Журнал Наш Современник №7 (2004)

Только что я вернулся из любимых моих Кижей, где уже полвека живу в заонежской деревне насупротив сказочного острова. За вечерним столом у наследников прославленного северного плотника Бориса Елупова воцарилась тишина, когда закрутились первые метры плёнки подболотовской кассеты. Праздничный стол превратился в концертную аудиторию, ловящую каждый звук, каждую строчку классических романсов. Такое я видел лишь раз на одном из московских кинофестивалей, когда в пресс-баре гостиницы “Моск­ва” сидевший за нашим столом выдающийся саксофонист Джерри Маллиган, одолжив у одного из ресторанных оркестрантов инструмент, на пару часов прекратил своей игрой танцы, разговоры и даже приём алкоголя. Мои кижские друзья, прослушав десятка два песен Александра Подболотова, порывались разбить телевизор, по которому им с утра до вечера показывают безголосых канареек, отвязанных музыкантов или блатную чернуху в исполнении псевдо­интеллектуалов на доморощенной “малине” под названием “В нашу гавань заходили корабли”, куда не брезгует притащиться первый и последний президент СССР, устав от рекламы пиццы и пожирания ложками икры в низкопробных “элитарных” клубах.

Дорогой Саша, в жизни нашей очень много несправедливости, обмана и подлости. Но знай одно — Господь не даёт нам испытаний тяжелее тех, которые мы можем вынести. Искусственное забвение, на которое пытаются обречь нынешние хозяева культурной жизни подлинных творцов — явление временное. Мне до боли обидно, что ни слова не говорят прикупленные СМИ о произведениях Василия Белова, Валентина Распутина, Виктора Лихоносова, Валентина Курбатова и других славных наших писателей, художников, артистов, певцов. Но твои песни, Александр, слушают люди, которым они близки и понятны, как близка и понятна Родина. Талант твой не исчезнет бесследно, несмотря на старания коллег-недоброжелателей, которым я хочу задать простодушный вопрос: “Нравятся вам крыловские строчки об исполнителях, меняющихся местами, чтобы сыграть хорошую музыку?” Думаю, что не нравятся. А вы что думаете, шоу-бизнесмены?

“ИНЫХ ВРЕМЁН” ТАТАРЫ И МОНГОЛЫ?

Насмотревшись до отвала извержений чудовищного телеящика за годы болезни, я теперь стараюсь как можно реже нажимать на его стартовую кнопку. Но иногда, ткнувшись в “сокровищницу лжи и пороков”, чтобы узнать последние новости или повосхищаться нашими футболистами, которые вдруг проявили невиданный патриотизм и немалое мастерство, когда их возглавил костромской мужик Георгий Ярцев, нет-нет, да и не удержусь от соблазна “посозерцать” монстров, прочно обосновавшихся на телевизионном простран­стве России. Весной, вернувшись из поездки по Европе, где государственные, да и частные каналы являются образцом целомудрия, полез я в “наше всё” и вместо новостей увидел сразу во весь экран голый зад Бори Моисеева. Именно зад показали папарацци киселёвского детища, дабы знали мы своё место под нынешним российским солнцем, где, понимаешь, демо­кратии хоть залейся. А намедни мне повезло чуть больше, ибо вместо моисеевского седалища глянуло на меня лицо Жванецкого. И вспомнил я сразу частушку русскую про это самое лицо, которое узрел однажды его владелец в лесной луже и удивился.

Боже, ну сколько же можно пичкать уставший от “бархатной революции” народ насквозь прогнившими, подобранными на одесском привозе каламбурами доморощенного сатирика? Словно до неприличия раздувшаяся Царевна-лягушка, вещает он с утра до ночи по всем программам. Меня и раньше тошнило от дешёвенькой программки “Вокруг смеха”, коей заправлял неистово ненавидящий всё русское человек, почему-то носящий фамилию Иванов. А теперь вот этот, за тяжкие грехи наши повешенный на шею камень в виде лживого, слащавого и бездарного чревовещателя. Видимо, одура­ченный видом его засаленных шпаргалок шоу-ведущий Максимов ничтоже сумняшеся сравнил Михал Михалыча с Чеховым и Салтыковым-Щедриным, на что лауреат Президентской премии за достижения в области русской (да-да, русской!) литературы под номером один благосклонно улыбнулся. Ну, Максимов этот, напоминающий в своих “ночных полётах” лётчика со злопо­лучного корейского “Боинга” (помню, как он терзал вопросами покойного Евгения Колобова и Максима Шостаковича в поисках гнилой “клубнички”), известен своей придумкой “дежурных по стране”. Годами мы благодаря ему общались с дежурными по России Шифриным, Ширвиндтом, Аркановым, Хазановым, Арлазоровым, Карцевым и другими их земляками, напрасно ожидая, когда же своими переживаниями за судьбы многострадального Оте­чества поделятся Евгений Носов, Василий Белов, Валентин Распутин, Михаил Ножкин, Евгений Нефёдов, Валентин Курбатов, Александр Солженицын, Валерий Ганичев или Александр Проханов. Не дождались, ибо в конце концов Максимов отрядил на постоянное дежурство одного Жванецкого. А тот заявил во всеуслышание, что жизнь свою прожил по заветам дедушки, приказавшего ему идти только прямо, никому не угождая и ничего не вылизывая. Лосня­щееся жирком мещанского благополучия лицо самозваного диссидента, “прямолинейного” и “принципиального”, ну никак не гармонирует с измож­дёнными лицами Леонида Бородина, Владимира Осипова, Марченко, Гинз­бурга или Галанскова. И вспомнил я пышные застолья у партийцев, власть предержащих, которые, отрыгнув обильный ужин, позволяли потешить себя Жванецкому теми же шпаргалками, что он и по сей день достаёт из неопрятного своего портфеля. Я-то эту Царевну-лягушку, которую со слезами на глазах в последней передаче актриса Селезнёва воспела как неподра­жаемого лирика (Петрарка и Пушкин отдыхают), не понаслышке знал. В мою мастерскую приволок его вездесущий журналист Рост. Он много кого ко мне таскал, да только один оказался замечательным человеком — Сергей Купреев, с которым мы дружили по-настоящему до трагической его гибели, произошедшей, как мне некоторые осведомлённые люди говорят, не без участия “демократических” хозяев России. Время подтвердило сомнения, которые мне не раз высказывал добрейший и кристально чистый партийный чиновник Купреев по поводу перестройки. Представляю, что бы пережил Серёжа, узнай он об участии демжурналиста вместе с Собчаком, Лихачёвым и другими регионалами в фабрикации документа, опорочившего русских солдат, брошенных вместе с элитным генералом Родионовым умиротворять разбушевавшихся грузин. Представляю, какими словами сопроводил бы он телекартинки, на которых Рост выражает своё восхищение Эдиком Шевард­надзе, ненавидящим Россию до зубовного скрежета, или поздравляет с юбилеем злостную русофобку Боннэр, не поленившись для этого слетать в Нью-Йорк. Меня некоторые бывшие приятели, продолжающие таскаться на вечеринки к Росту, попрекают тем, что когда-то я с ним был близок, а теперь презираю его. Кто из нас не ошибался в молодости? В мою мастерскую, наряду с замечательными людьми, немало и сброду просочилось. Да и горе-приятели эти не за дружбой ходили, а чтобы время убить да похалявничать. Так вот, в тот вечер выгнал я Жванецкого из мастерской. Сначала мои собутыльники, отличавшиеся подлинным чувством юмора, заставили его убрать шпаргалки в портфель и не портить атмосферу хорошего застолья. А когда тип сей, постоянно лапавший размалёванную девицу, пришедшую с ним, случайно обронил, что у него сегодня жена родила, я дал ему пять рублей на цветы и на такси и сказал, что в следующий раз за такой цинизм он получит по сусалам. Но он ещё раз грязно отметился в моей жизни. Покойные мама и брат жили в квартире, расположенной этажом ниже обиталища Жванецкого. Делая ремонт, он поставил короб для сброса мусора на улицу. Пыль и сор попадали в мамино окно, и только несколько дней спустя она сказала мне, каким грязным матом крыл её одесский литератор, когда она сделала ему замечание. На вопрос, почему она сразу не пришла за помощью ко мне, в соседний подъезд, мама сказала: “Убил бы ты его”. Рассказывая про Жванецкого сейчас, я вспомнил, как несколько лет назад в передаче “Русский дом” её ведущий Александр Крутов в беседе с кумиром нынешних религиозных обращенцев Ильёй Глазуновым посетовал на подельника Жванецкого “комика” Хазанова, сравнившего русских в своей репризе с приматами, только что спустившимися с дерева. И вы думаете, что мэтр возмутился таким оскорблением донельзя любимого им народа? Нет, он в присущей ему манере просил Крутова не трогать эстрадника, ибо они с ним близкие друзья. К сожалению, для некоторых хазановы подчас дороже истины.

Вторым телеявлением, смывающим яркие краски летних моих впечат­лений, стала дуэль между С. Глазьевым и А. Починком. Я не берусь оце­нивать предвыборную программу модного в последние годы экономиста, обслу­жи­вающего своими знаниями различные партии, движения и объеди­нения, ибо я далёк от текущей политики. Но вот явление Починка могло оставить равнодушным лишь каменные изваяния. Такая беззастенчивая ложь и подтасовка реальных фактов, сопровождавшиеся дегенеративной улыбкой и кокетливыми подмигиваниями и ужимками, возможны лишь в нашем телепространстве. Вот кому я бы на месте познеровской академии отдал все статуэтки ТЭФИ. Не моргнув глазом, социальный наш папа и одновре­менно мама уверил зрителей, что живёт он на скромную зарплату в пятьсот долларов. А на какие же шиши, господин паяц, построен домик ваш, который СМИ оценили в несколько миллионов “зелени”? А откуда берутся денежки на дорогостоящий антиквариат, столь любимый и собираемый вами? Хотелось бы мне задать вопрос не Починку, а Путину и Степашину: как они терпят враньё Починка, вот уже много лет дурачащего Россию?

Кстати, о познеровской академии. Прочитал я список номинантов и диву дался. Видимо, выдвигают соискателей по принципу “чем хуже, тем лучше”. Ведущий ночных новостей канала “Культура” Флярковский заставляет зрителей затыкать уши, когда голосом щелкунчика, лишённым какого-либо смысла и вдумчивости, с одинаковым пафосом вещает о художниках нынеш­них, тонущих в беспределе пошлости и безграмотности, и о юбилее Льва Толстого. Его надо как можно скорее отправить в домовый комитет работать вместе с графиней-кухаркой Татьяной Толстой и не уступающей ей в смердящем злословии Дуней Смирновой, сумевшей, несмотря на средний возраст, столько непристойностей написать в своих никчёмных сценариях.

Всех поразивших меня за одну неделю случайных телевключений гнусностей в одной главе не уместишь, а посему я оставлю за собой право вернуться к этому разговору в следующем простодушном вопросе.

А сейчас ещё раз хочу покаяться в молодой неразборчивости своей при общении с людьми. Слабым утешением и оправданием могут служить доброта моя душевная и пылкая увлечённость каждым встреченным чело­веком. Я ведь некогда и Швыдкого подпустил к себе ближе, чем на пушечный выстрел. Снимал он с моей помощью телевизионный фильм о Бременской коллекции, и каталог выставки этого же собрания помогал я ему готовить к печати. Сохранились у меня вырезки газетные тех времён, где Швыдкой высказывает своё отношение к трофейным ценностям, хранящимся в России. Он точь-в-точь повторяет те слова и проповедует те постулаты, которые сейчас отстаивает Николай Губенко со своими единомышленниками. А почему ныне Швыдкой готов всё “бесплатно” отдать немцам, и почему он предпочитает немецкий фашизм несуществующему русскому, спросите у него. А заодно спросите у журналиста Роста, почему он и его коллеги по “Общей” и “Новой” газетам промолчали, когда в Сахаровском центре устрои­ли выставку, поносящую православную веру и всё христианство в целом. Ответьте мне, “иных времён татары и монголы”, не стыдно после таких выставок свечки зажигать да наспех себя перекрещивать?

ЕСТЬ ЛИ У НИХ СОВЕСТЬ И СТЫД?

Октябрь-месяц для меня всю жизнь был самым насыщенным в году. Заканчивается лето — время отпусков и командировок, начинается новый трудовой цикл. По правде сказать, люблю я осеннее возвращение к повсе­дневной жизни. Какая-то особая энергия наполняет тебя в это время, хочется побыстрее приступить к осуществлению планов, задуманных на летнем досуге, и с головой окунуться в любимую работу. Вот и на этот раз начался мой трудовой процесс в буквальном смысле слова с места в карьер. Сотруд­ницы Ярославского художественного музея ещё в прошлом году предложили сделать большую выставку, посвящённую сорокалетию благородного труда московских, ярославских и костромских реставраторов по возвращению к жизни ценных памятников изобразительного искусства из местных музеев. Сотни произведений иконописи XIV—XVIII веков, интереснейших образцов русского провинциального портрета XVII—XIX веков, уникальное творческое наследие художника-просветителя Ефима Честнякова, нашего современника, работавшего в костромской глубинке, стали достоянием многомиллионной аудитории благодаря самоотверженной профессиональной деятельности художников-реставраторов и музейных работников. Скоро выставку-отчёт увидят в Костроме, Санкт-Петербурге и Москве. Мне же хочется рассказать о фоне, на котором проходили подготовка выставки и её открытие.

В те далёкие уже по времени октябрьские дни 1993 года я следил за кровавой драмой, развернувшейся на улицах Москвы. Не у академика Лиха­чёва, возглавлявшего Советский фонд культуры и ловко его развалившего, нашёл я, тогдашний член президиума, поддержку и понимание в те жуткие дни. Когда академик восторгался Собчаком и его подельниками, Владимир Максимов, диссидент, как говорится, из первой тройки, заявлял в наших с ним телеинтервью, что у него руки опускаются при виде стоящих у государст­венного кормила бракоразводных юристов (Собчака), торговцев цветами (Чубайса) и годящегося разве что разливать пиво в ларьке Шумейко (все эпитеты максимовские. — С. Я. ). Сколько их, персонажей нелице­приятного карнавала, пронеслось тогда перед поражёнными зрителями. Шахраи, паины, гайдары, яковлевы (оба), коротичи, волкогоновы, черниченки, бакатины. Имя им — “тьма тьмы”.

Ждать от восторженно причмокивающих при одном виде своего сверд­ловского пахана сочувствия невинно гибнущим людям на Пресне и в Останкине мог разве что простодушный Иванушка-дурачок. Но вот когда завопили на все лады с призывами к уничтожению соотечественников так называемые деятели культуры, невольно вспомнилось ленинское, не вполне цензурное определение интеллигенции. Поэт, вопивший из последних силёнок при виде крови на московских улицах: “Раздавите гадину!”; пианист, осквернивший стены Бетховенского зала в Большом театре истошным призывом к ЕБН бить шандалом по голове своих сподручных; актрисы, некогда воспевавшие с киноэкранов образы советских тружениц и получавшие за это все мыслимые и немыслимые цацки, а теперь впадающие в транс при виде новых хозяев, — вот этих Ленин метко сравнил с дармовыми отходами. Персонажей из самой низкопробной трагикомедии напоминали Гайдар и транзисторная актриса Ахеджакова, призывавшие мирных граждан к кровопролитию. И что вы думаете, покаялась эта лицедейка в своей виновности перед родителями, потерявшими и по её милости детей в те октябрьские дни, и перед детьми, оставшимися без отцов и матерей? Неужели у любимицы демократического ельцинского соловья Рязанова (чего стоил его холуйский телерассказ о президентской табуретке с гвоздём, впившимся в задницу услужливого интервьюёра, смачно жующего котлеты, которые президентша приготовила из магазинного фарша) во время показа по НТВ (да-да, по НТВ!) правдивого фильма журналиста Кириченко не встали дыбом волосы при виде кадров, рассказывающих о маленькой девочке, расстрелянной одним из зверей-снайперов Ельцина?

Не покаялся никто и ни в чём! В траурные дни на экранах телевизоров, как обычно, кривлялись опостылевшие до тошноты юмористы, демонстри­ровали бездарные и циничные номера непрофессиональные певцы и певуньи. Изощрялся в старческой пошлости давно переставший быть поэтом Вознесенский, солидаризировался с теми, с кем когда-то враждовал, фигляр Евтушенко, таял и млел в лучах незаслуженной славы Шекспир и Стани­славский в одном флаконе, тщеславный прихвостень ельцинского времени Марк Захаров, не задумываясь, дающий советы простодушным слушате­лям — от вопросов высшей политики до подсказок, сжигать партбилет или не сжи­гать и когда выносить содержимое Мавзолея.