Журнал «Парус» №90, 2023 г.
Шрифт:
под которой ты стояла, ты – ресницы опустив.
Кто еще тебя полюбит ТАК?.. (Отчаянно и слепо.)
Кто тебя ТАКОЙ услышит?.. (Твой божественный мотив.)
Потрясающий мужчина в потрясающей черкеске?..
Что ж… Возможно. Ведь возможен этот мир и без людей.
Поезд встанет у перрона. И не дрогнут занавески.
Только ржавчина покроет груды тряпок и костей.
8.1.2016
* * *
Я назову тебя «роман», куда тропическая ночь
вовсю
И ты опишешь мне ее – цветов таинственную дочь,
перед которой до сих пор, представь, в душе своей стою.
Почти Гоген, чей чемодан увез куда-то пароход,
где курит трубку капитан, где люди белые живут.
А я – живу?.. Не знаю сам. Живу – уже тридцатый год.
(Без той, которую то там встречаю в памяти, то тут.)
Она по-прежнему юна и ходит снова голышом
среди кумирен прошлых лет, среди деревьев и травы,
где мы на острове живем (конечно же, на небольшом),
где, может быть, хотели б жить и вы, и вы, и вы, и вы…
А что же времени пила, что пилит всякие цветы
на всяком дереве, – она обходит остров стороной?..
Не знаю. Это-то как раз, роман, мне и опишешь ты,
хотя бы в двух словах, ага, хотя бы строчкою одной.
Зачем Гогену чемодан?.. Зачем и мне теперь Париж?..
Ведь у романа есть конец, совсем другие где несут
цветы… Так пахнет пароход, где курят, видимо, гашиш,
где больше дочери цветов не встречу я ни там, ни тут.
10.1.2016
* * *
«Нет никакой Саиды», – я написал в романе,
где над букетом белым (помню) кружили осы.
«Да и была ли?..» – спросят люди-вавилоняне,
те, что наги сегодня, те, что сегодня босы.
«Где их туники-тоги? Где, – говорю, – браслеты?..»
Ветер молчит над Тигром. И над Евфратом – тоже.
«Нет никакой Саиды тридцать второе лето», –
осы жужжат хитином. «Тридцать второе?.. Боже!..» –
не говорит мой разум (там, где болело сердце).
Не говорит – но слышу: наши смеются дети
там, где в раю открыта (так показалось) дверца,
там, где «люблю» – чеканка на золотом браслете.
«Где тот браслет, Саида?..» – над камышом Евфрата
(голос того, кто умер), над перегноем Тигра.
Тридцать второе лето – это уже расплата
за одуванчик рая, что щекотал мне икры.
15.1.2016
ПОСТСКРИПТУМ
П.Корнилову
Когда в романе проползет из Магадана паровоз,
в котором пьяный кочегар трезвее, может быть, луны,
вы посмотрите на него, но – с юмором, но – не всерьез,
хотя, конечно, тоже вы бывали чем-нибудь пьяны.
Допустим, юностью другой. Допустим, вереска
дымком,который стелется сто лет, допустим, боже мой, назад.
«А ведь не надо тосковать, роман, наверно, ни о ком», –
роману, Павел, говорю – и сам не рад, и сам не рад.
Что, пачку писем развязав, я окунулся с головой
туда, где сотню лет назад, наверное, тот вереск цвел.
А что же пьяный кочегар?.. (Вы спросите.) Живой. Живой.
Вон – курит трубочку свою: из Магадана еду, мол.
Мол, в Симферополь, где хурма и прочий зреет виноград,
который – новое вино, который – женщина в ночи.
Я пачку писем развязал – и сам не рад, и сам не рад.
(Ведь там от города Ее лежали, боже мой, ключи!..)
Но – поезд ехал не туда. Но – время кончилось любви.
А у другого был уже другой, наверно, циферблат.
«По-адыгейски будет как, – Ее спрошу я, – се ля ви?»
А что же пьяный кочегар?.. Не виноват. Не виноват.
16.1.2016
* * *
Внуку
Тебе придумают судьбу, которая – другая.
А та, которая хранит, кому-то не нужна.
И запакует чемодан слона и попугая.
(Не пикнет даже хоботок у этого слона.)
И этот плюшевый народ уедет на бибике —
туда, где будет хорошо (кому-то – не тебе).
А я?.. Я, мальчик, напишу вослед четыре книги.
О чем?.. О том, не значу что уже в твоей судьбе.
Я не сопьюсь среди зверей – енота и собаки,
точней – енота и кота. (Собаки тоже нет.
Она сбежала без тебя, точней – ушла в дворняги.
Такая плюшевая вся. И погасила свет.)
Я просто тихо закурю на кухне сигарету.
(Хотя лет десять не курил.) Еще – утру слезу.
Ведь я отсюда никуда, мой ангел, не уеду.
Ведь я енота и кота тебе не привезу.
Туда, где будет хорошо (кому-то), вероятно.
Молиться буду о тебе, мой мальчик, где-то там.
Судьба?.. Моя – уже прошла. Прошла уже – и ладно.
«Храни твою судьбу Господь!..» – шепчу я городам.
27.1.2016
* * *
Зубы моей Печали черные от чифира.
И папиросу курят, как истопник Истомин.
Бродского не читают (не сотвори кумира) –
только листают (дескать, Бродский довольно темен).
(Дескать, любил Марину тридцать четыре года,
а параллельно, то есть в меридианах если,
жил половою жизнью, то есть любил кого-то
под, например, Вивальди или, допустим, Пресли.)
Ей же – милее Данте (даром что латинянин),
ну, и чуть-чуть Петрарка (тот, что ушел в монахи).
Пишет куда-то письма (почерк довольно странен).
Той, что моей не стала возле моей рубахи.