самыми разными инте­ресными людьми: с Тимофеевым-Ресовским, Шульгиным, с Михаилом Михай­ловичем Бахтиным…...

В прошлом году книга его бесед с М. Бахтиным вышла в издательстве “Согласие”. В беседах Дувакина и Бахтина не случайно много раз заходил разговор о Вадиме Кожинове. Вадим Валерианович вместе с Сергеем Бочаровым, Петром Палиевским и Георгием Гачевым сделали все для того, чтобы извлечь из научного небытия имя ученого, жившего с конца 30-х годов в забвении в городе Саранске. Перевести его в Москву, издать книги о Достоевском и Рабле, словом, вернуть незаурядного мыслителя в лоно отечественной культуры.

Мы перепечатываем из вышедшей книги характерный отрывок из разговора Бахтина с Дувакиным, где речь идет о Кожинове. Бахтин защищает Вадима Валериановича от несправедливых упреков Дувакина, подозревавшего, что Кожинов отдалился от бывшего преподавателя из-за того, что последний попал в идеологическую опалу.

Д.: А “Достоевского” Вы написали ведь в первый раз перед арестом?

Б.: Еще перед арестом, да.

Д.: В 28-м году?