Журнал Наш Современник №7 (2003)

Б.: Да.

Д.: Так что Вы уехали уже человеком с именем. Эта книжка, вообще говоря, была замечена.

Б.: Замечена была книжка, да, замечена.

Д.: О ней писали. А второе издание делали, сидя в Саранске?

Б.: Второе издание я делал, сидя в Саранске, да-да. Ко мне туда приезжали Кожинов, редактором моим был... Сергей Георгиевич Бочаров. Вот.

Д.: А! Сережа Бочаров!

Б.: Тоже... друг, и он тоже приезжал ко мне в Саранск.

Д.: Вот это хороший парень...

Б.: Очень хороший. Замечательный.

Д.: А Вадим Кожинов — это мой ученик, и близкий ученик, но я должен все-таки сказать — Васька Буслаев: “Размахнись, плечо!” Опираться на него трудно. Он, правда... должен сказать, что я от него услышал... Я не знал, где Вы, что Вы... и какой Вы... Он очень способный человек.

Б.: Он очень способный человек.

Д.: Очень способный... но довольно беспринципный. К сожалению. Вот не знаю... Он очень всегда подчеркивал, что он мой ученик и так далее, а потом фьюить — и исчез. Как-то стало это не очень приятно...

Б.: Ах, Вы думаете, что в связи вот с этой Вашей историей?

Д.: Да!

Б.: Нет, что Вы! Вы не знаете Кожинова! Для него этого не существует совер­шенно. Он человек абсолютно бесстрашный. Нет-нет, что Вы! А его отношение ко мне? Я был тогда еще, собственно, “минусник”, никому не известен. Книжку эту забыли — “Достоевского”... Он все это сделал. Ведь если бы не он...

Д.: Он продвинул Вам книжку?

Б.: Только! Только! Только. Я и не собирался.

Д.: Да что Вы!

Б.: Да, и не собирался. И “Рабле” у меня лежал в столе готовый, но я и не думал его публиковать и считал, что это невозможно, и так далее. А вот он явился — и все сделал.

Д.: И прошибал всё?

Б.: Прошибал всё это! Прошибал, и гениально прошибал.

Д: Ну это, конечно... Вадиму, конечно, большая честь, если это так.

Б.: Да. И вообще, я-то его знаю хорошо уже, и достаточно хорошо, — нет, это бесстрашный человек. Нет-нет, что Вы! Даже и речи об этом быть не может — что он испугался Вашей репутации. Да нисколько! Он все время связан с людьми с очень такой репутацией...… неофициальной (усмехается) и так далее.

Д.: Выступает он иногда очень...

Б.: Выступает он — да-а, он...

Д.: Сейчас он, так сказать, один из лидеров так называемых почвенников.

Б.: Почвенников, да-да, почвенников, да, или неославянофилов.

Д.: Да, загибает тут... и антисемитские...

Б.: Да, но видите... Он человек... да... нет-нет, он не антисемит, не антисемит. Это так у него, недоразумение. А видите ли, в чем дело... Он человек очень деятельный. Его не удовлетворяет писание только. Ему хочется действовать, играть какую-то роль в жизни. Не карьеру делать, нет, он не карьерист совсем! Он...… ему деятельность, деятельность ему нужна.

Д.: Мне очень приятно слышать хорошее о людях, с которыми я был связан и в которых я усомнился.

Б.: Да нет, напрасно. Во всяком случае, вот то, что Вы говорите, — это исключено совершенно. Это никакого влияния на него оказать не могло. Скорее наоборот, скорее наоборот.

Д.: Ну, может, ему просто неинтересно стало.

Б.: Он почувствовал бы еще большую симпатию и так далее. Если бы можно было бы, то, вероятно, оказал бы Вам всякую возможную помощь. Да... Нет-нет. Не такой просто...

Д.: Тут у меня в это время очень по-разному люди проявлялись, и я был, естественно, в этом смысле насторожен.

Б.: Нет!

Д.: Ну дай Бог. Видите, у нас с Вами сколько переплетений.

Сам Вадим Кожинов в послесловии беседы Бахтина с Дувакиным пишет: “Виктор Дмитриевич вначале не без обиды замечает: “Он мне теперь не звонит”, а затем даже предъявляет тяжкое обвинение, что я-де “исчез” из-за истории с Синявским, после которой Виктор Дмитриевич оказался в “неблагонадежных”. Полагаю, что Михаил Михайлович достаточно убедительно опроверг сие обвинение (упомяну только, что тогда же, в 1966-м, я подписал характерное для тех лет “письмо” в защиту Виктора Дмитриевича, о чем он почему-то не знал)*. И Виктор Дмитриевич в конце концов говорит обо мне: “Ну, может, ему просто неинтересно стало” (беседовать с ним). Каюсь: диагноз верен. Мала­ковский и его мир начиная с 1960-х годов интересовали меня мало. Каюсь и одновременно восхищаюсь этим не жалеющим себя (а многие ли способны на такое!) выводом Виктора Дмитриевича Дувакина, память о котором в моей душе неизменна и светла…...”.

III. Таинственный дар

В архиве Георгия Васильевича Свиридова сохранился любопытный документ — звуковое письмо Вадиму Валериановичу Кожинову, которое композитор надиктовал на магнитофон после того, как прочитал книгу Кожинова “Стихи и поэзия”. Публикуем текст этого “письма”.

* * *

“Вопрос о восприятии музыки, поэзии, вопрос вообще о этих двух стихиях творческих, вопрос исключительно сложный. Вы касаетесь его крайне бегло, поверхностно, хотя и говорите об этом категорически. Мне кажется, вы допус­каете одну ошибку. Дело заключается в том — как дан человеку дар состав­лять стихи, так дан дар человеку чувствовать поэзию. Есть люди глухие к поэзии и есть люди глухие к музыке. Я знаю многих музыкантов, которые хорошо разби­раются в музыке, и я даже знаю, что это хорошие музыканты, но глухие к поэти­че­скому слову. Это бывает. Далеко не каждому человеку дан дар слышать музыку. Начинает талантливый человек писать стихи, у него талант обнаруживается в любви к поэзии, в любви к стихотворению, точно так же, как талант музыканта сначала обнаруживается в любви его к музыке, а потом из этого вытекает его высший дар к собственному творчеству. Сначала он знакомится с поэтическим творчеством или с музыкальным, любит его, воспринимает, и потом из него родится дар творческий. Но есть люди совершенно глухие к музыке, и никакой культурой пробудить это чувство невозможно, никаким воспитанием.

Глубокого чувства музыки был лишен Толстой. То, что он писал о музыке, это крайне предвзято. Мне казалось, что он понимает грандиозную силу этого искусства, но оно ускользает от него, и поэтому он в конце концов его вознена­видел. То же самое с поэзией. Он ее отвергал. Вот он читал одно время Тютчева, а потом отверг его. Он поэзию вообще не любил. Ему не был дан дар ощущения поэзии как великого искусства. Он любил Тютчева за глубину, за философичность, но именно за мышление, а не за саму поэзию.

Мне кажется, далеко не всем дан этот дар, другое дело, если он есть у человека, то культура поможет ему этот дар развить, образовать, научить его разбираться в музыке. Но сама культура не в состоянии дать человеку дара любви к музыке, он дается только от природы. Это то, что называлось в Греции словом “филярмони” — это значит любовь к звуку, вот эта любовь к звуку дается только от природы.

Здесь я должен сказать относительно начала Вашей книги “Стихи и поэзия”. Превосходная полемическая книга. В “Статьях о современной литературе” особенно ценными для меня показались статьи “Поэзия легкая и серьезная”, “Ценности истинные и мнимые”, “О беллетристике и моде в литературе”. Это очень важные темы, фактически об искусстве и суррогате искусства. Сейчас предпринимаются усилия заменить суррогатом настоящее искусство. Очень ценно, что вы разделили эти две силы. Подлинное искусство от суррогата отделили. Меня восхищает Ваша борьба за оценку творчества Рубцова. Однако поэзия Куняева представляется более разнообразной по характеру чувств. Мне нравится его скрытый драматизм, суровость в соединении с нежностью. Основное качество его поэзии, мне кажется, скрылось от вас: это страстная мысль. Чувство родины у Куняева очень ценное и очень высокой пробы чувство. Ваши статьи помогают отделить искусство от его суррогата, я должен заметить, что в музыке суррогат искусства открыто выдается, проявляется во всей силе именно суррогат искусства. А Вы и Ваши друзья (и не только критики) сопротивляетесь этому.